жба.  Для  себя  он  заграничный, а для меня
крепостной.
     Сидор  Карпыч  сидел тут же за столом и равнодушно слушал рассказ Ивана
Семеныча.  Кто-то  даже засмеялся над добродушным объяснением исправника, но
в  этот момент Нюрочка дико вскрикнула и, бледная как полотно, схватила отца
за руку.
     - Нюрочка,  что  с  тобой?  -  расспрашивал Петр Елисеич, с недоумением
глядя на всех.
     - Папа...  папочка...  -  шептала  девочка,  заливаясь  слезами, - Иван
Семеныч дрянной, он высек Сидора Карпыча...
     Петр  Елисеич  на  руках  унес  истерически  рыдавшую  девочку к себе в
кабинет  и  здесь  долго  отваживался  с  ней.  У  Нюрочки  сделался нервный
припадок.  Она  и  плакала,  и  целовала  отца,  и,  обнимая  его  шею,  все
повторяла:
     - Папочка,  миленький,  мне  страшно...  я  боюсь... зачем Иван Семеныч
дрянной?
     Что  мог  объяснить Петр Елисеич чистой детской душе, когда этот случай
был каплей в море крепостного заводского зла?
     - Теперь  все  свободные,  деточка,  - шептал он, вытирая своим платком
заплаканное  лицо  Нюрочки  и  не замечая своих собственных слез. - Это было
давно и больше не будет...
     Оставив  с  Нюрочкой  горничную  Катрю, Петр Елисеич вернулся к гостям.
Радостный  день был для него испорчен этим эпизодом: в душе поднялись старые
воспоминания. Иван Семеныч старался не смотреть на него.


X

     По  улицам  везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и в
Кержацком  конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и не было видно, как в
Пеньковке.  Кержаки  кучками  проходили  через  плотину к заводской конторе,
прислушивались  к  веселью  в господском доме и возвращались назад; по глухо
застегнутым  на  медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким
валеным  шляпам  с широкими полями этих кержаков можно было сразу отличить в
толпе. Крепкий и прижимистый народ, не скажет слова спроста.
     Из  гулявшей Пеньковки веселье точно перекинулось в Хохлацкий конец: не
вытерпели  старики  и  отправились "под горку", где стоял единственный кабак
Дуньки  Рачителихи.  Да  и  как  было  сидеть  по  хатам, когда так и тянуло
разузнать,  что  делается  на белом свете, а где же это можно было получить,
как  не  в  Дунькином  кабаке?  Многие  видели,  как  туда уже прошел дьячок
Евгеньич,  потом  из  господского  дома  задами  прокрался караульщик Антип,
завертывала   на   минутку  проворная  Домнушка  и  подвалила  целая  гурьба
загулявших  мастеров,  отправившаяся с угощения из господского дома допивать
на  свои.  Дунькин  кабак  был  замечательным  местом  в истории Ключевского
завода,  как  связующее  звено  между тремя концами. Общая работа на фабрике
или  в  руднике не сближала в такой степени, как галденье у кабацкой стойки.
Любопытно  было  то,  что  теперь  из кабака не погонит дозорный, как бывало
раньше:  хоть  умри  у  стойки.  Рудниковые  приезжали  уж в кабак верхами и
забирали  вино.  Другие  просто  пришли потолкаться на народе и "послухать",
что  "гуторят  добрые  люди".  Низенькое  бревенчатое  здание  кабака  точно
присело  к  земле,  выкинув  к  дороге  гостеприимное  крылечко, над которым
вместо  вывески  была  прибита  небольшая елочка с покрасневшею хвоей. Часть
кабацкой  публики  столпилась около этого крылечка, потому что в кабаке было
уж  очень  людно и не вдруг пробьешься к стойке, у которой ловко управлялась
сама Рачителиха, видная и гладкая баба в кумачном сарафане.
     У  стойки  беседовали сам Рачитель, вихлястый мужик в красной рубахе, и
дьячок  Евгеньич.  Оба  уже были заметно навеселе, и Рачителиха посматривала
на  них  очень  недружелюбно. Старички постепеннее заняли лавки около стен и
вслух  толковали  про свои дела. Дверь была открыта, и новые гости входили и
выходили  сплошною  толпой. Два маленьких оконца едва освещали эту галдевшую
толпу;  в  воздухе  висел  табачный  дым,  и  делалось  жарко,  как  в бане.
