горные  инженеры получили места
писцов  в  бухгалтерии,  техники  были  приставлены  приемщиками угля и т.д.
Мухин,  как  удостоившийся  чести  обедать  с французским королем, получил и
особый  почет.  Лука Назарыч ни с того ни с чего возненавидел его и отправил
в  "медную  гору",  к  старому  Палачу,  что  делалось только в наказание за
особенно  важные  провинности. Первый ученик Ecole polytechnique каждый день
должен  был  спускаться  по  стремянке  с  киркой  в руках и с блендочкой на
кожаном  поясе  на  глубину  шестидесяти  сажен  и  работать  там  наравне с
другими;  он  представлял  в  заводском  хозяйстве  ценность, как мускульная
сила,  а в его знаниях никто не нуждался. Мухина спасло то, что старый Палач
еще не забыл жигаля Елеску и не особенно притеснял нового рабочего.
     Нужно  ли  говорить,  что  произошло  потом:  все "заграничные" кончили
очень  быстро;  двое  спились,  один  застрелился, трое умерли от чахотки, а
остальные  сошли  с ума. К этому тяжелому времени относится эпизод с Сидором
Карпычем,  которого отодрал Иван Семеныч. Сидор Карпыч кончил сумасшествием,
и  Петр  Елисеич  держал  его  при себе, как товарища по несчастию, которому
даже  и  деваться  было  некуда.  Уцелел один Петр Елисеич, да и тот слыл за
человека   повихнувшегося.   В   течение  пятнадцати  лет  его  преследовала
неукротимая  ненависть  Луки  Назарыча, и только впоследствии он мог кое-как
выбиться из числа простых рабочих.
     Главный управляющий торжествовал вполне.
     Жена  Мухина  героически  переносила  свои  испытания,  но слишком рано
сделалась  задумчивой,  молчаливой  и  как-то  вся  ушла в себя. Ее почти не
видали  посторонние  люди.  Это  нелюдимство  походило  на  сумасшествие, за
исключением  тех  редких  минут,  когда мелькали проблески сознания. К этому
служило  поводом  и  то, что первые дети умирали, и оставалась одна Нюрочка.
Умирая,  эта "немка" умоляла мужа отправить дочь туда, на Запад, где и свет,
и  справедливость,  и  счастье.  Ах,  как она тосковала, что даже мертвым ее
тело  должно  оставаться  в  русских  снегах,  хотя  и  верила, что наступит
счастливая пора и для крепостной России.
     Все  это  происходило  за  пять  лет до этого дня, и Петр Елисеич снова
переживал  свою  жизнь,  сидя  у  Нюрочкиной  кроватки.  Он не слыхал шума в
соседних  комнатах,  не  слыхал,  как  расходились гости, и опомнился только
тогда,  когда  в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят,
просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
     Убедившись,  что  Нюрочка спит крепко, Петр Елисеич отправился к себе в
кабинет,  где  горел  огонь  и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из угла в
угол.
     - Ну,  что  же  ты  ничего  не  скажешь?  - заговорил с ним Мухин. - Ты
понимаешь ведь, что случилось, да? Ты рад?
     - Пожалуй...
     Петр  Елисеич  схватил  себя  за  голову  и упал на кушетку; его только
теперь взяло то горе, которое давило камнем целую жизнь.
     - Старые,  дряхлые,  никому  не нужные... - шептал он, сдерживая глухие
рыдания.  -  Поздно наша воля пришла, Сидор Карпыч. Ведь ты понимаешь, что я
говорю?
     Единственный  человек,  который мог разделить и горе и радость великого
дня, не мог даже ответить.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


I

     Когда  старый Коваль вернулся вечером из кабака домой, он прямо объявил
жене  Ганне,  что,  слава  богу,  просватал  Федорку.  Это  известие  старая
хохлушка  приняла  за  обыкновенные  выкрутасы  и  не  обратила  внимания на
подгулявшего старика.
     - Пошел вывертать на уси боки... - ворчала она, толкая мужа в спину.
     - Ганна,  що  я тоби кажу? - бормотал упрямый хохол, хватаясь за косяки
дверей в сенцы. - А вот устану и буду стоять... Не трошь старого козака!..
     - Оце лядащо... чего вин товчется, як баран?
     Старушка  напрасно старалась своими худыми руками разнять руки пьяницы,
но  ей на подмогу выскочила из избы сноха Лукерья и помогла втащить Коваля в
хату.
