его на
фабрику сведу.
     Посидела  Аннушка,  потужила  и  ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка
долго  ее  провожала глазами: откуда только что берет Аннушка - одета чисто,
сама  здоровая,  на  шее  разные  бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К
пасхе   шерстяное  платье  справила:  то-то  беспутная  голова!  Хорошо  ей,
солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
     В  середине  покоса  Наташка  разнемоглась  своею  бабьею болезнью: все
болит.  Давно  она  разнемоглась, да все терпела. Оставалось докосить мокрый
лужок  к  самой  реке,  но  Наташка  откладывала эту работу: трава по мокрым
местам  жесткая,  а  она  косила  босая. И то все ноги в крови к вечеру. Так
лужок  и  оставался нескошенным, а Наташка лежала в балагане третий день, ни
рукой,  ни  ногой  пошевелить  не  может.  Старуха  Мавра, вместо того чтобы
пожалеть  девку,  на  нее  же  взъелась: ты и такая, ты и сякая. Не понимает
того,  старая,  что  от  голодухи  обессилела  Наташка. Бедные люди поневоле
делаются  несправедливыми,  как было и теперь. Оставалось одно: обратиться к
Аннушке, но Наташка еще перемогалась: может, к утру полегчает.
     - Вон  добрые  люди в орду собираются уезжать, а ты лежишь, как колода,
-  корила  обезумевшая  Мавра  единственную  работницу. - Хоть бы умереть...
Хлеба вон осталась одна-разъединая корочка, как хошь ее дели на троих-то.
     - Мамынька, завтра поправлюсь, даст бог...
     - Аннушка  вон  обещалась  пособить,  только,  грит, пусть Наташка сама
придет.  Вон  у  нее  какие  сарафаны-то,  а  ты  ее  же  обегаешь. Ваша-то,
девичья-то, честь для богатых, а бедным не помирать же с голоду.
     - Опомнись, мамынька, какие слова ты выговариваешь? - стонала Наташка.
     - А  такие...  Не  ты  первая,  не  ты  последняя:  про  всех  про вас,
дровосушек, одна слава-то...
     Как  ни  крепилась  Наташка, как ни перемогалась, а старуха-таки доняла
ее:  заревела девка. Раньше хоть спала, а тут и ночь не спится, - обидела ее
мать.  К  утру  только  заснула  Наташка,  так хорошо, крепко заснула. Давно
ободняло  уж,  а  Наташка  спит, спит и сама дивится, что никто ее не будит.
Что  бы  это  такое значило? Солнышко уж в балаган стало заглядывать, значит
время  к  обеду.  Стыдно  стало Наташке. Собралась она с силами, поднялась и
вышла  из  балагана.  Мать  сидит  у  огонька,  опустила  голову  на  руки и
горько-горько плачет.
     - Чего ты, мамынька родная?
     Старуха  Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что та ничего не знает,
и  только  головой  указала  на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил
какой-то  здоровенный мужик, так что слышно было, как жесткая болотная трава
свистела у него под косой.
     - Да ведь это Окулко?! - крикнула Наташка, всплеснув руками.
     - Он  самый.  Утром даве я встаю, вышла из балагана, вот этак же гляжу,
а  у  нас  лужок  мужик  косит.  Испугалась  я  по  первоначалу-то,  а потом
разглядела:  он,  Окулко.  Сам  пришел  и хлеба принес. Говорит, объявляться
пришел...  Докошу,  говорит,  вам  лужок,  а  потом  пойду прямо в контору к
приказчику: вяжите меня...
     - Вот, мамынька, ты все жалилась да меня корила...
     - От  голоду,  родная,  от  голоду.  Помутилась  я  разумом на старости
лет...   Ты  погляди,  как  Окулко-то  поворачивает:  тебе  бы  на  три  дня
колотиться над лужком, а он к вечеру управится.
     - Да ведь он мужик, мамынька.
     Окулко  косил  с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький
Тараско  ходил  по  косеву  за  ним  и  молча любовался на молодецкую работу
богатыря-брата.  Обедать  Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного
хлеба  и  опять  пошел  косить.  На других покосах уже заметили, что у Мавры
косит  какой-то  мужик,  и,  конечно,  полюбопытствовали узнать, какой такой
новый  работник  объявился.  Тит  Горбатый  даже  подъехал  верхом  на своей
буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
     - Здравствуй,   Окулко,  -  проговорил  он.  -  Ты,  этово-тово,  ладно
надумал, в самый раз.
