рику.  Это  было проклятое утро, когда, после предварительных
переговоров  с уставщиком Корнилой, дозорным Полуэхтом и записчиком поденных
работ,  Наташка  повела,  наконец,  брата на работу. В первые же дни мальчик
так  отмахал  себе  руки,  что  не мог идти на работу. У Наташки надрывалось
сердце,  когда  приходилось  ранним  утром  будить  Тараска.  Мальчик как-то
захирел  и  вставал  со  слезами  и  руганью.  Приходилось  ждать,  когда он
оденется  и  поест,  и  Наташка  из-за  него  опаздывала на фабрику. Когда в
темноте  Наташка бежала почти бегом по Туляцкому концу и по пути стучалась в
окошко  избы  Чеботаревых,  чтобы идти на работу вместе с Аннушкой, солдатки
уже  не  было  дома,  и  Наташка  получала выговоры на фабрике от уставщика.
Все-таки  заработанные  Тараском  гривенники являлись большим подспорьем для
семьи.  Когда выпал снег, Тараску не в чем было идти на работу, и он остался
дома.  В  это  же  время  контора  отказала  всем в выдаче дарового хлеба из
заводских  магазинов, как это делалось раньше, когда шел хлебный провиант на
каждую крепостную душу.
     "Вот когда наша смерть пришла", - в ужасе думала Наташка.
     Где  же взять и шубу, и пимы, и зимнюю шапку, и теплые варежки Тараску?
Отнятый  казенный  хлеб  привел  Мавру  в  молчаливое  отчаяние. Вот в такую
минуту  Наташка  и обратилась за советом к Аннушке, как избыть беду. Аннушка
всегда жалела Наташку и долго качала головой, а потом и придумала.
     - А  Кузьмич-то  на што? - проговорила она, раскинув своим бабьим умом.
-  Ужо  я  ему поговорю... Он в меховом корпусе сейчас ходит, вот бы в самый
раз  туды  Тараска  определить. Сидел бы парнишка в тепле и одежи никакой не
нужно,  и  вся  работа  с масленкой около машины походить да паклей ржавчину
обтереть... Говорю: в самый раз.
     - Так уж ты поговори, Аннушка, с Кузьмичом-то...
     - Известно,  поговорю...  Была  у него промашка супротив меня, - ну, да
бог с ним: я не завистлива на этаких-то хахалей.
     Благодаря  переговорам Аннушки и ее старым любовным счетам с машинистом
Тараско  попал  в  механический корпус на легкую ребячью работу. Мавра опять
вздохнула  свободнее:  призрак  голодной  смерти  на  время  отступил  от ее
избушки.  Все-таки в выписку Тараска рубль серебра принесет, а это, говорят,
целый пуд муки.
     - Ну,  мальчуга,  действуй,  -  прикрикивал  Кузьмич,  молодой и бойкий
машинист. - Да смотри у меня - в машину головой не лезь.
     Рядом  с  меховым корпусом строили помещение для первой паровой машины.
Раньше  воды  хватало  на  всю  фабрику,  а  теперь и пруд обмелел и плотина
обветшала,   -   пришлось   ставить   паровую   машину.   Для   фабрики  это
обстоятельство  являлось  целым событием: в Мурмосе целых две паровых машины
работали,  а  на  Ключевском  одна  вода.  У Кузьмича с паровою машиной были
соединены  свои  расчеты:  он  перейдет  на паровую машину и тогда будет уже
настоящим  машинистом.  Корпус  был  заложен  с  начала  осени, а по первому
снежку  из  Мурмоса привезли готовую машину и паровик. Докладывали фундамент
под  машину  и печь для паровика уже в теплом корпусе, а к рождеству пустили
в  ход  и  машину.  Кузьмич  торжествовал, когда вместо крепостного колокола
весело  загудел  его  свисток.  Теперь все работы на фабрике шли по свистку.
Старые  мастера нарочно завертывали к Кузьмичу, чтобы посмотреть на мудреную
штуку, и сейчас окрестили паровую машину "кобылой".
     - Ничего,  хорошая  скотинка,  только  уж  больно  много  дров  жрет, -
похваливали они хитрую выдумку.
     Тараско  перешел  вместе  с  Кузьмичом в паровой корпус и его должность
называлась  "ходить у крантов". Новая работа была совсем легкая, и Тараско в
холода  оставался  даже  ночевать  в  паровом  корпусе, а есть приносила ему
Наташка.  Она  частенько  завертывала  "к  машине"  и  весело  балагурила  с
Кузьмичом,  пока  Тараско опрастывал какой-нибудь бурачок со щами из толстой
крупы с сметанною забелой.
