две избы, - а одну поместила свою мать, старуху Акулину, а
в  другую пустила жить мать Окулка с Наташкой. Всех переселенцев насчитывали
за  сто дворов, а из них девяносто в Туляцком конце. Мужики продавали избы и
покосы,  а  бабы  зорили  разный  домашний  скарб и продавали скотину. Хохлы
прохарчились  на  избы,  а  остальное туляцкое добро ушло в Кержацкий конец.
Домовитые  кержанки  особенно  рвали скотину, которая в общей сутолоке точно
сбесилась,  особенно  коровы.  Тулянки  своими  руками  должны  были уводить
ревевших  и  упиравшихся  коров  в  Кержацкий  конец. От этой картины общего
разгрома  дрогнуло  сердце  даже  у  Тита  Горбатого,  и  у  него  в  голове
зашевелилась  мысль,  уж  ладно  ли  дело затеялось. Собственно горбатовский
двор  со  всем  горбатовским  добром  уцелел, за исключением разной куренной
снасти,  проданной  в Кержацкий конец. Макар заплатил отцу "выход", а то, за
что  не  было  заплачено,  пошло  в  часть  отсутствовавшего солдата Артема.
Упрямый  Тит  был  рад,  что  Макар  остается:  горбатовский  двор  не будет
пустовать. Основа уже приценивался к нему, но отъехал ни с чем.
     Зимний  мясоед  прошел в этих сборах незаметно. В это время обыкновенно
в  Туляцком  конце  "играли  свадьбы", а нынче только Чеботаревы выдали одну
дочь,  да и то все дело свертели на скорую руку, так что свадьба походила на
пожар.  Не  до  свадеб,  когда  деньги  всем  нужны: переселенцам на далекую
дорогу,   а   оставшиеся   дома  издержались  на  покупку.  Молодые  хоть  и
отмалчивались,  но  невольно поддавались общему увлечению. Старики и старухи
командовали   вполне.  Притихли  даже  те,  которые  кричали  раньше  против
переселения. Не такое было время, чтобы разговоры разговаривать.
     Самое  тяжелое  положение  получалось  там,  где  семьи  делились:  или
выданные   замуж  дочери  уезжали  в  орду,  или  уезжали  семьи,  а  дочери
оставались.  Так  было у старого Коваля, где сноха Лукерья подняла настоящий
бунт.  Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала.
Сначала  она  все  молчала и только плакала потихоньку, а потом поднялась на
дыбы, "як ведмедица".
     - Лежебоки  проклятые,  эти хохлы, - ругалась Лукерья с своею свекровью
Ганной.  - Только бы им вино трескать... Небойсь испугались орды, потому как
там работы всем будет.
     - Ото  цокотуха!  -  удивлялась Ганна. - Видкиль ущемилась наша баба!..
Зовсим сказылась!*
     ______________
     * Сказыться - сойти с ума. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - И хохлушки такие же, - не унималась Лукерья.
     Ганна  даже  поплакала  тихонько  от  взбесившейся снохи и пожаловалась
старому Ковалю:
     - Хиба ж я не твоя жинка, Дорох?
     - Эге!  -  ответил  Коваль.  - А це що таке?.. То я ж ее, ведмедицу, за
ухи  скубти  буду...  Геть,  лядаща! Чего вона мордуе?.. Побачимо, що з того
выйде?..
     Действительно,  когда  вся семья была в сборе, старый Коваль подтянулся
и строго сказал Лукерье:
     - Эй   ты,   голова  з  ухами...  А  доки  ты  будешь  тут  гвалтувати,
пранцеватая? Отто гадюка... Терех, почипляй жинку!
     Терешка-казак  только  посмотрел  на  отца,  - дескать, попробуй-ка сам
зацепить  проклятую  бабу.  Чтобы  напустить  "страховыну", Коваль схватился
даже  за  свою  черемуховую  палку, как это делал сват Тит. Впрочем, Лукерья
его  предупредила.  Она  так  завопила,  как  хохлы  и не слыхивали, а потом
выхватила палку у старика и принялась ею колотить мужа.
     - Эге!  Отто  чертова баба! - заорал Коваль. - Та я ж тебя вывертаю, як
козу к празднику.
     Коваль  даже  засучил  рукава,  чтобы  поучить  ведмедицу,  но в тот же
момент  очутился  сначала  во  дворе,  а потом на улице. "Щось таке було?" -
удивился  старик  вслух.  Когда  за  ним  громко захлопнулись ворота, Коваль
посмотрел на стоявшего рядом сына Терешку, улыбнулся и проговорил:
     - Терешка, это ты?