     - Ладно,  так  и  примеривать  не  надо,  -  отрезал  Окулко, продолжая
работать.
     - Ты, этово-тово, правильно...
     Конечно, прибежала на той же ноге Аннушка.
     - Ну,  вот  и  слава  богу,  мужик  нашелся,  - радовалась она. - А ты,
Наташка,  совсем затощала, лица на тебе нет... Ай да Окулко! Тоже и придумал
ловко.
     Маврина  семья сразу ожила, точно и день был светлее, и все помолодели.
Мавра  сбегала  к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла
луку  да  соли.  К  вечеру  Окулко  действительно  кончил лужок, опять молча
поужинал  и  улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину
не  велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет
объявляться  в  контору?  Ушлют  его  опять  в острог в Верхотурье, только и
видела работничка.


X

     По   всем   покосам  широкою  волной  прокатилась  молва  о  задуманном
переселении в орду, и самым разнообразным толкам не было конца.
     - Надо  засылать  ходоков, старички, - повторял Филипп Чеботарев, когда
собирались   человек   пять-шесть.   -  Страда  в  половине,  которые  семьи
управились  с  кошениной,  а ежели есть свои мужики, так поставят сено и без
старика. Надо засылать.
     - Уж  это  што  и  говорить, - соглашались все. - Как по другим прочиим
местам  добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не
обидно   было   и   чтобы  неустойки  не  вышло.  Тоже  задарма  кому  охота
болтаться... В аккурате надо дело делать.
     Все  понимали,  что в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков, а не
кого-нибудь.  Дело  хлопотливое и ответственное, и не всякий на него пойдет.
Раз  под  вечер,  когда  семья  Горбатых  дружно вершила первый зарод, к ним
степенно подвалила артелька стариков.
     - Здорово, старички! - весело крикнул Тит с зарода.
     - Бог на помочь!
     Старички  присели  к  сторонке и с достоинством обождали, пока Горбатые
кончат  свою  работу.  Макар  и  Федор  продолжали  свое дело, не обращая на
гостей  никакого  внимания.  Молодые  мужики  вообще  как-то  сторонились от
стариков,  а  в  больших туляцких семьях они не смели пикнуть, когда большак
дома.  Легко работали Горбатые около своего зарода, так что любо-дорого было
смотреть.  Филипп  Чеботарев  наблюдал их с тайною завистью: вот бы ему хоть
одного  сына в семью, а то с девками недалеко уедешь. Из туляков пришли Деян
Поперешный  и  рыжий, как огонь, Шкарабура (прозвище за необыкновенный вид),
а из хохлов Дорох Ковальчук, Канусик и Шикун.
     - Садитесь,  этово-тово,  на прясло-то, так гости будете, - кричал Тит,
едва успевая принимать подкидываемое сыновьями сено.
     - Управляйся, дедушко, дело не к спеху.
     Подбиравшие   граблями   сено  бабы  молчали:  они  чувствовали,  зачем
приволоклись старички. Палагея сердито поглядывала на снох.
     Когда  кончили  вершить  зарод,  Макар и Федор ушли копнить поспевшее к
вечеру  сено,  а  за  ними  поплелись  бабы. Тит спустился с зарода, обругал
Пашку,  который неладно покрывал верхушку зарода свежими березовыми ветками,
и подошел к дожидавшим старичкам.
     - Ну, этово-тово, здравствуйте...
     - Мимо  шли,  так  вот  завернули, - объяснял Чеботарев. - Баско робите
около  зароду,  ну,  так  мы  и завернули поглядеть... Этакую-то семью да на
пашню бы выгнать: загорелось бы все в руках.
     Прежде  чем приступить к делу, старички поговорили о разных посторонних
предметах,  как и следует серьезным людям; не прямо же броситься на человека
и хватать его за горло.
     - А  мы,  видно,  к  тебе,  дедушко  Тит...  - заявил нерешительно один
голос, когда были проделаны все предварительные церемонии.
     - Вижу, этово-тово...
     Старый Тит как-то весь съежился и только заморгал глазами.
     - Мы,  значит,  уж  к тебе, дедушко, всем миром... послужи миру-то... В
ходоки тебя мир выбрал, чтобы обследовать эту самую орду наскрозь.