     - Завертывай  когда  погреться,  -  приглашал ее Кузьмич. - Все в тепле
посидишь.
     Наташке   и  самой  нравилось  у  Кузьмича,  но  она  стеснялась  своей
дровосушной  сажи.  Сравнительно  с  ней  Кузьмич  смотрел щеголем, хотя его
белая  холщовая  курточка  и  была перемазана всевозможным машинным составом
вроде  ворвани  и смазочных масел. Он заигрывал с Наташкой, когда в машинной
никого  не  было,  но  не лез с нахальством других мужиков. Эта деликатность
машиниста много подкупала Наташку.
     - Какая-то  ты  несообразная,  -  шутил Кузьмич, подсаживаясь к Наташке
плечом  к  плечу.  -  Не  укушу,  не бойсь. Хошь, Козловы ботинки подарю? Не
глянется? Ну, тогда кумачный платок...
     Наташка  отрицательно  качала головой: не то у ней было на уме, а такие
платки да ботинки служили вывеской загулявших девок.
     - Посмеяться  тебе  охота  надо  мной,  - отвечала задумчиво Наташка. -
Ведь  есть  кому  платки-то  дарить,  а меня оставь. И то сиротство заело...
Знаю я ваши-то платки. С ними одного сраму не расхлебаешь...
     - Ну вот, пошла околесную городить, - ворчал Кузьмич.
     Хотя  Наташка  и  отбивалась кулаками от машинных любезностей Кузьмича,
но  все-таки  завертывала  в корпус проведать Тараска и погреться. Ее тянуло
сюда  даровое  тепло.  Когда Кузьмич был занят работой, она молча следила за
ним  глазами.  Нечего  сказать,  парень чистяк и всякое дело у него кипит. В
уголке  у  Кузьмича  был прилажен слесарный станок, и он, болтая с Наташкой,
ловко  работал  у  ней  на  глазах  разным  инструментом.  "Не женится он на
простой  девке,  -  соображала  с  грустью  Наташка,  - возьмет себе жену из
служительского  дому..."  А  может  быть,  и  не  такой, как другие. Глаза у
Кузьмича  были  добрые,  и  он  всегда такой веселый. Наташка знала про него
только  то,  что  Кузьмич  родом  из Мурмоса и вырос тоже в сиротстве, как и
она.
     Посещениям  Наташки новой машинной наступил неожиданно конец. Незадолго
перед  рождеством  вышла  она  на работу, как всегда. Свисток уже прогудел в
третий  раз,  и  она  с  Аннушкой бежала на фабрику почти бегом. Спускаясь с
плотины  по деревянной лестнице, она издали заметила какое-то необыкновенное
движение.  Из  доменного корпуса пробежал без шапки Никитич, потом мелькнула
долговязая  фигура  Полуэхта,  и около новой машинной сбежалась целая толпа,
которая  молча  расступилась, когда пришли Наташка с Аннушкой. У Наташки все
похолодело  внутри  от  какого-то  предчувствия.  Ее больно толкнул фельдшер
Хитров, бежавший с ватой в руках.
     - Неладно,  Наташка,  - шепнула ей кержанка Марька. - Брательника твово
паром сварило...
     Утром,  когда  Кузьмич  выпускал  пар,  он  спросонья совсем не заметил
спавшего  под  краном Тараска и выпустил струю горячего пара на него. Сейчас
слышался  только детский прерывавшийся крик, и, ворвавшись в корпус, Наташка
увидела  только  широкую  спину  фельдшера, который накладывал вату прямо на
обваренное  лицо кричавшего Тараска. Собственно лица не было, а был сплошной
пузырь...  Тараска  положили  на  чью-то шубу, вынесли на руках из корпуса и
отправили в заводскую больницу.


VIII

     Домнушка  была  огорчена, хотя никто не знал, кто и чем мог ее обидеть.
Кучер  Семка  только  успевал  в кухне поесть и сейчас же скрывался, казачок
Тишка  и  глаз не показывал. Оставались на прежнем положении горничная Катря
да  старый  караульщик  Антип,  - первой никак нельзя было миновать кухни, а
второму  не  было  никуда другой дороги, как от своей караушки до господской
кухни.  Рвавшая  и  метавшая  Домнушка  теперь  оказывала  старику  заметное
предпочтение  и  подкидывала  ему  при  случае  кое-какие  объедки. Домнушка
управляется  около  своей  печи,  а  старый  Антип сидит у порога и смотрит.