Небольшая  захватанная  дверка  вела  из-за  стойки в следующую комнату, где
помещалась  вся  домашность  кабацкой семьи, а у целовальничихи было шестеро
ребят  и меньшенький еще ползал по полу. Приходившие гости почище забирались
в эту комнату, а также и знакомые.
     - Обезножила,  поди,  Дунюшка?  -  спрашивала  Домнушка  целовальничиху
участливым тоном.
     - Уж  и то смаялась... А Рачитель мой вон с дьячком канпанию завел да с
учителем Агапом. Нету на них пропасти, на окаянных!
     Рачителиха  знала,  зачем  прилетела  Домнушка:  из  господского дома в
кабак  прошел  кричный  мастер  Спирька  Гущин,  первый  красавец,  которого
шустрая  стряпка  давно  подманивала  и  теперь из-за косячка поглядывала на
него маслеными, улыбавшимися глазами.
     - Мало  тебе  машинной-то,  несытые твои глаза? - попрекнула Рачителиха
гостью. - У Спирьки своих кержанок много.
     - А тебе завидно?
     Красавец   Спирька,  польщенный  заигрываньем  Домнушки,  выпил  лишний
стакан водки, молодцевато крякнул и проворчал:
     - Ишь  мочеганки  лупоглазые!.. Эй, Домна, выходи, я тебе одно словечко
скажу. Чего спряталась, как таракан?
     - Ступай   к   своим  обушницам,  нечего  зубы-то  мыть,  -  огрызалась
Домнушка, вызывающе хихикая.
     - Хошь стаканчик бальзану? - предлагал Спирька.
     - Отойди, грех... Вот еще навязался человек, как короста!
     - Н-но-о?.. Брысь, мочеганка!.. Но, бальзану хошь?
     Домнушка  поломалась  для  порядку  и  выпила.  Очень  уж  ей  нравился
чистяк-мастер, на которого девки из Кержацкого конца все глаза проглядели.
     Рачитель  потащил  дьячка  к  учителя  в  комнату, где ревели позабытые
ребятишки.
     - У, прощелыги!.. - обругала целовальничиха гостей вдогонку.
     Худой,  изможденный  учитель  Агап,  в  казинетовом пальтишке и дырявых
сапогах,  добыл  из  кармана  кошелек  с деньгами и послал Рачителя за новым
полуштофом:  "Пировать  так  пировать,  а  там  пусть  дома  жена  ест,  как
ржавчина".  С  этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как
люди опытные в житейских делах.
     - Однова   она,   воля-то   наша,   прилетела...  -  говорил  Рачитель,
возвращаясь  с  полуштофом.  -  Вон  как народ поворачивает с радости: скоро
новую  бочку  починать... Агап, а батька своего видел? Тоже в кабак прибрел,
вместе с старым Ковальчуком... Загуляли старики.
     - А  ну их! - отмахивался учитель костлявою рукой. - Разе они что могут
понимать?.. Необразованные люди...
     Действительно,  в  углу  кабака,  на лавочке, примостились старик хохол
Дорох  Ковальчук  и  старик  туляк  Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах
старик,  с  целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками;
несмотря  на  теплое  время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе.
Рядом  с  ним  Тит  Горбатый  выглядел  сморчком:  низенький, сгорбленный, с
бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
     - И  што  тилько будет? - повторял Тит Горбатый, набивая нос табаком. -
Ты, Дорох, как своею, этово-тово, головой полагаешь, а?
     - Та  я  такочки  вгадаю:  чи  були  паны  и  будуть,  чи були мужики и
зостануться... Така в мене голова, Тит.
     - А  ты  неладно,  Дорох...  нет,  неладно!  Теперь  надо так говорить,
этово-тово,  што всякой о своей голове промышляй... верно. За барином жили -
барин  промышлял,  а теперь сам доходи... Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у
меня пять сынов - пять забот.
     - Нашел  заботу,  Тит...  ха-ха!..  Одна  девка  стоит пятерых сынов...
Повырастают  большие,  батьку  и  замена. Повертай, як хто хоче... Нэхай им,
сынам. Була бы своя голова у каждого... Вот як кажу тоби, старый.
     - Старичкам  наше  почтение! - здоровался с ними дозорный Самоварник. -
Чего ворожите, старички?
     - А  так,  Полуэхт,  промежду  себя  балакаем, - уклончиво отвечал Тит,
недолюбливавший  пустого  человека.  -  То  то, то другое... Один говорит, а
другой слухает, всего и работы...