     Тит замотал головой, точно взнузданная лошадь, и пошел на отпор:
     - Стар  я,  этово-тово...  Семья  у  меня во какая, а замениться некем.
Нет, уж вы ослобоните меня... Кого помогутнее надо выбрать.
     - Нет,  мир тебя выбрал... Ты уж не корячься напрасно: без твоего слова
не уйдем.
     - Посердитовал  на  меня  мир,  старички,  не  по  годам моим служба. А
только я один не пойду... Кто другой-то?
     - Другого  уж  ты  сам  выбирай:  тебе  с ним идти, тебе и выбирать. От
Туляцкого конца, значит, ты пойдешь, а от Хохлацкого...
     - Вот   разе   сват...   -  нерешительно  заявлял  Тит,  поглядывая  на
попятившегося Коваля.
     - Верное твое слово, дедушко; вы сваты, так заодно идти вам в орду.
     Старый  Коваль  не  спорил  и  не  артачился, как Тит: идти так идти...
Нэхай  буде так!.. Сваты, по обычаю, ударили по рукам. Дело уладилось сразу,
так  что  все  повеселели.  Только  охал  один  Тит,  которому  не  хотелось
оставлять недоконченный покос.
     - Коней  двенадцать  голов,  куды  я  повернусь  зимой-то  без  сена? -
повторял  он,  мотая  головой.  -  Ежели  его куплять по зиме, сена-то, так,
этово-тово, достатку не хватит...
     - Э,  сват,  буде тебе гвалтувати, - уговаривал Коваль. - Як уведем оба
конца в орду, так усе наше сено кержакам зостанется... Нэхай твоему сену!..
     Три  дня  ходил  Тит  темнее  ночи и ничего не говорил своей семье. Его
одолевали  какие-то  тяжелые  предчувствия.  Он  веселел  немного  только  в
присутствии   старого   Коваля,  который  своим  балагурством  и  хохлацкими
"жартами"  разгонял  туляцкую  скуку.  Сваты  даже  уехали  с  покоса  и  за
разговорами  проводили  время  в  кабаке  у  Рачителихи.  На  Тита  нападали
сомнения:  как  да  что?  Выпитая  водка  несколько  ободряла  его,  но  это
искусственное  оживление выкупалось наутро новым приступом малодушия. Раз он
не вытерпел и заявил Ковалю решительным тоном:
     - Нет,  сват, этово-тово, надо сходить к попу посоветовать... Он больше
нас знает.
     - Пойдем  и  до  попа,  -  соглашался Коваль, - письменный человек, усе
знае...
     Поп  Сергей жил напротив церкви, в большом пятистенном деревянном доме.
Он принял ходоков ласково, как всегда, и первый заговорил:
     - Слышал, старички, про ваши затеи... Своего хлеба отведать захотели?
     - Так вот мы и пришли, батюшко, к тебе посоветовать.
     - Что же, доброе дело: ум - хорошо, а два - лучше того.
     Поп усадил гостей и повел длинную, душевную беседу, а ходоки слушали.
     - Отсоветовать  вам  я  не  могу,  -  говорил  о.Сергей,  разгуливая по
комнате,  - вы подумаете, что я это о себе буду хлопотать... А не сказать не
могу.  Есть  хорошие  земли  в  Оренбургской  степи  и можно там устроиться,
только  одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа.
Особенно  бабам  непривычно  покажется... Заводская баба только и знает, что
свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
     - Это  ты  верно,  батюшко: истварились наши бабы, набаловались и парни
тоже...  От  этого  самого  и  и  орду  уходим, - говорил Тит. - Верное твое
слово.
     - Я  не  говорю:  не ездите... С богом... Только нужно хорошо осмотреть
все,  сообразить,  чтобы  потом хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а
там  все  новое  придется  заводить.  Тоже  и урожаи не каждый год бывают...
Подумать нужно, старички.
     - Так ты уж нам скажи прямо: ехать али не ехать?
     - Ничего я не могу вам сказать: ваше дело... Там хорошо, где нас нет.
     Долго  толковали старики с попом, добиваясь, чтобы он прямо посоветовал
им уезжать, но о.Сергей отвечал уклончиво и скорее не советовал уезжать.
     - Не  могу  я вам сказать: уезжайте, - говорил он на прощанье. - После,
если  выйдет  какая  неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу:
оставайтесь, вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами...