Когда  наверху  послышатся  тяжелые  шаги  Катри,  которая  сейчас ходила не
босая, а в новых ступнях, Домнушка принималась сердито ворчать:
     - Совсем истварились нынешние девки, пряменько сказать.
     - Это точно... это ты верно, Домнушка, - как эхо откликался Антип.
     Когда  Катря  спускалась  в кухню, Домнушка стороной непременно сводила
разговор на Аграфену Гущину, о которой доходили самые невероятные слухи.
     - Родила  она,  слышь,  в скиту-то, - сообщала Домнушка. - Мертвенького
выкинула...   Ох,  грех  тяжкий!..  А  другие  опять  оказывают,  что  живым
ребеночком разродилась.
     - А  сама  виновата,  - подтягивал Антип. - Ежели которая девка себя не
соблюдает,  так  ее  на  части  живую  разрезать...  Вот  это  какое дело!..
Завсегда девка должна себя соблюдать, на то и званье у ней такое: девка.
     - Аглаидой  теперь перекрестили Аграфену-то, - продолжала Домнушка свою
мысль.  -  Тоже  и  придумают...  Ужо  теперь  загуляет  со старцами ихними.
Одинова  нашей-то  сестре  ошибиться,  а  тут  мужичишки,  как  бесы, к тебе
пристанут... Тьфу!..
     Катря  краснела,  молчала  и  поскорее  старалась  улизнуть  наверх,  а
Домнушка  только  качала головой. С барышней Домнушка тоже обращалась как-то
сурово  и  постоянно  ворчала на нее. Чуть маленькие ножки Нюрочки покажутся
на лестнице, как Домнушка сейчас же и оговорит ее:
     - Не  твое это дело, барышня, наши мужицкие разговоры слушать... Иди-ка
к себе в комнату да читай в свою книжку.
     Нюрочке  делалось  совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя
ее  так  и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил
на  фабрике,  и  Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в
доме  одна,  с  глазу на глаз все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно
переселился  в  сарайную,  а  его  комнату  временно занимала Катря. Веселая
хохлушка  тоже  заметно  изменилась,  и Нюрочка несколько раз заставала ее в
слезах.
     - Это тебя опять Домнушка бранила? - спрашивала Нюрочка.
     - Змея  она  подколодная,  вот  что!  -  плакала Катря. - Поедом съела,
проходу не дает... И чем только я помешала ей?
     Раз,  когда  Петр  Елисеич  пришел  из  завода,  Нюрочка  не утерпела и
пожаловалась на Домнушку.
     - В  чем  дело? Что такое случилось, крошка? - рассеянно спрашивал Петр
Елисеич. - Домнушка вас обижает? Ах, да...
     Петр  Елисеич  неожиданно  смутился, помахал платком и торопливо ушел в
свой  кабинет,  а  Нюрочка  так  и  осталась  с раскрытым ртом от изумления.
Вообще,  что-то  случилось,  а  что - Нюрочка не понимала, и никто ей не мог
ничего  объяснить. Ей показалось только, что отец точно испугался, когда она
пожаловалась на Домнушку.
     Раз,  когда  днем  Катря  опять  ходила  с  заплаканными  глазами, Петр
Елисеич,  уложив  Нюрочку  спать,  позвал Домнушку к себе в кабинет. Нюрочка
слышала  только,  как плотно захлопнулась дверь отцовского кабинета, а потом
послышался  в  нем  настоящий  крик, - кричал отец и кричала Домнушка. Потом
отец  уговаривал  в  чем-то Домнушку, а она все-таки кричала и голосила, как
настоящая баба.
     - Богу  ответите  за  сироту,  Петр  Елисеич! - доносился звонкий голос
Домнушки  через  запертые  двери.  - Другие-то побоятся вам оказать, а я вся
тут...  Нечего  с  меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая будет,
вам  же  стыдно... Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три
шеи.  Обнакновенно, Катря - глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому
и ответите за нее.
     - Да я-то причем тут, Домнушка?
     - А кто же хозяин в дому?.. Глядеть тошнехонько.
     Вообще   происходило   что-то  непонятное,  странное,  и  Нюрочка  даже
поплакала,  зарывшись  с  головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил
грустный  и  ни  о чем не говорил с ней, а потом опять все пошло по-старому.
Нюрочка  теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее
книжками  и  тетрадками.  Занимался  с  ней  по  вечерам сам Петр Елисеич, -
придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке:
     - О чем мы с тобой говорили в прошлый раз?
     - О Кювье, папа...