     - Я, тату.
     - Эге!..  А  ты  не  говори,  що тебе жинка колотила... Больно дерется,
проклятуща.
     По безмолвному соглашению Ковали отправились прямо к Рачителихе.
     - Перш  усего  выпьем  чарочку  за  шинкарочку,  - балагурил у кабацкой
стойки  старый  Коваль,  как ни в чем не бывало. - Ну, Дуня, давай нам трохи
горилки,  щоб  вороги  мовчалы  и  сусиди не зналы... Так я говорю, Терешка?
Отто ведмедица!.. отто проклятуща!..


XI

     На  фабрике  работа  шла  своим  чередом.  Попрежнему  дымились  трубы,
попрежнему  доменная  печь  выкидывала  по ночам огненные снопы и тучи искр,
по-прежнему  на  плотине  в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал
часы.  Впрочем,  он  теперь  не  звонил  в  свой  колокол на поденщину или с
поденщины, а за него четыре раза в день гудел свисток паровой машины.
     - Этакое  хайло чертово, подумаешь! - ругался каждый раз Слепень, когда
раздавался этот свисток. - Не к добру он воет.
     У  старика,  целую  жизнь  просидевшего  в  караулке, родилась какая-то
ненависть  вот  именно  к  этому свистку. Ну, чего он воет, как собака? Раз,
когда  Слепень  сладко  дремал  в  своей  караулке,  натопленной,  как баня,
расщелявшаяся  деревянная  дверь  отворилась,  и,  нагнувшись,  в  нее вошел
Морок.  Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а
тут сам пришел.
     - Здравствуй, дедушка.
     - Здравствуй и ты.
     - Пустишь, што ли, на фабрику-то?
     - А ступай... Назад пойдешь - обыщу. Уж такой у нас порядок.
     - Ну,  черт с тобой, обыскивай хоть сейчас. Я и сам-то у себя ничего не
найду...
     - Да чего тебе на фабрике-то понадобилось, Морок?
     - Мне? А у меня, дедушка, важнеющее дело... Ну, так я пойду.
     - Ах,  ты, хрен тебе в голову, што придумал! - удивлялся Слепень, когда
широкая спина Морока полезла обратно в дверь.
     Морок  уже  наполовину  вылез,  как  загудел  свисток. Он точно завяз в
двери  и  выругался.  Эк, взвыла собака на свою голову... Плюнув, Морок влез
обратно  в караулку. Это рассмешило даже Слепня, который улыбнулся, кажется,
первый раз в жизни: этакой большой мужик, а свистка испугался.
     - Што,  не  любишь  его?  -  спросил  Слепень  после  некоторой  паузы,
протягивая Мороку берестяную табакерку.
     - Свисток-то?  А  я  тебе  вот  што  скажу:  лежу я это утром, а как он
загудит  -  и шабаш. Соскочу и не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из
меня тянет. Так бы вот, кажется, горло ему перервал...
     - Самая  подлая  машинка,  -  согласился  Слепень,  делая  ожесточенную
понюшку.
     Старый  Слепень  походил  на  жука: маленький, черный, сморщенный. Он и
зиму  и  лето ходил без шапки. В караул он попал еще молодым, потому что был
немного  тронутый  человек и ни на какую другую работу не годился. По заводу
он  славился  тем,  что умел заговаривать кровь и зимой после бани купался в
проруби.  Теперь  рядом  с  громадною  фигурой  Морока  он походил совсем на
ребенка  и  как-то совсем по-ребячьи смотрел на могучие плечи Морока, на его
широкое  лицо,  большую  бороду  и  громадные  руки.  А Морок сидел и что-то
думал.
     - Пропащее  это  дело,  ваша  фабрика,  -  проговорил,  наконец, Морок,
сплевывая  на  горевший  в  печке огонь. Слепень постоянно день и ночь палил
даровые заводские дрова. - Черту вы все-то работаете...
     - Сам-то ты черт деревянный!..
     - Сам-то  я?  -  повторил  как эхо Морок, посмотрел любовно на Слепня и
засмеялся.  -  Мне плевать на вас на всех... Вот какой я сам-то! Ты вот, как
цепная  собака,  сидишь  в  своей  караулке, а я на полной своей воле гуляю.
Ничего, сыт...
     - Сыт, так и убирайся, откуда пришел.
     - И уйду.
     Морок  нахлобучил  шапку  и вышел. Он осторожно спустился по деревянной
лестнице  вниз  к доменному корпусу, у которого на скамеечке сидели летухи и
формовщики.