     - А  где Терех? - спрашивала Лукерья. - Две пьяницы, право... Сидели бы
дома, как добрые люди, а то нашли место в кабаке.
     Эта  тулянка  Лукерья  была  сердитая  баба  и любила покомандовать над
пьяными  мужиками,  а  своего  Тереха,  по великорусскому обычаю, совсем под
голик загнала.
     - Геть,   бабы!..  Чего  мордуете?..  -  командовал  старик,  продолжая
упираться  ногами.  -  А якого я свата нашел... по рукам вдарили... Эге, моя
Федорка  ведмедица...  сват  Тит тоже хвалит... а у него хлопец Пашка... Ну,
чего вы на мене зуставились, як две козы?
     - Матушка,  да ведь старики и в самом деле, надо быть, пропили Федорку!
-  спохватилась  Лукерья  и  даже всплеснула руками. - С Титом Горбатым весь
день в кабаке сидели, ну и ударили по рукам...
     Это  известие  совсем ошеломило Ганну, у ней даже руки повело от ужаса,
и  она  только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На
лавке, подложив старую свитку в головы, спала мертвым сном Федора.
     - Дорох,  вже  то  правда? - спрашивала несчастная Ганна, чувствуя, как
ее подкатывает "до пиченок".
     - А  то як же?.. В мене така голова, Ганна... тягнем горилку с Титом, а
сами по рукам...
     - Ой,  лышечко!..  -  заголосила  Ганна, набрасываясь на старика. - Вот
ледачи  люди...  выворотни  проклятущи... Та я жь не отдам Федорку: помру, а
не отдам!
     - Нашел,  куда  просватать!..  - качала головой Лукерья. - Дом большой,
одних снох четыре... Да и свекровь хороша: изъедуга...
     Федорка  проснулась, села на лавке, посмотрела на плакавшую мать и тоже
заревела  благим матом. Этот рев и вой несколько умерили блаженное состояние
Коваля, и он с удивлением смотрел по сторонам.
     - От  тоби на... - проговорил он, наконец, разводя руками. - Лукерья, а
где твой Терех, вгадай?
     - Да я почем знаю... Вместе сидели в кабаке...
     - А  я  жь  тоби  кажу: побигай до машинной, там твой и Терех. Попавсь,
бисова дитына, як индык!
     Теперь  запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу
спали  двое  маленьких  ребятишек.  Накинув на плечи пониток, она вернулась,
чтобы  расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке
и,  как  бабы  ни  тормошили его, только мычал. Старая Ганна не знала, о ком
теперь  сокрушаться:  о  просватанной  Федорке  или  о посаженном в машинную
Терешке.
     - А  я в контору сбегаю проведать... - решила сердитая на все Лукерья и
полетела на улицу.
     Через  полчаса она вернулась: Терешка спал в машинной мертвецки пьяный,
и  Лукерья,  заливаясь  слезами,  от  души  желала,  чтобы  завтра исправник
хорошенько  отодрал  его.  Старая  Ганна  слушала  сноху  и  качала головой.
Закричавший в задней избе ребенок заставил Лукерью уйти, наконец, к себе.
     Всю  ночь до свету не спала Ганна. И кашель ее мучил и разные нехорошие
думки.  Терешка, конечно, проспится, а вот как Федорка... Слезы так и душили
старую  хохлушку,  когда она начинала думать об этом несчастном сватовстве и
представляла  свою  Федорку  снохой Тита Горбатого. Хохлы охотно женились на
тулянках,  как  это  было  и с Терешкой. Ганна сама этого пожелала и выбрала
Лукерью.  Тулянки  такие  работящие  и не зорят семьи, как хохлушки. Куда бы
девалась  та  же  Ганна,  если бы Лукерья начала подбивать Терешку к отделу?
Конечно,  она сердитая и ни в чем не уступает Ганне, но зато ведет целый дом
и  никогда  не пожалуется. Тулянки сами охотно шли за хохлов, потому что там
не  было  больших семей, а хохлушки боялись женихаться с туляками. В большом
дому  ленивую  и  неумелую  хохлушку-сноху  забьют проворные на все тулянки,
чему и было несколько примеров.
     Старшая  дочь Матрена сколько горя приняла со своим вдовством, а теперь
последнюю родной отец хочет загубить.