     - Верно, старички... верно, родимые.
     Самоварник  осмотрел  кабацкую  публику,  уткнул  руки  в бока, так что
черный  халат  из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое
"шадривое" лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса:
     - Вот  што,  старички,  родимые мои... Прожили вы на свете долго, всего
насмотрелись,  а  скажите мне такую штуку: кто теперь будет у нас на фабрике
робить, а?
     Старики  переглянулись,  посмотрели  на Полуэхта, известного заводского
враля,  и  одновременно почесали в затылках: им эта мысль еще не приходила в
голову.
     - А  кто в гору полезет? - не унимался Самоварник, накренивая новенький
картуз  на  одно  ухо. - Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои... Так,
Дорох?
     - Пранци  твоему  батьку,  якое  слово вывернул! - добродушно удивлялся
Ковальчук и опять смотрел на Тита. - Уси запануем, а хто буде робить?
     - Да  меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! - орал Самоварник,
размахивая  руками.  -  Сам  большой - сам маленький, и близко не подходи ко
мне...  А  фабрика  стой,  рудник  стой...  Ха-ха!..  Я  в  лавку к Груздеву
торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.
     Около  Самоварника  собралась целая толпа, что его еще больше ободрило.
Что  же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом
обмолвиться.  Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в
гору?  Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и
даже ругал неизвестно кого.
     - Да,  оно  точно  што  тово...  -  повторял Тит Горбатый, ошеломленный
общим галденьем. - Оно действительно... Как ты думаешь, Дорох?
     - А  кажу  бисова  сына  этому  выворотню, Тит... Ото так!.. Пидем та и
потягнем горилки, Тит, бо в мене голова як гарбуз.


XI

     - Козак иде... шире дорогу! - кричал голос на улице.
     - Ото  дурень,  Терешка мой... - самодовольно говорил старик Ковальчук,
толкая локтем Тита Горбатого. - Такой уродивсь: дурня не выпрямишь.
     Горбатый посмотрел на приятеля слезившимися глазами и покачал головой.
     - Бачь,  як  разщирився  мой  козак...  го!..  -  радовался  Ковальчук,
заглядывая  в  двери.  -  Запорожец,  кажу  бисова сына... Гей, Терешка!.. А
батька не побачив, бисова дитына?
     К  старикам  протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха.
Он  был  в  кумачной  красной  рубахе;  новенький чекмень, накинутый на одно
плечо,  тащился  полой  по  земле.  Смуглое  лицо  с русою бородкой и карими
глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
     - А,  это  ты,  батько!..  -  проговорил  Терешка,  пошатываясь. - А я,
батько, в козаки... запорожец... Чи нэма в вас, тату, горилки?
     - Ото  так,  сынку...  Доходи  ближе, вже жь покажу тоби, пранцеватому,
батькову горилку!.. Як потягну за чупрыну, тогда и будешь козак.
     Терешка  махнул  рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним
пришел  в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему
заводу  под  названием  Поперешного,  -  он всегда шел поперек миру и теперь
высматривал  кругом,  к  чему бы "почипляться". Завидев Тита Горбатого, Деян
поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил:
     - Вот  они, эти хохлы, какие: батьков в грош не ставят, а?.. Ты, Дорох,
как полагаешь, порядок это али нет?
     - Якого же тебе порядка треба? - удивлялся Дорох.
     - Вот  ты  и  толкуй  с ними... - презрительно заметил Деян, не отвечая
хохлу.  -  Отец  в  кабак  -  и сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и
величается.  Нашим  ребятам  повадку дают... Пришел бы мой сын в кабак, да я
бы из него целую сажень дров сделал!
     - Верно...  Это  ты верно, Деян, этово-тово, - соглашался Тит Горбатый.
-  Надо  порядок  в дому, чтобы острастка... Не надо баловать парней. Это ты
верно,  Деян...  Слабый  народ  -  хохлы,  у  них никаких порядков в дому не
полагается,  а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и
разговаривает,  этово-тово,  заместо  того,  штобы  взять орясину да Терешку
орясиной.
     - Да  за  волосья!  - добавлял Деян, делая правою рукой соответствующее
движение. - Да по зубам!
     - Можно и по зубам, - соглашался Тит.