     - Робя,  гли,  Морок!  -  раздались  удивленные  голоса. - В приказчики
пришел наниматься.
     - Чему обрадели, галманы! - огрызнулся Морок и зашагал дальше.
     У  Морока  знакомых  была  полна  фабрика: одни его били, других он сам
бил.  Но  он  не  помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался
направо  и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни
о  чем  с  Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в
новый корпус, где пыхтела паровая машина.
     - Ишь  какого  черта  нагородили! - проворчал он и побрел к пудлинговым
печам.
     - Морок  идет!..  Морок  пришел! - кричали мальчишки-поденщики, забегая
вперед.
     Морок  посидел  с  пудлинговыми  и  тоже  поговорил  ни  о  чем,  как с
кузнецами.  Около  него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением,
какое  колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, - не таковский
человек. Но Морок балагурил со всеми - и только.
     - Пришел  поглядеть,  как  вы  около огня маетесь, - объяснял он, между
прочим. - Дураки вы, вот што я вам скажу...
     - Вот так отвесил... Ай да Морок!
     - Конешно,  дураки.  Прежде-то  одни  мужики  робили,  ну,  а потом баб
повели  на  фабрику,  а  бабы  ребятишек...  Это  как, по-вашему? Богачество
небойсь принесете домой... Эх вы, галманы, право, галманы!
     Показавшийся  вдали  Ястребок  разогнал  толпу  одним своим появлением.
Ястребок находился в хорошем настроении и поэтому подошел прямо к Мороку.
     - А, это ты...
     - Я, Пал Иваныч... Поглядеть пришел. Давно уж на фабрике не бывал.
     Следовавший  за  надзирателем,  как  тень,  дозорный Полуэхт Самоварник
вперед искривил рожу, ожидая даровой потехи.
     - Мороку  сорок  одно  с  кисточкой!  -  здоровался  Самоварник.  - Как
живешь-можешь, родимый мой?
     - Живем,   пока  мыши  головы  не  отъели,  да  вашими  молитвами,  как
соломенными шестами, подпираемся...
     - Мы ведь с тобой теперь суседи будем: из окна в окно заживем...
     - Ври,  да  не  подавись, мотри, - огрызнулся Морок, презрительно глядя
на Самоварника.
     - Верно  тебе  говорю,  родимый  мой:  избу  насупротив тебя в Туляцком
конце купил.
     Ястребок даже потрепал Морока по плечу и заметил:
     - Работать бы тебе у обжимочного молота с Пимкой Соболевым...
     - Угорел  я  немножко,  Пал  Иваныч, на вашей-то работе... Да и спина у
меня тово... плохо гнется. У меня, как у волка, прямые ребра.
     Когда  Ястребок  отошел, Морок еще посидел с рабочими и дождался, когда
все  разошлись  по  своим  делам.  Он незаметно перешел из корпуса на двор и
поместился  на  деревянной  лавочке  у входа, где обыкновенно отдыхали после
смены   рабочие.  Их  и  теперь  сидело  человек  пять  -  усталые,  потные,
изнуренные.  Лица  у  всех были покрыты яркими красными пятнами, что служило
лучшею  вывеской  тяжелой огненной работы. Некоторые дремали, опустив головы
и  бессильно свесив руки с напружившимися жилами, другие безучастно смотрели
куда-нибудь  в  одну точку, как пришибленные. Им было не до Морока, и он мог
свободно  наблюдать, что делается в той части фабричного двора, где пестрела
толпа  дровосушек-поденщиц. Уставщик Корнило, конечно, был там, вызывая град
шуток  и  задорный  смех.  Первыми  заводчицами  этого веселья являлись, как
всегда, отпетая Марька и солдатка Аннушка.
     - Эк  их  розняло!  -  проворчал  один  из  рабочих,  сидевших  рядом с
Мороком. - А пуще всех Марьку угибает.
     - Новенькие есть? - спросил Морок после длинной паузы.
     - Все  те  же.  Вон  Аннушка привела третьева дни сестру, так Корнило и
льнет. Любопытный, пес...
     - Которую сестру-то? - равнодушно спросил Морок, сплевывая.
     - Феклистой  звать...  Совсем  молоденькая  девчонка.  Эвон с Форточкой
стоит в красном платке...
     - Какая Форточка?
     - А  Наташка,  сестра  Окулка...  Раньше-то она больно крепилась, ну, а
теперь с машинистом... ну, я вышла Форточка.
     Морок свернул из серой бумаги "цыгарку" и закурил.
