алует  всех  волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь
крепостные,  а  завтра все будем вольные, - как же не радоваться?.. Конечно,
теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей... гноить их заживо... да.
     - Это вы насчет рудника, Петр Елисеич? - спрашивал Чебаков.
     - И насчет рудника и насчет остального.
     - Та-ак-с...  - протянул Чебаков и опять переглянулся с Овсянниковым. -
Только не рано ли вы радуетесь, Петр Елисеич?.. Как бы не пожалеть потом...
     - Ну  уж  нет!  Конец  нашей  крепостной  муке...  Дети по крайней мере
поживут  вольными.  Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим
человеком,  а  я  считаю  это  гнусностью.  Это в вас привычка глумиться над
подневольными  людьми,  а  дети  этого уже не будут знать. Есть человеческое
достоинство... да...
     От  волнения  Мухин  даже  покраснел  и  усиленно  принялся размахивать
носовым платком.
     - Бачь,  як  хранцуз  расходився,  -  смеялся  исправник.  - А буде, що
буде... Хуже не буде.
     - Хуже  будет  насильникам  и  кровопийцам!  - уже кричал Мухин, ударив
себя  в  грудь.  -  Рабство  еще  никому не приносило пользы... Крепостные -
такие  же  люди,  как  и  все другие. Да, есть человеческое достоинство, как
есть зверство...
     Петр   Елисеич  хотел  сказать  еще  что-то,  но  круто  повернулся  на
каблуках,  махнул  платком  и,  взяв  Сидора Карпыча за руку, потащил его из
сарайной. Он даже ни с кем не простился, о чем вспомнил только на лестнице.
     - Пожалуй, пойдем... - соглашался Сидор Карпыч.
     Вспышка  у  Мухина  прошла  так  же  быстро, как появилась. Конечно, он
напрасно  погорячился,  но  зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего
человека?  Пусть  же он узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им
всем узнать то, чего не знали до нынешнего дня.
     - Нет,  каково  он  разговаривает,  а?  -  удивлялся Палач, оглядываясь
кругом. - Вот ужо Лука Назарыч покажет ему человеческое достоинство...
     - Теперь уж поздно, ангел мой, - смеялся исправник.
     - Ничего,   не   мытьем,  так  катаньем  можно  донять,  -  поддерживал
Овсянников  своего  приятеля  Чебакова. - Ведь как расхорохорился, проклятый
француз!..  Велика  корысть,  что  завтра  все  вольные  будем:  тот же Лука
Назарыч  возьмет  да со службы и прогонит... Кому воля, а кому и хуже неволи
придется.
     - Ко  мне  бы  в  гору его послали, француза, так я бы ему показал!.. -
грозился Чебаков в пространство.
     - Да  ведь он и бывал в горе, - заметил Чермаченко. - Это еще при твоем
родителе  было,  Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом
звали...  Ну,  тогда  француз  нагрубил  что-то  главному  управляющему, его
сейчас  в  гору,  на  шестидесяти  саженях  работал...  Я-то ведь все хорошо
помню... Ох-хо-хо... всячины бывало...
     Скоро  весь господский дом заснул, и только еще долго светился огонек в
кабинете  Петра  Елисеича.  Он  все  ходил  из угла в угол и снова переживал
неприятную   сцену   с  Палачом.  Сколько  лет  выдерживал,  терпел,  а  тут
соломинкой  прорвало...  Не  следовало  горячиться, конечно, а все-таки есть
человеческое достоинство, черт возьми!..
     Караульный  Антип  ходил вокруг господского дома и с особенным усердием
колотил  в  чугунную  доску:  нельзя, "служба требует порядок", а пусть Лука
Назарыч  послушает,  как  на  Ключевском  сторожа в доску звонят. Небойсь на
Мурмосе   сторожа   харчистые,   подолгу  спать  любят.  Антип  был  человек
самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух:
     - Эй,  Антип,  воля  пришла... Завтра, брат, все вольные будем! Если бы
тебе еще зубы новые дать на воле-то...
     Старик  Антип  был  из  беглых и числился в разряде непомнящих родства.
Никто  не помнил, когда он поселился на Ключевском заводе, да и сам он забыл
об  этом.  Ох,  давно  это  было,  как  бежал он "из-под помещика", подпалив
барскую  усадьбу,  долго  колесил  по  России,  побывал в Сибири и, наконец,
пристроился  на  Мурмосских  заводах,  где  принимали  в  былое время всяких
беглых,  как  даровую  рабочую  силу.  Припомнил Антип сейчас и свою Курскую
губернию,  и  мазанки,  и  вишневые  садочки,  и  тихие зори, и еще сердитее
застучал в свою доску, которая точно жаловалась, раскачиваясь в руке.