     Занимался  с  дочерью Петр Елисеич по-своему. Выучилась читать и писать
она   шутя.  Дальше  следовала  арифметика,  французский  язык  и  священная
история.  Арифметику  и  французский язык Нюрочка не любила и только ждала с
нетерпением,  когда  отец  начнет  ей  что-нибудь  рассказывать.  Он выбирал
биографии  великих  ученых  и рассказывал ей, как они жили, как они учились,
как   работали.   Это  был  лучший  метод,  действовавший  на  детскую  душу
неотразимо.  Была  еще  любимая  книжка  у  Нюрочки,  - это всеобщая история
Ляме-Флери, которую она уже читала одна.
     - Папа,  ведь  и  они  были  маленькими: Кювье, Бюффон, Лаплас, Биша? -
спрашивала Нюрочка задумчиво.
     - Да, крошка.
     - Из нынешних детей тоже будут и Кювье и Бюффон?
     - Дай бог.
     Нюрочка задумывалась и говорила после длинной паузы:
     - Как  им было трудно, папа, бедненьким... Такие маленькие и уж сколько
знали.
     - Это  необыкновенные  люди,  крошка,  и  для  них все легко, что нам с
тобой покажется трудным.
     Воодушевившись,   Петр   Елисеич   рассказывал  о  больших  европейских
городах,  о  музеях,  о  разных  чудесах  техники  и вообще о том, как живут
другие  люди.  Эти  рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и она
каждый  раз  решала  про  себя,  что, как только вырастет большая, сейчас же
уедет  в  Париж  или  в  Америку.  Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич
как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
     - Ты уедешь, а я-то как же буду? - спрашивал он.
     - И тебя, папа, возьму с собой... Вместе поедем.
     Выросшая  среди  больших,  Нюрочка и говорила, как большие. В куклы она
не любила играть.
     Из  посторонних  в господском доме являлись только приезжавшие по делам
из  Мурмоса  заводские служащие, исправник Иван Семеныч и Самойло Евтихыч из
Самосадки.  Мурмосские служащие для Нюрочки оставались чужими людьми, а двое
последних  были уже своими. Иван Семеныч баловал ее и часто играл в медведя,
то  есть  устраивал  себе  из  стульев  берлогу,  садился  там на корточки и
начинал   "урчать",  а  Нюрочка  бегала  кругом  и  хохотала  до  слез.  Как
неисправимый  хохол,  Иван  Семеныч  говорил  "ведметь"  вместо  медведь.  С
Груздевым  сношения были чаще, и Самойло Евтихыч каждый раз привозил Нюрочке
разные гостинцы: то куклу, то игрушку, то просто разных сластей.
     Раз  утром,  когда  Нюрочка  сидела  в  своей комнате за книжками, в ее
комнату  неслышными  шагами  вошла  Анфиса  Егоровна  и, подкравшись, обняла
сзади.
     - Угадай, кто? - спрашивала она, закрывая Нюрочке глаза ладонями.
     - Это вы, Анфиса Егоровна...
     Нюрочке  больше  всего  удивительным  показалось  то, что она совсем не
слыхала,  как приехала гостья и как вошла в комнаты. Потом, у них никогда не
бывали гостями женщины.
     - В  гости  к  тебе приехала, - объясняла Анфиса Егоровна. - Ну, как ты
поживаешь здесь? Не скучаешь?
     - Нет.
     Анфиса  Егоровна  отнеслась с каким-то болезненным участием к Нюрочке и
до  последней  мелочи  осмотрела  всю  ее  комнату,  а  потом  и  весь  дом.
Спустившись  в  кухню,  она  и там произвела самую строгую ревизию. Домнушка
заметно  смутилась, - она привыкла хозяйничать в свою голову, а Петр Елисеич
в  ее кухонные дела не вмешивался. Анфиса Егоровна отыскала зеленые пятна на
медных  кастрюлях,  кое-где  грязь,  кое-где  пыль, велела выжить тараканов,
привольно  гулявших  по  запечью,  и  несколько  раз покачала головой, когда
Домнушка по пальцам пересчитывала выходившую провизию.
     - Многонько,  голубушка,  многонько  для  двоих-то,  - повторяла Анфиса
Егоровна и опять качала головой.
     - Да  ведь у нас приезд, Анфиса Егоровна, - оправдывалась Домнушка. - С
Мурмоса постоянно гонят.
     - Знаю, знаю, милая...
     На  Катрю  Анфиса  Егоровна  не  обратила  никакого внимания и точно не
замечала  ее.  В зале она велела переставить мебель, в столовой накрыли стол
по-новому,  в  Нюрочкиной комнате постлали ковер - одним словом, произведена
была  маленькая  революция,  а гостья все ходила из комнаты в комнату своими
неслышными  шагами  и  находила  новые  беспорядки. Когда вернулся с фабрики
Петр Елисеич, он заметно смутился.