     - Одною  рукой  за  волосья,  а  другою в зубы, - вот тебе и будет твой
сын, а то... тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
     - Одчепись,   глиндра!   -   ругался   старый   Ковальчук,  возмущенный
назойливостью  Деяна.  - Поперешный человик... Побачимо, шо-то з ваших сынов
буде, а наши до нас зостануться: свое лихо.
     Эта  размолвка  стариков  прекратилась  сейчас  же,  как  Деян отошел к
стойке и пристал к Самоварнику.
     - Друг  ты  мне  или  нет,  Деян?  -  лез обниматься к нему подгулявший
дозорный. - Родимый мой, вкусим по единой.
     - Чему   ты   обрадовался!   -   отталкивал   его  Деян.  -  Воля  нам,
православным,  вышла,  а  кержаков  пуще того будут корчить... Обрадовались,
обушники!.. А знаешь поговорку: "взвыла собака на свою голову"?
     - Родимый  мой,  а?..  Какое  я тебе слово скажу, а?.. Кто Устюжанинову
робить на фабрике будет, а?.. Родимый мой, а еще что я тебе скажу, а?..
     В  кабаке  стоял  дым  коромыслом.  Из  дверей к стойке едва можно было
пробиться.  Одна сальная свечка, стоявшая у выручки, едва освещала небольшое
пространство,    где    действовала    Рачителиха.   Ей   помогал   красивый
двенадцатилетний  мальчик  с  большими темными глазами. Он с снисходительною
важностью  принимал  деньги, пересчитывал и прятал под стойку в стоявшую там
деревянную "шкатунку".
     - Илюшка,  ты  смотри,  не  просчитайся,  - повторяла ему Рачителиха. -
Получил, што ли, с Терешки?
     - Не  приставай,  знаем  без  тебя,  -  небрежно  отвечал  мальчик  и с
важностью  смотрел  на  напиравшую  толпу. - Вон Деяну отпущай четушку. Дядя
Деян, хошь наливки?
     - Ах  ты,  клоп...  А  как ты матке сейчас ответил? - привязался к нему
Поперешный.  -  Дунюшка,  не  поважай  парнишка:  теперь  пожалеешь  - после
наплачешься от него.
     - Ну,  ну,  у  себя  на  печи командуй, - спокойно огрызнулся мальчик и
лениво зевнул. - Экая прорва народу наперла!..
     Время  от  времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец с
гостями,  и  сердито  сдвигал  брови.  Дьячок  Евгеньич  был  совсем пьян и,
пошатываясь,  размахивал рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и
учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.
     - "Многая,   многая,   многая   лета...   мно-о-о-га-ая  ле-еее-та!"  -
вытягивал  своим  дребезжащим,  жиденьким  тенорком  Евгеньич.  -  Ну,  еще,
братие...  Агап,  слушай:  си-до-ре!..  А  ты,  Рачитель,  подхватывай.  Ну,
братие... Илюшка, пострел, подавай еще водки, чего глядишь?
     - Давай деньги... Даром-то гуси по воде плавают.
     Тит  Горбатый и старый Ковальчук успели еще раза два сходить к стойке и
теперь  вполне  благодушествовали.  Хохол  достал  кисет  с  табаком,  набил
тютюном люльку и попыхивал дымом, как заводская труба.
     - Кум... а кум? - повторял Тит, покачиваясь на месте.
     - Який я тоби кум? Ото выворачивае человик...
     - Нет,  ты  постой,  Дорох...  Теперь мы так с тобой, этово-тово, будем
говорить. Есть у меня сын Павел?
     - Щось таке?
     - Есть,  говорю,  сын  у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с
спожинок  пошел.  Значит,  Пашка...  А  у  тебя,  Дорох,  есть  дочь, как ее
звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
     - Та  нэт  же:  ни  якой  Лукерьи  нэма... Старшая Матрена, удовая, ну,
Катрина матка - Катря, що у пана в горницах. Нэма Лукерьи.
     - А меньшую-то как звать?
     - Э, экий же ты, Тит, недогадливый: Федоркой звать.
     - Так,   так,  Федорка...  вспомнил.  В  нашем  Туляцком  конце  видал,
этово-тово,  как  с девчонками бегала. Славная девушка, ничего, а выправится
- невеста будет.
     - А  то  як же? У старого Коваля як дочка подрастет - ведмедица буде...
У мене все дочки ведмедицы!
     - Так,  так...  Так я тово, Дорох, про Федорку-то, значит, тово... Ведь
жениха  ей  нужно  будет  приспособить? Ну, так у меня, значит, Пашка к тому
времю в пору войдет.