     - Э, дураки, чему обрадовались: воля...


VI

     Ключевской  завод принадлежал к числу знаменитейших Мурмосских заводов,
дача  которых  своими  сотнями  тысяч  десятин  залегла  на  самом  перевале
Среднего  Урала.  С  запада  на восток Мурмосская заводская дача растянулась
больше  чем  на сто верст, да почти столько же по оси горного кряжа. Главную
красоту  дачи составляли еще сохранившиеся леса, а потом целая сеть глубоких
горных  озер,  соединявшихся  протоками  с озерами степными. Заводский центр
составлял   громадный   Мурмосский   завод,   расположившийся   между  двумя
громадными  озерами  -  Октыл  и  Черчеж.  Свое  название  завод  получил от
глубокого  протока,  соединяющего  между  собой  эти  два  озера.  Дорога из
Мурмосского  завода  в  Ключевской завод почти все время шла по берегу озера
Черчеж,  а затем выходила на бойкую горную речку Березайку. Ключевской завод
поместился  в  узле  трех  горных  речек  -  Урья,  Сойга  и Култым, которые
образовали  здесь  большой заводский пруд, а дальше шли уже под именем одной
реки  Березайки,  вливавшейся  в  Черчеж.  На  восточном склоне таких горных
речек,  речонок  и  просто  ручьев тысячи. Все они в жаркие летние дни почти
пересыхают,  но зато первый дождь заставляет их весело бурлить и пениться, а
весной  последняя безыменная речонка надувалась, как будто настоящая большая
река,  выступала  из  берегов  и  заливала  поемные  луга. Живая горная вода
сочилась  из-под  каждой  горы,  катилась  по  логам  и уклонам, сливалась в
бойкие  речки,  проходила через озера и, повернув тысячи тяжелых заводских и
мельничных   колес,  вырывалась,  наконец,  на  степной  простор,  где,  как
шелковые ленты, ровно и свободно плыли красивые степные реки.
     В  прежние  времена, когда еще не было заводов, в этих местах прятались
всего  два  раскольничьих  выселка:  на  р.Березайке  стояли  Ключи,  да  на
р.Каменке,  сбегавшей  по  западному склону Урала, пристань Самосадка. Место
было  глухое,  леса  непроходимые,  топи  и  болота. Осевшее здесь население
сбежалось  на  Урал  из  коренной  России,  а  потом  пополнялось  беглыми и
непомнящими  родства.  Когда,  в  середине  прошлого  столетия,  эта  полоса
целиком  попала  в одни крепкие руки, Ключи превратились в Ключевской завод,
а  Самосадка  так  и осталась пристанью. Как первый завод в даче, Ключевской
долго  назывался  старым,  а  Мурмосский  -  новым,  но когда были выстроены
другие  заводы,  то  и  эти  названия  утратили  всякий  смысл  и постепенно
забылись.  "Фундатором"  этого  заводского  округа  был  выходец из Балахны,
какой-то  промышленный  человек по фамилии Устюжанин. Когда впоследствии эта
фамилия  вошла в силу и добилась дворянства, то и самую фамилию перекрестили
в  Устюжаниновых.  При старике Устюжанине в Ключевском заводе было не больше
сотни  домов. У только что запруженной Березайки поставилась первая доменная
печь,  а  к ней прилажен был небольшой кирпичный корпус. Верстах в двух ниже
по  течению  той  же  реки  Березайки,  на  месте старой чудской копи, вырос
первый  медный  рудник  Крутяш,  - это был один из лучших медных рудников на
всем  Урале.  Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а так как на
Урале  в  то  время  рабочих  рук  было мало, то они охотно принимали беглых
раскольников  и  просто  бродяг,  тянувших  на  Урал  из  далекой помещичьей
"Расеи".   Сами   Устюжаниновы  тоже  считались  "по  старой  вере",  и  это
обстоятельство помогло быстрому заселению дачи.