     Галдевшая  у  печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили
сырые  дрова  в  печь  и  складывали  их там, другие разгружали из печей уже
высохшие  дрова.  Работа  кипела,  и  слышался  только треск летевших дождем
поленьев.  Солдатка  Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой.
Эта  Феклиста  была  еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами.
Она  за  несколько  дней  работы  исцарапала себе все руки и едва двигалась:
ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
     - Чего  стала?  -  кричала  на  нее Аннушка, когда нужно было поднимать
носилки с дровами.
     - Поясница отнялась... - шепотом ответила Феклиста.
     - У,  неженка! - ругалась Аннушка. - Есть хлеб, так умеешь, а работать,
так и поясница отнялась. Далась я вам одна каторжная!..
     - Ну,   понесем,  -  предлагала  Наташка,  привычным  жестом,  легко  и
свободно поднимая носилки. - Погоди, привыкнет и Феклиста.
     Аннушка  сегодня  злилась  на  всех,  точно  предчувствуя  ожидавшую ее
неприятность.   Наташка  старалась  ее  задобрить  маленькими  услугами,  но
Аннушка  не  хотела ничего замечать. Подвернувшийся под руку Корнило получил
от  нее  такой град ругательств, что юркнул в первую печь, как напрокудивший
кот.
     - Ужо  вот старухе-то твоей скажу! - кричала ему вслед Аннушка. - Седой
волос прошиб, а он за девками увязался... Свои дочери невесты.
     День  сегодня  тянулся  без  конца, и Кузьмич точно забыл свой свисток.
Аннушка  уже  несколько раз приставала к Наташке, чтобы та сбегала в паровой
корпус и попросила Кузьмича отдать свисток.
     - Ступай сама, - огрызалась Наташка.
     - Мне туда не дорога, - ядовито ответила Аннушка, - а тебе по пути.
     Наконец,  загудел  и  свисток.  Поденщицы  побросали  работу  и веселою
гурьбой  пошли  к  выходу.  Уставшая  и рассерженная Аннушка плелась в числе
последних,  а  на  лестнице,  по  которой  поднимались  к  Слепню,  и совсем
отстала.  На  обязанности  Слепня  было делать осмотр поденщиц, и это всегда
вызывало  громкий  хохот,  визг и разные шутки по адресу караульщика. Железо
воровали  с  фабрики, как это было всем известно, но виновных не находилось.
Слепень  по  очереди  ощупывал  каждую поденщицу и отпускал. Молодые рабочие
всегда  поджидали  на  верхней площадке этой церемонии и громко хохотали над
Слепнем.  Теперь  было,  как всегда. Когда поднялась Аннушка, толпа поденщиц
уже  была  обыскана  и, разделившись на две партии, с говором расходилась на
плотине,  -  кержанки  шли  в  свой Кержацкий конец, а мочегане в Туляцкий и
Хохлацкий.  Слепень,  проживший  всю  свою  жизнь неженатым, чувствовал себя
вечерам  после  осмотра поденщиц очень скверно и поэтому обругал запоздавшую
Аннушку.
     - Проходи,  чертова  кукла:  без тебя тошно! - ворчал он, хлопая дверью
сторожки.
     Аннушка  так  устала,  что  не  могла  даже  ответить  Слепню приличным
образом,  и  молча  поплелась  по плотине. Было еще светло настолько, что не
смешаешь   собаку   с   человеком.  Свежие  осенние  сумерки  заставляли  ее
вздрагивать  и  прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с "бучилом",
ей  попался  навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она
хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
     - Што,  небойсь  не узнала... а? - шипел над нею чей-то голос. - Сейчас
задушу... Дохнуть не дам!..
     Это  был  Морок,  которого  Аннушка  в  первое  мгновение не узнала. Он
затащил  ее  к сараю у плотинных запоров и, прижав к стене, больно ударил по
лицу кулаком.
     - Это тебе в задаток, а потом я тебя разорву, как дохлую кошку.
     У  Аннушки  искры  посыпались  из  глаз, но она не смела шевельнуться и
только дрожала всем телом.
     - Ежели  еще раз поведешь Феклисту на фабрику, - говорил Морок, - так я
тебя за ноги прямо в бучило спущу...
     Опять  удар по лицу, и Морок исчез в сумерках, как страшное привидение.