     Рано  утром,  отпустив  корову  в  пасево,  Ганна  успела прибраться по
хозяйству.  Дом  у  Коваля был небольшой, но исправный. Изба делилась сенями
по-москалиному  на  две  половины:  в  передней жил сам старик со старухой и
дочерью,  а  в  задней  -  Терешка с своей семьей. Было у них два хлева, где
стояли  Терешкина  лошадь  и корова Пестренка, под навесом красовалась новая
телега,  под  другим  жили  овцы, а в огороде была устроена особая загородка
для  свиней.  Дорох любил, чтобы к рождеству заколоть своего "кабана" и есть
коржики  с  своим  салом. Вообще все хозяйство как следует быть: своя шерсть
от  овец  и  овчины  (это уж Лукерья завела овец), свое молоко и свое мясо к
празднику.
     Когда  сноха  проснулась  и  затопила  печку,  Ганна  накинула на плечи
старый  жупан  и  торопливо вышла из ворот: стадо уже угнали в лес, и только
проспавшие  хозяйки  гнали  своих  коровенок.  Изба  старого Коваля выходила
лицом  к  речке  Култыму,  которая  отделяла  Хохлацкий  конец от Туляцкого.
Старая  Ганна  торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по
праздникам  девки  играли песни, и через покосившийся старый мост перешла на
туляцкую  сторону,  где  правильными  рядами  вытянулись  все такие крепкие,
хорошие избы.
     - Вон  какие  славные  избы  у  туляков...  - невольно сравнила старуха
туляцкую  постройку  с  своей хохлацкой. - Наши хохлы ленивые да пьянчуги...
о,  чтоб  им  пусто  было!..  Вон тулянки уж печки истопили, а наши хохлушки
только еще поднимаются...
     Когда-то  давно  Ганна  была  и красива и "товста", а теперь остались у
ней  кожа  да  кости.  Даже  сквозь  жупан выступали на спине худые лопатки.
Сгорбленные  плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет,
а  обмотанная  бумажною  шалью  голова  точно  была чужая. Стоптанные старые
сапоги  так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в
горку,  и  Ганна  приостановилась,  чтобы перевести немного дух: у ней давно
болела грудь.
     Большая  пятистенная  изба  Горбатого стояла на большой Туляцкой улице,
по  которой  шла  большая дорога в Мурмос. Она резко выделялась среди других
построек  своею  высокою  тесовою  крышей  и  целым  рядом разных пристроек,
сгрудившихся  на задах. Недавно старик покрыл весь двор сплошною крышей, как
у  кержаков,  и новые тесницы так и горели на солнце. Все знали, что старику
помог  второй  сын,  Макар,  который  попал в лесообъездчики и стал получать
доходы.  Таких крытых дворов в Туляцком конце было уже штук пять, а у хохлов
ни  одного.  Рядом  с избой Горбатого стыдливо присела развалившаяся избенка
пьяницы Рачителя и своим убожеством еще сильнее выделяла богатого соседа.
     У   ворот  стояла  запряженная  телега.  Тит  Горбатый  давно  встал  и
собирался  ехать  на  покос.  У  старика  трещала  с  похмелья  голова, и он
неприветливо покосился на Ганну, которая спросила его, где старая Палагея.
     - А  в избе киснет... - едва ответил старик, рассматривая рассыхавшееся
колесо. - Она, тово-этово, со снохами воюет.
     Поднимаясь  на  крылечко,  Ганна  натолкнулась на молодую сноху Агафью,
которая  стремглав  вылетела  из  избы  и  на  ходу  поправляла сбившийся на
затылок  платок.  Красное  лицо и заплаканные глаза не требовали объяснений.
Отворив  дверь  в  избу,  Ганна увидела старшую сноху у печи, а сама Палагея
усаживалась  за  кросна.  Обернувшись,  старуха  с  удивлением посмотрела на
раннюю  гостью.  Помолившись  на образ, Ганна присела на лавочку к кроснам и
завела  речь  о  лишней  ярочке,  которую  не  знала  куда  девать.  Палагея
внимательно  слушала,  опустив глаза, - она чувствовала, что хохлушка пришла
не  за этим. Когда возившаяся около печи сноха вывернулась зачем-то из избы,
Ганна рассказала про вчерашнее сватовство.
     - Ну,  так  что  тебе?  - сурово спросила Палагея, неприятно пораженная
этою  новостью.  Тит  не любил разбалтывать в своей семье и ничего не сказал
жене про вчерашнее.
     - Та  будь ласкова, разговори своего-то старика, - уговаривала Ганна со
слезами  на  глазах.  -  Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом
дому... И делать ничего не вмеет, - совсем ледаща.
     - Отец  да  мать  не  выучат  -  добрые люди выучат... Что же, разве мы
цыгана, чтобы словами-то меняться?.. Может, родниться не хочешь?