     Если   смотреть  на  Ключевской  завод  откуда-нибудь  с  высоты,  как,
например,   вершина   ближайшей   к   заводу  горы  Еловой,  то  можно  было
залюбоваться  открывавшеюся широкою горною панорамой. На западе громоздились
и  синели  горы  с своими утесистыми вершинами, а к востоку местность быстро
понижалась  широким  обрывом. Десятки озер глядели из зеленой рамы леса, как
громадные  окна,  связанные  протоками  и речками, как серебряными нитями. В
самом   Ключевском   заводе   невольно   бросалась   в  глаза  прежде  всего
расчлененность  "жила",  раскидавшего  свои  домишки по берегам трех речек и
заводского  пруда.  Первоначальное  "жило"  расположилось  на  левом  крутом
берегу  реки  Урьи,  где  она впадала в Березайку. Утесистый берег точно был
усыпан  бревенчатыми  избами, поставленными по-раскольничьи: избы с высокими
коньками,  маленькими  окошечками и глухими, крытыми со всех сторон дворами.
Эти  почерневшие постройки кондового раскольничьего "жила" были известны под
общим именем "Кержацкого конца".
     Когда  река  Березайка  была  запружена и три реки слились в один пруд,
заводским  центром  сделалась  фабрика.  Если  идти  из  Кержацкого конца по
заводской  плотине,  то на другом берегу пруда вы попадали прямо в заводскую
контору.  Это  было низкое деревянное здание с мезонином, выкрашенное желтою
краской;  фронтон  составляли  толстые  белые  колонны,  как  строились  при
Александре  I.  Громадный  двор  конторы  был  занят  конюшнями,  где стояли
"казенные"  лошади,  швальней,  где  шорники  шили  всякую сбрую, кучерской,
машинной,  где хранились пожарные машины, и длинным флигелем, где помещались
аптека  и  больница.  Машинная, кроме своего прямого назначения, служила еще
местом  заключения  и наказания, - конюха, между прочим, обязаны были пороть
виноватых.  Контора  со  всеми принадлежавшими к ней пристройками стояла уже
на  мысу, то есть занимала часть того угла, который образовали речки Сойга и
Култым.   От  конторы  шла  по  берегу  пруда  большая  квадратная  площадь.
Господский  дом стоял как раз против конторы, а между ними в глубине площади
тянулись  каменные  хлебные  магазины.  На  другом конце площади на пригорке
красовался  деревянный  базар,  а  на  самом  берегу  пруда стояла старинная
деревянная  церковь,  совсем  потонувшая  в  мягкой  зелени  лип  и черемух.
Отдельный  порядок,  соединявший  базар  с  господским домом, составляли так
называемые  "служительские  дома",  где  жили заводские служащие и церковный
причт.
     В  таком  виде Ключевской завод оставался до тридцатых годов. Заводское
действие  расширялось,  а  заводских рук было мало. Именно в тридцатых годах
одному  из  Устюжаниновых  удалось  выгодно  приобрести  две  большие партии
помещичьих  крестьян, - одну в Черниговской губернии, а другую - в Тульской.
Малороссы  и  великороссы  были  "пригнаны"  на  Урал  и попали в Ключевской
завод,  где  и  заняли  свободные  места по р.Сойге и Култыму. Таким образом
образовались  два новых "конца": Туляцкий на Сойге и Хохлацкий - на Култыме.
Новые  поселенцы получили от кержаков обидное прозвище "мочеган", а мочегане
в  свою  очередь окрестили кержаков "обушниками". Разница в постройках сразу
определяла   характеристику  концов,  особенно  Хохлацкого,  где  избы  были
поставлены  кое-как.  Туляки  строились "на расейскую руку", а самые богатые
сейчас  же  переняли  всю  кержацкую повадку, благо лесу кругом много. Хохлы
селились  как-то  врозь,  с  большими  усадами, лицом к реке, а туляки осели
груднее и к реке огородами.
     Всех  дворов  в  трех  концах  насчитывали  до  тысячи,  следовательно,
население  достигало  тысяч  до  пяти,  причем  между  концами  оно делилось
неравномерно:  Кержацкий  конец занимал половину, а другая половина делилась
почти поровну между двумя остальными концами.
     Мы  уже  сказали, что в двух верстах от завода открыт был медный рудник
Крутяш.  Сюда  со  всех  заводов ссылали провинившихся рабочих, так что этот
рудник  служил  чем-то  вроде домашней каторги. Попасть "в медную гору", как
мочегане  называли  рудник,  считалось  величайшею  бедой, гораздо хуже, чем
"огненная  работа"  на  фабрике,  не  говоря уже о вспомогательных заводских
работах,  как  поставка  дров,  угля  и  руды или перевозка вообще. Ссыльное
население   постепенно  образовало  по  течению  Березайки  особый  выселок,
который   получил  название  Пеньковки.  В  течение  времени  Пеньковка  так
разрослась,  что крайними домишками почти совсем подошла к Кержацкому концу,
-  их разделила только громадная дровяная площадь и черневшие угольные валы.