     - Ну,  нэхай ему, твоему Пашке... Усе хлопцы так: маленький, маленький,
а потом выросте большой дурень, як мой Терешка.
     - Хочешь  сватом  быть,  Дорох?..  Сейчас  ударим  по  рукам  -  и дело
свято... Пропьем, значит, твою девку, коли на то пошло!
     - А ну вдарим, Тит... Ведмедица, кажу, Федорка буде!
     Подгулявшие   старики   ударили   по   рукам   и   начали  перекоряться
относительно   заклада,   даров,   количества  водки  и  других  необходимых
принадлежностей всякой свадьбы.
     - А  ну  поцалуемся,  Тит,  -  предлагал  Ковальчук  и облапил будущего
свата,  как  настоящий  медведь.  -  Оттак!..  Да пидем к Дуньке, пусть руки
разнимет.
     Пошатываясь,  старики  побрели  прямо  к  стойке;  они не заметили, что
кабак  быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно
шушукались  чьи-то  голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной
красной  рубахе  и  тихо  разговаривал  о чем-то с целовальничихой. Другой в
чекмене  и  синих  пестрядинных  шароварах пил водку, поглядывая на сердитое
лицо  целовальничихина  сына  Илюшки,  который  косился  на мужика в красной
рубахе.
     - Дунька...  А  вот  разойми у нас руки: сватами будем, - заговорил Тит
Горбатый, останавливаясь у стойки.
     Взглянув  на  мужика  в  красной  рубахе,  он  так и проглотил какое-то
слово,  которое  хотел  сказать.  Дорох  во-время успел его толкнуть в бок и
прошептал:
     - Сват, бачишь?.. Эге, Окулко...
     Но  сват  уже  пятился  к  дверям,  озираясь  по  сторонам:  Окулко был
знаменитый  разбойник,  державший  в  страхе  все  заводы.  В дверях старики
натолкнулись  на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в
спину другие.
     - Эге,  сват,  пора  втикать до дому, - шептал Ковальчук, выскакивая на
крыльцо. - Оттак Дунька... Другий-то тоже разбойник: Беспалого слыхал?


XII

     Беспалый  попрежнему  стоял  у  стойки  и сосредоточенно пил водку. Его
сердитое   лицо   с   черноватою  бородкой  и  черными,  как  угли,  глазами
производило   неприятное   впечатление;  подстриженные  в  скобку  волосы  и
раскольничьего  покроя  кафтан  говорили  о  его  происхождении  -  это  был
закоснелый  кержак,  отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под
красную  шапку.  Окулко  был  симпатичнее:  светло-русая окладистая бородка,
серые  большие  глаза и шапка кудрявых волос на голове. К ним подошел третий
товарищ,  хохол Челыш, громадный мужик с маленькою головкой, длинными руками
и сутулою спиной, как у всех силачей.
     - Где ты пропадал, Челыш? - окликнул его Окулко.
     - А  до  господского дома ходив, - вяло ответил хохол и знаком приказал
целовальничихе  подать  целый  полуштоф  водки.  -  Паны гуляют у господском
дому, - ну, я на исправника поглядел... Давно не видались.
     Воцарившаяся  в  кабаке  тишина  заставила  дьячка  Евгеньича  высунуть
голову.  Увидав  разбойников,  он поспешил мгновенно скрыться, точно кто его
ударил.   Окулко   продолжал  сидеть  у  стойки  и  сумрачно  поглядывал  на
Рачителиху.
     - Нашли  тоже  и  время прийти... - ворчала та, стараясь не смотреть на
Окулка.  -  Народу полный кабак, а они лезут... Ты, Окулко, одурел совсем...
Возьму вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
     - А  Самоварник  у  встречу  попавсь: бегит-бегит к господскому дому, -
смеялся  Челыш,  расправляя усы. - До исправника побег, собачий сын, а мы що
зуспеем покантовать, Дуня.
     - Пора  кабак  запирать,  вот  что!  -  не  вытерпел,  наконец, Илюшка,
вызывающе поглядывая на кутивших разбойников. - Ступайте, откуда пришли...
     - Вишь змееныш! - взбурил Окулко и ударил кулаком по стойке.
     Целовальничиха  посмотрела на него умоляющим взглядом и вся покраснела,
точно  он ударил ее этим словом по сердцу. Она так и обмерла давеча, когда у
стойки  точно  из земли вырос О