Аннушка  очувствовалась  только  через  полчаса,  присела  на землю и горько
заплакала,  - кровь у ней бежала носом, левый глаз начал пухнуть. Ее убивала
мысль,  как  она  завтра покажется на фабрику. Били ее часто и больно, как и
всех  других  пропащих  бабенок,  но  зачем  же увечить человека?.. И с чего
Морок   к  ней  привязался?  Ни  с  того  ни  с  сего  за  Феклисту  вздумал
заступаться...  Все  били  Аннушку,  но  били ее за ее бабью слабость, а тут
начали  бить  за других. В груди Аннушки кипела теперь смертельная ненависть
именно к этой сестре Феклисте.


XII

     Прошла  пасха,  которую туляки справляли с особенным благоговением, как
евреи,  готовившиеся  к  бегству  из  Египта.  Все,  что можно продать, было
продано,  а  остальное уложено в возы. Ждали только, когда просохнет немного
дорога,  чтобы  двинуться в путь. Больше не было ни шуму, ни споров, и кабак
Рачителихи  пустовал.  Оставшиеся в заводе как-то притихли и точно стыдились
собственной  нерешительности.  Что  же,  если  в орде устроятся, так выехать
можно  и  потом...  Это  хорошее настроение нарушено было только в последнюю
минуту  изменой Деяна Поперешного, который "сдыгал", сказавшись больным. Тит
Горбатый  не  поверил  этому  и  сам пошел проведать больного. Деян лежал на
печи под шубой и жаловался неестественно слабым голосом:
     - Весь  не могу, Тит... С глазу, должно полагать, попритчилось. И покос
Никитичу продал, бабы собрались, а я вот и разнемогся.
     - Ах  ты, грех какой, этово-тово! - виновато бормотал Тит, сконфуженный
бесстыжим  враньем  Деяна.  -  Ведь вот прикинется же боль к человеку... Ну,
этово-тово, ты потом, видно, приедешь, Деян.
     - Беспременно  приеду,  только  сущую бы малость полегчало, - врал Деян
из-под  шубы.  -  И  то  хочу  баушку Акулину позвать брюхо править... Покос
продал, бабы собрались, хозяйство все нарушил, - беспременно приеду.
     Это  вероломство  Деяна  огорчило  старого Тита до глубины души; больше
всех  Деян шумел, первый продал покос, а как пришло уезжать - и сдыгал. Даже
обругать его по-настоящему было нельзя, чтобы напрасно не мутить других.
     - Этакая поперешная душа, этово-тово! - ругался Тит про себя.
     Бабы-мочеганки  ревмя-ревели  еще  за неделю до отъезда, а тут поднялся
настоящий  ад, - ревели и те, которые уезжали, и те, которые оставались. Тит
поучил  свою  младшую  сноху  Агафью черемуховою палкой для острастки другим
бабам.  С вечера приготовленные в дорогу телеги были выкачены на улицу, а из
поднятых  кверху  оглобель вырос целый лес. Едва ли кто спал в эту последнюю
ночь.  Ранним  утром  бабы  успели  сбегать на могильник, чтобы проститься с
похороненными  родственниками,  и  успели  еще раз нареветься своими бабьими
дешевыми  слезами.  Тит  Горбатый  накануне  сходил  к  о.Сергею  и попросил
отслужить напутственный молебен.
     - Доброе  дело,  -  согласился о.Сергей. - Дай бог счастливо устроиться
на новом месте.
     В  восемь  часов  на церкви зазвонил большой колокол, и оба мочеганских
конца   сошлись   опять   на   площади,   где  объявляли  волю.  Для  такого
торжественного  случая  были  подняты  иконы,  которые  из  церкви  выносили
благочестивые  старушки  тулянки.  Учитель  Агап, дьячок Евгеньич и фельдшер
Хитров  пели  хором.  Пришел  на  молебен  и  Петр  Елисеич  с Нюрочкой. Все
молились  с  торжественным  усердием, и опять текли слезы умиления. О.Сергей
сказал  отъезжавшим свое пастырское напутственное слово и осенил крестом всю
"ниву  господню".  Закончился  молебен  громкими рыданиями. Особенно плакали
старухи,  когда  стали  прощаться  с  добрым  священником,  входившим  в  их
старушечью  жизнь;  он  давал  советы и помогал нести до конца тяжелое бремя
жизни.  Для  всякого у о.Сергея находилось доброе, ласковое слово, и старухи
молились на него.
     - С  богом,  старушки,  -  повторял  о.Сергей,  со  слезами  на  глазах
благословляя ползавших у его ног тулянок.
     - Батюшка,  родной ты наш, думали мы, что ты и кости наши похоронишь, -
голосили  старухи. - Ох, тяжко, батюшка... Молодые-то жить едут в орду, а мы
помирать. Не для себя едем.
     Прослезился  и Петр Елисеич, когда с ним стали прощаться мужики и