     Ходоки  ушли от попа недовольные, потому что он, видимо, гнул больше на
свою сторону.
     - Обманывает  нас  поп,  -  решил Коваль. - Ему до себя, а не до нас...
Грошей меньше буде добывать, як мы в орду уедем.
     - И  то  правда, - согласился Тит. - Не жадный поп, а правды сказать не
хочет, этово-тово. К приказчику разе дойдем?
     - А  пойдем  до  приказчика:  тот усе окажет... Ему что, приказчику, он
жалованье из казны берет.
     Старики  отправились  в  господский  дом и сначала завернули на кухню к
Домнушке.  Все  же  свой  человек,  может,  и  научит,  как  лучше подойти к
приказчику.   Домнушка  сначала  испугалась,  когда  завидела  свекра  Тита,
который  обыкновенно  не  обращал  на  нее  никакого внимания, как и на сына
Агапа.
     - Да  вы  садитесь...  -  упрашивала  Домнушка.  -  Катря,  пан дома? -
крикнула она на лестницу вверх.
     - У кабинети, - ответил сверху голос Катри.
     Тит  все время наблюдал Домнушку и только покачал головой: очень уж она
разъелась   на   готовых   хлебах.   Коваль  позвал  внучку  Катрю  и  долго
разговаривал  с  ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать
ли  ее  пришли  старики?  Но  Домнушка  так весело поглядывала на нее своими
ласковыми глазами, что у Катри отлегло на душе.
     - Эге, гарна дивчина! - повторял Коваль, любуясь внучкой.
     Порывшись  где-то  в  залавке,  Домнушка  достала  бутылку  с  водкой и
поставила ее гостям.
     - Пожалуйте,  дорогие  гости,  - просила она, кланяясь. - Не обессудьте
на угощенье.
     - Ото вумная баба! - хвалил Коваль, обрадовавшийся водке.
     Старики  выпили  по  две  рюмки,  но Тит дольше не остался и потащил за
собой  упиравшегося  Коваля:  дело  делать  пришли,  а  не  прохлаждаться  у
Домнушки.
     - Упрямый чоловик... - ворчал Коваль.
     Катря  провела  их  в переднюю, куда к ним вышел и сам Петр Елисеич. Он
только что оторвался от работы и не успел снять даже больших золотых очков.
     - Ну что, старички, скажете?
     Старики  после  некоторой заминки подробно рассказали свое дело, а Петр
Елисеич внимательно их слушал.
     - Так  вот  мы  и  пришли, этово-тово, - повторял Тит. - Чего ты уж нам
окажешь, Петр Елисеич?
     Петр  Елисеич  увел  стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с
ними,  а  потом  сказал  почти  то  же,  что  и  поп.  И  не  отговаривал от
переселения,  да  и  не  советовал.  Ходоки только уныло переглянулись между
собой.
     - Так прямого твоего слова не будет, Петр Елисеич? - приставал Тит.
     - Трудно  сказать,  старички,  -  уклончиво  отвечал Мухин. - Съездите,
посмотрите и тогда сами увидите, где лучше.
     Выйдя  от приказчика, старики долго шли молча и повернули прямо в кабак
к  Рачителихе.  Выпив  по  стаканчику, они еще помолчали, и только потом уже
Тит проговорил:
     - Из   слова  в  слово,  что  поп,  что  приказчик,  сват!  Этово-тово,
правды-то, видно, из них топором не вырубишь.
     - А  они  ж  сговорились, сват, - объяснил Коваль. - Приказчику тоже не
велика  корысть,  коли два конца уйдут, а зостанутся одни кержаки. Кто будет
робить ему на фабрике?.. Так-то...
     Вообще  ходоков охватило крепкое недоверие и к попу и к приказчику. Это
чувство  укрепило их в решении немедленно отправиться в путь. Об их замыслах
знали  пока  одни  старухи,  которые всячески их поддерживали: старухи так и
рвались к своему хлебу.
     Ровно  через  неделю  после  выбора  ходоков Тит и Коваль шагали уже по
дороге  в  Мурмос.  Они  отправились пешком, - не стоило маять лошадей целых
пятьсот  верст,  да  и  какие  же  это ходоки разъезжают в телегах? Это была
трогательная  картина,  когда  оба  ходока с котомками за плечами и длинными
палками  в  руках  шагали  по стороне дороги, как два библейских соглядатая,
отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
     - А  ты,  сват,  иди  наперед,  -  шутил  Коваль,  -  а  я за тобой, як
журавель...