     Вернувшаяся  в  избу  сноха прекратила этот разговор, и Ганна торопливо
вытерла непрошенные слезы и опять заговорила про свою ярочку.
     - А  наших  тулянок  любите брать? - спрашивала рассердившаяся старуха,
не  обращая внимания на политику гостьи. - Сама тоже для Терешки присмотрела
не хохлушку... Вишь старая!.. А как самой довелось...
     - Да  ведь тулянки сами бегут за наших хохлов, - оправдывалась Ганна. -
Спроси Лукерью...
     - Потакаете  снохам,  вот  и  бегут...  Да  еще нашим повадка нехорошая
идет. А про Федорку не беспокойся: выучится помаленьку.
     Кросна  сердито  защелкали,  и  Ганна  поняла,  что  пора  уходить:  не
во-время  пришла.  "У,  ведьма!"  -  подумала она, шагая через порог богатой
избы, по которой снохи бегали, как мыши в мышеловке.
     За  воротами  Ганна натолкнулась на новую неприятную сцену. Тит стоял у
телеги  с  черемуховою  палкой  в  руках  и  смотрел на подъезжавшего верхом
второго  сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь с товарищами
и  теперь  едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил
болтавшиеся на нем лядунки.
     - Слезай, - коротко приказал Тит.
     Макар, не торопясь, слез с лошади, снял шапку и подошел к отцу.
     - Тятя... прости... - бормотал он и повалился в ноги.
     Тит  схватил  его  за  волосы и принялся колотить своею палкой что было
силы.  Гибкий  черемуховый  прут  только  свистел в воздухе, а Макар даже не
пробовал  защищаться.  Это  был красивый, широкоплечий парень, и Ганне стало
до смерти его жаль.
     - Будешь  по ночам пропадать, а?.. - кричал на всю улицу Тит, продолжая
работать палкой. - Будешь?..
     - Хорошенько  его,  -  поощрял  Деян Поперешный, который жил напротив и
теперь  высунул  голову  в  окошко.  -  От  рук  ребята отбиваются, глядя на
хохлов.   Ты  его  за  волосья  да  по  спине...  вот  так...  Поболтай  его
хорошенько, дольше не рассохнется.
     - Тятя, прости! - взвыл Макар, валяясь по земле.
     Эта  сцена  привлекла общее внимание. Везде из окон показались туляцкие
головы.  Из  ворот  выскакивали  белоголовые ребятишки и торопливо прятались
назад.  Общественное  мнение  безраздельно  было  за  старика  Тита, который
совсем умаялся.
     - Буде  тоби  хлопца  увечить,  -  вступилась было Ганна и даже сделала
попытку схватить черемуховую палку у расходившегося старика.
     - Убирайся,  потатчица,  -  закричала  на  нее в окошко Палагея. - Вишь
выискалась  какая  добрая...  Вот  я  еще,  Макарка, прибавлю тебе, иди-ка в
избу-то.
     - Што  взяла,  старая?  -  накинулся  Деян  из  своего окна на Ганну. -
Терешка-то  придет  из  машинной,  так  ты  позови  меня поучить его... А то
вместе с Титом придем.
     Но  старая  Ганна  уже не слушала его и торопливо шла на свою хохлацкую
сторону с худыми избами и пьянчугами хозяевами.
     - А  бог  с  вами! - бормотала она, шаркая сапогами по земле. - Бо зна,
що роблять...
     На  мосту  ей  попались  Пашка  Горбатый,  шустрый  мальчик,  и  Илюшка
Рачитель,  -  это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом
бегали  в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и
горбатовской  избы  были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород,
а  уж  Илюшка  сидит  на  прясле,  или  наоборот.  Старая  Ганна  пристально
посмотрела  на  будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась:
проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя.
     - Ты  чего  шары-то вытаращила? - оборвал ее Пашка и показал язык. - У,
старая карга... глиндра!..
     Илюшка поднял ком сухой грязи и ловко запустил им в старуху.
     - Оце,  змееныши!  -  ругалась  Ганна,  защищая  лицо  рукой.  - Я вас,
пранцеватых... Геть, щидрики!..
     - Глиндра!..


II

     Мальчишки  что  есть  духу  запустили  от  моста домой, и зоркий Илюшка
крикнул:
     - Гли,   Пашка,  гли:  важно  взбулындывает  отец  Макарку!  Даром  что
лесообъездчик, а только лядунки трясутся.