Постройки  в Пеньковке сгорожены были кое-как, потому что каждый строился на
живую  руку,  пока  что,  да  и  народ  сошелся здесь самый нехозяйственный.
Пеньковка  славилась  как  самое  отчаянное  место,  поставлявшее  заводских
конюхов,  поденщиц на фабрику и рабочих в рудник. Через Пеньковку шла дорога
на  пристань  Самосадку,  которая  была  уже  по  ту  сторону  Урала. До нее
считалось  от  Ключевского  завода  верст  двадцать,  хотя  версты  и мерили
заводские  приказчики.  По  дороге  в  Самосадку  особенно  сильное движение
происходило  зимой,  когда  на  пристань  везли  "металл", а с пристани и из
дальних куреней уголь и дрова.
     Отдельно   от  всех  других  построек  стояла  заимка  старика  Основы,
приткнувшись  на  правом  берегу р.Березайки, почти напротив Крутяша. Основа
был  кержак и слыл за богатого человека. Он первый расчистил лес под пашню и
завел  пчел; занимался он, главным образом, рыболовством на озерах, хотя эти
озера  и  сдавались крупным арендаторам, так что население лишено было права
пользоваться  рыбой.  Заимка  Основы  являлась каким-то таинственным местом,
про  которое  ходило  много  рассказов.  Старик  жил  крепко  и  редко  куда
показывался,  а  попасть  к нему на заимку было трудно, - ее сторожила целая
стая злющих собак.


VII

     Последняя крепостная ночь над Ключевским заводом миновала.
     Рано  утром,  еще совсем "на брезгу", по дороге с пристани Самосадки, с
настоящими  валдайскими  колокольчиками под дугой, в Ключевской завод весело
подкатил  новенький  троечный  экипаж  с  поднятым  кожаным верхом. По звону
колокольчиков   все  знали,  что  едет  Самойло  Евтихыч,  первый  заводский
богатей,  проживавший на Самосадке, - он был из самосадских "долгоспинников"
и  приходился  Мухину  какою-то дальнею родней. Из разбогатевших подрядчиков
Самойло  Евтихыч  Груздев  на  Мурмосских  заводах  представлял своею особой
громадную  силу:  он  отправлял  заводский  караван  по р.Каменке, он владел
десятком  лавок  с  красным  товаром, и, главное, он содержал кабаки по всем
заводам.  Обыкновенно  Груздев останавливался на заимке у старика Основы, но
теперь   его   запыхавшаяся  тройка  в  наборной  сбруе  подъехала  прямо  к
господскому  дому.  С козел не торопясь слез здоровенный мужик Матвей Гущин,
первый борец по заводам, ездивший с Груздевым в качестве "обережного".
     Из  экипажа сам Груздев выскочил очень легко для своих пятидесяти лет и
восьми пудов веса. Он схватил за плечо спавшего Антипа и начал его трясти.
     - Разе  так  караулят  господские  дома,  старый  черт?  -  кричал  он,
довольный, что испугал старика.
     - Лука   Назарыч  здесь...  -  едва  мог  проговорить  Антип,  напрасно
стараясь  освободиться  из  медвежьей  лапы Груздева. - Он в дому, а гости в
сарайной.
     Это  известие  заставило  Груздева  утихнуть.  Он  по  старой  мужицкой
привычке   провел   всею  ладонью  по  своему  широкому  бородатому  лицу  с
плутоватыми  темными  глазками,  тряхнул головой и весело подумал: "А мы чем
хуже   других?"  С  заводскою  администрацией  Груздев  сильно  дружил  и  с
управителями  был  за  панибрата,  но Луки Назарыча побаивался старым рабьим
страхом.  В  другое время он не посмел бы въехать во двор господского дома и
разбудить  "самого", но теперь было все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а
завтра неизвестно, что будет.
     - Отворяй  ворота,  старый  черт!  -  крикнул  Груздев сторожу и сладко
потянулся.
     Одет  был  Груздев  на господскую руку: верхнее "французское" пальто из
синего  драпа,  под  французским пальто суконный черный сюртук, под сюртуком
жилет  и  крахмальная  сорочка,  на  голове  мягкая  дорожная шляпа, - одним
словом, все форменно.