XI

     Страда  была  на  исходе,  а положение заводских дел оставалось в самом
неопределенном  виде.  Заводские  управители  ждали  подробных инструкций от
главного  заводоуправления  в  Мурмосе,  а  главное  заводоуправление в свою
очередь  ждало окончательной программы из главной конторы в Петербурге. Пока
эта  контора  только  требовала  все новых и новых справок по разным статьям
заводского   хозяйства,   статистических   данных,  смет  и  отчетов.  Такая
канцелярская  политика  возмущала до глубины души главного управляющего Луку
Назарыча,  ненавидевшего  вообще  канцелярские  порядки.  Раньше он все дела
вершал   единолично,   а   теперь   пришлось   устраивать  съезды  заводских
управителей,  отдельные совещания и просто интимные беседы. Вся эта кутерьма
точно   обессилила   Луку  Назарыча:  от  прежней  грозы  оставались  жалкие
развалины.
     - Все  кончено...  -  повторял  упрямый  старик,  удрученный крепостным
горем.  - Да... И ничего не будет! Всем этим подлецам теперь плати... за все
плати... а что же Устюжанинову останется?
     - Лука  Назарыч,  вы  напрасно  так  себя  обеспокоиваете, - докладывал
письмоводитель  Овсянников,  этот непременный член всех заводских заседаний.
-  Рабочие сами придут-с и еще нам же поклонятся... Пусть теперь порадуются,
а  там  мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту
составили: отдай все...
     - На словах-то ты, как гусь на воде...
     В  течение  лета Лука Назарыч несколько раз приезжал в Ключевской завод
и вел длинные переговоры с Мухиным.
     - Ну,  ты,  француз, везде бывал и всякие порядки видывал, - говорил он
с  обычною  своею  грубостью,  -  на устюжаниновские денежки выучился... Ну,
теперь  и  помогай. Ежели с крепостными нужно было строго, так с вольными-то
вдвое строже. Главное, не надо им поддаваться... Лучше заводы остановить.
     Петр   Елисеич  был  другого  мнения,  которое  старался  высказать  по
возможности  в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд
давно  уже  не  существует,  а между тем заводское дело процветает благодаря
машинам  и  улучшениям  в  производстве.  Конечно,  сразу  нельзя  обставить
заводы,  но  постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов эта
новая система хозяйства.
     - Ну, уж это ты врешь! - резко спорил Лука Назарыч.
     - Нет, не вру... сами увидите.
     - Первая  причина,  Лука  Назарыч, что мы не обязаны будем содержать ни
сирот,  ни  престарелых, ни увечных, - почтительнейше докладывал Овсянников.
-  А  побочных  сколько было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы
нет,  -  все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А
теперь пусть сами живут, как знают...
     - Знаю и без тебя...
     - Не  нужно  содержать  хлебных  и  провиантских  магазинов,  не  нужно
запасчиков...
     - И  это  знаю!..  Только  все  это пустяки. Одной поденщины сколько мы
должны  теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу...
Вот  француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое.
Машины-то  денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам...
И  без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы
возьмем миллион наш?
     Последняя  вспышка старой крепостной энергии произошла в Луке Назарыче,
когда  до  Мурмоса  дошла весть о переселении мочеган и о толках в Кержацком
конце  и  на  Самосадке  о  какой-то  своей  земле.  Лука Назарыч поскакал в
Ключевской   завод,  как  на  пожар.  Он  приехал  в  глухую  полночь  и  не
остановился  в  господском  доме,  как  всегда, а проехал на медный рудник к
молодому  Палачу.  Ранним  утром  Петр  Елисеич  потребован  был на рудник к
ответу.  Он предчувствовал налетевшую грозу и отправился на рудник с тяжелым
сердцем.  Фабрика еще не действовала, и дымилась всего одна доменная печь. С
плотины  управительский  экипаж  повернул в Пеньковку с ее кривыми улицами и
домишками.  Эта  часть  завода  всегда возмущала Петра Елисеича своим убогим
видом.  Самый  рудник  стоял  в яме, и высокая зеленая труба вечно дымилась,
как  на  фабрике домна. Кругом