     Сорванцы  остановились  в приличном отдалении: им хотелось и любопытную
историю  досмотреть  до  конца,  да и на глаза старику черту не попасться, -
пожалуй, еще вздует за здорово живешь.
     - Айда  к  нам  в избу, - приглашал Илюшка и перекинулся на руках прямо
через   прясло.   -   Испугался   небойсь   тятьки-то,   а?..   Тит  и  тебя
отвзбулындывает.
     Бойкий  Илюшка любил дразнить Пашку, как вообще всех богатых товарищей.
В  нем  сказывалось завистливое, нехорошее чувство, - вон какая изба у Тита,
а у них какая-то гнилушка.
     - Я  буду  непременно  разбойником,  как  Окулко,  - говорил он, толкая
покосившуюся  дверку  в сени избушки. - Поедет богатый мужик с деньгами, а я
его за горло: стой, глиндра!
     - А богатый тебя по лбу треснет.
     - В  красной  кумачной  рубахе  буду  ходить,  как Окулко, и в плисовых
шароварах. Приду в кабак - все и расступятся... Разбойник Илька пришел!..
     В  избе  жила  мать  Домнушки  и Рачителя, глухая жалкая старуха, вечно
лежавшая  на  печи. Мальчишки постоянно приходили подразнить ее и при случае
стащить  что-нибудь  из  съестного. Домнушка на неделе завертывала проведать
мать  раза  три  и  непременно  тащила  с собой какой-нибудь узелок с разною
господскою  едой:  то  кусок  пирога,  то телятины, то целую жареную рыбу, а
иногда  и  шкалик  сладкой  наливки.  Старуха  не  прочь была выпить, причем
стонала  и  жаловалась  на свою судьбу еще больше, чем обыкновенно. Заслышав
теперь шаги своих врагов, старуха закричала на них:
     - Куда вы, пострелы, лезете?.. Илюшка, это ты?
     - Я, баушка Акулина.
     - А с тобой кто?
     - Пашка Горбатый... В гости пришли, баушка.
     - Как  ты  сказал:  в  гости?..  Вот  я  ужо слезу с печки-то да Титу и
пожалуюсь... Он вам таких гостинцев насыплет, пострелы.
     Ребята  обшарили всю избушку и ничего не нашли: рано пришли, а Домнушка
еще не бывала.
     - Этакая  шлюха  эта  Домнушка!  -  тоном  большого обругался Илюшка. -
Отец-то куды у тебя собрался?
     - А  на  покос...  Меня  хотел  везти, да я убег от него. Больно злой с
похмелья-то, старый черт... Всех по зубам так и чистит с утра.
     Пашка  старался  усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во
всем,  -  Илюшка  был старше его и везде лез в первую голову. Из избы ребята
прошли  в  огород,  где  и  спрятались за худою баней, - отсюда через прясло
было отлично видно, как Тит поедет на покос.
     - Пашка...  эй,  Пашка!  -  кричал  сердитый  старик, выглядывая в свой
огород. - Ужо я тебя, этово-тово... Пашка!
     - Не откликайся: вздует, - подучил Илюшка.
     Ребятишки  прятались  за  баней  и  хихикали  над сердившимся стариком.
Домой  он  приедет  к  вечеру,  а тогда Пашка заберется на полати в переднюю
избу и мать не даст обижать.
     - Эх  вы,  богатей!  -  презрительно заметил Илюшка, хватая приятеля за
вихры, и прибавил с гордостью: - Третьева дни я бегал к тетке на рудник...
     - К  приказчице?  - хихикнул Пашка, закрывая рот рукой. - Ведь Анисья с
Палачом живет.
     - Ну,  живет...  Ну, мать меня к ей посылала... Я нарочно по Кержацкому
концу прошел и двух кержаков отболтал.
     - Не подавись врать-то!
     - Я?..  Верно тебе говорю... Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай
чаем  угощать, а сама в матерчатом платье ходит... Шалевый платок ей подарил
Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку. Вот тебе и приказчица!
     Это  хвастовство  взбесило  Пашку,  -  уж  очень  этот  Илюшка нос стал
задирать...  Лучше  их нет, Рачителей, а и вся-то цена им: кабацкая затычка.
Последнего  Пашка  из туляцкого благоразумия не сказал, а только подумал. Но
Илюшка,  поощренный  его вниманием, продолжал еще сильнее хвастать: у матери
двои Козловы ботинки, потом шелковое платье хочет купить и т.д.
     - А откуда деньги-то? - лукаво хихикнул Пашка.
     - Из