     - Чем  я  вас  буду  угощать,  Анфиса  Егоровна? - спрашивал он. - Живу
старым вдовцом и совсем мохом оброс...
     После  обеда  Анфиса  Егоровна  ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь
между  ними  произошел  какой-то  таинственный  разговор вполголоса. Нюрочке
было  велено  уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя
было  слушать?  - удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то
таинственный   характер,  начинавший  пугать  Нюрочку.  По  смущенным  лицам
прислуги  девочка  заметила, что у них в доме вообще что-то неладно, не так,
как прежде.
     После   этой   таинственной   беседы  Анфиса  Егоровна  велела  Нюрочке
одеваться.
     - В гости поедем, - объявила она с строгою ласковостью.
     Кучер  Семка отвез их в Кержацкий конец, в избушку Таисьи. Получерничка
всполошилась  и  не  знала,  куда  усадить дорогих гостей и чем их угостить.
Анфиса  Егоровна  держала  себя  с приличною важностью, а Нюрочке показалось
ужасно  скучно,  когда  гостья и хозяйка заговорили между собой вполголоса и
Анфиса  Егоровна  опять  качала  головой,  а  Таисья  поглядывала на Нюрочку
своими  печальными глазами с скрытою любовью. Нюрочка поняла только, что они
все  время говорили про какую-то Аграфену, а потом еще про какую-то женщину,
которую  следовало  непременно  выгнать из дому. Должно быть, это была очень
нехорошая  женщина,  если  и Анфиса Егоровна и Таисья говорили о ней с такою
злобой.
     - Хоть  бы  ты, Таисьюшка, когда заглянула, - пеняла Анфиса Егоровна. -
Все  же  женский  глаз,  а  то  смотреть-то тошнехонько. И та постыдилась бы
чужого-то  человека...  Величка  ли  девочка, а тут... ох, и говорить-то так
нехорошо!..
     Нюрочка  чуть  не  заснула  от  этих непонятных разговоров и была рада,
когда  они  поехали,  наконец,  домой. Дорогой Анфиса Егоровна крепко обняла
Нюрочку и ласково поцеловала.
     - Ах ты, моя девочка, девочка... - шептала она со слезами на глазах.
     Ужин  прошел  очень  скучно.  Петр  Елисеич больше молчал и старался не
смотреть  на  гостью.  Она  осталась  ночевать  и  расположилась  в  комнате
Нюрочки.  Катря  и  Домнушка  принесли  ей  кровать из бывшей комнаты Сидора
Карпыча.  Перед  тем  как ложиться спать, Анфиса Егоровна подробно осмотрела
все комоды и даже пересчитала Нюрочкино белье.
     - А молиться ты умеешь? - спросила она, надевая кофту.
     Нюрочка  попалась.  Молиться ее учил только о.Сергей, а отец не обращал
на это никакого внимания.
     - Ну-ка,  сложи  крест,  - заставляла Анфиса Егоровна. - Нет, не ладно,
милая: это не наш крест... Нужно молиться большим крестом, вот так.
     Анфиса  Егоровна  сложила  Нюрочкины  пальчики в двуперстие и заставила
молиться  вместе  с  собой,  отбивая  поклоны  по лестовке, которую называла
"Христовою  лесенкой".  Потом  она  сама  уложила Нюрочку, посидела у ней на
кроватке,  перекрестила  на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг
сделалось  как-то  особенно  тепло,  и  она подумала о своей матери, которую
помнила как во сне.
     - Ты  спи,  а  я посижу около тебя... - шептала Анфиса Егоровна, лаская
тонкое детское тельце своею мягкою женскою рукой. - Закрой глазки и спи.
     Когда  утром  Нюрочка  проснулась,  Анфисы  Егоровны  уже не было - она
уехала  в  Самосадку  так  же  незаметно,  как приехала, точно тень, оставив
после  себя  не  испытанное  еще  Нюрочкой тепло. Нюрочка вдруг полюбила эту
Анфису  Егоровну, и ей страшно захотелось броситься ей на шею, обнимать ее и
целовать.
     Катря  была  переведена  в  сарайную,  а Сидор Карпыч опять поселился в
своей  комнате  рядом  с  Нюрочкой. Тишка приходил несколько раз в кабинет к
Петру  Елисеичу и получал головомойку: Петр Елисеич усовещивал его, кричал и
даже топал ногами.


IX

     У