     - Эй,  Васюк,  вставай!  -  будил  Груздев мальчика лет десяти, который
спал  на  подушках  в  экипаже счастливым детским сном. - Пора, брат, а то я
уеду один...
     Эта  угроза  заставила  подняться  черноволосую  головку  с  заспанными
красивыми  глазами.  Груздев  вынул  ребенка  из  экипажа, как перышко, и на
руках  понес  в  сарайную.  Топанье  лошадиных  ног  и  усталое позвякиванье
колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку и кучера Семку.
     - Эку рань принесло гостей!.. - ворчала Домнушка, зевая и крестя рот.
     - Ехал  бы  на  заимку  к  Основе,  требушина  этакая! - ругался Семка,
соображая, что нужно идти принимать лошадей.
     - Нет,  Самойло  Евтихыч  славный...  -  сонно  проговорила Домнушка и,
встряхнувшись,  как  курица,  принялась за свою работу: квашня поспела, надо
печку  топить,  потом  коров  отпустить в пасево, а там пора "хлеб творить",
"мягки   катать"  и  к  завтраку  какую-нибудь  постряпеньку  Луке  Назарычу
налаживать.
     Разбитная  была  бабенка,  увертливая,  как  говорил  Антип, и успевала
управляться  одна  со  всем  хозяйством.  Горничная  Катря  спала  в комнате
барышни  и  благодаря  этому  являлась в кухню часам к семи, когда и самовар
готов,  и  печка  дотапливается,  и  скатанные  хлебы "доходят" в деревянных
чашках  на  полках.  Теперь  Домнушка ругнула сонулю-хохлушку и принялась за
работу одна.
     Появление  Груздева  в  сарайной  разбудило  первым исправника, который
крепко  обругал  раннего  гостя,  перевернулся на другой бок, попытался было
заснуть,  но  сон  был "переломлен", и ничего не оставалось, как подняться и
еще раз обругать долгоспинника.
     - Куда  торопишься  ни  свет  ни  заря? - обрушился на Груздева старик,
охая от застарелых ревматизмов. - Не беспокойся: твое и без того не уйдет.
     - Кто  рано  встает,  тому  бог  подает,  Иван  Семеныч,  - отшучивался
Груздев,  укладывая  спавшего  на руках мальчика на полу в уголку, где кучер
разложил  дорожные  подушки.  -  Можно  один-то  день и не поспать: не много
таких  дней  насчитаешь.  А  я,  между  прочим,  Домнушке наказал самоварчик
наставить...  Вот  оно  сон-то  как  рукой  и снимет. А это кто там спит? А,
конторская  крыса  Овсянников...  Чего-то  с дороги поясницу разломило, Иван
Семеныч!
     - Самосадские старухи вылечат...
     - И то кровь давно не отворял. Это ты верно!
     Домнушка  знала  свычаи  Груздева  хорошо,  и  самовар скоро появился в
сарайной.  Туда  же  Домнушка  уже  сама  притащила  на сковороде только что
испеченную  в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч: один бочок
подрумянен, а другой совсем пухлый.
     - Так-то  вот,  ваше  благородие!  -  говорил  Груздев, разливая чай по
стаканам. - Приходится, видно, по-новому жить...
     - Тебе-то большая печаль: новые деньги загребать...
     - Ну,  это  еще  старуха надвое сказала, Иван Семеныч. В глупой копейке
толку  мало, а умная любит, чтобы ее умненько и брали... Ну что, как Лука-то
Назарыч?
     - Как ночь темная...
     - Так,  так...  Ндравный  старик,  характерный, а тут вдруг: всякий сам
себе  главный  управляющий.  У  Луки-то Назарыча и со служащими короткий был
разговор:  "В  гору!"  Да...  Вон как он Мухина-то прежде донимал... На моих
памятях  дело  было,  как  он с блендочкой* в гору по стремянке лазил, даром
что  в  Париже  выучился.  Трудно,  пожалуй,  будет  старичку,  то есть Луке
Назарычу.  По Расее-то давно воля прошла, Иван Семеныч, а у нас запозднилась
немножко.  Большое  сумление  для простого народу от этого было. Как уж они,
то  есть мужики, все знают - удивительно. Газет не читают, посторонних людей
не  видят,  а  все  им доподлинно известно. Затянули волю на Мурмосе: апрель
месяц на дворе.
     ______________
     *  Блендой  называется  рудничн