тронула  Енафу,  и она душой полюбила свою новую послушницу. Тихая
да  работящая девка, воды не замутит, а голос, как у соловья. Принялась мать
Енафа  учить  Аглаиду своему скитскому уставу, чтобы после она могла править
сама  скитскую  службу.  Свои-то  девки  едва  ковыряли одну псалтырь, да на
псалтыри и посели, а Аглаида еще у Таисьи всю церковную грамоту прошла.
     - Экой  у тебя голос, Аглаида! - удивлялась мать Енафа, когда кончилась
служба.  -  В  Москве  бы  тебя озолотили за один голос... У Фаины на Анбаше
голосистая   головщица   Капитолина,  а  у  тебя  еще  почище  выходит.  Ужо
как-нибудь на Крестовых островах мы утрем нос Фаине-то.
     Между  скитом  Фаины  и скитом Енафы шла давнишняя "пря", и теперь мать
Енафа  задалась  целью  влоск  уничтожить  Фаину с ее головщицей. Капитолина
была  рябая  девка  с длинным носом и левое плечо у ней было выше, а Аглаида
красавица  -  хоть  воду  у  ней  с  лица пей. Последнего, конечно, Енафа не
говорила  своей  послушнице,  да  и  торопиться  было  некуда: пусть исправу
сперва  примет  да уставы все пройдет, а расчет с Фаиной потом. Не таковское
дело, чтобы торопиться.
     Таким  образом  ключевская  Аграфена  сделалась  черноризицей Аглаидой.
Черноризицами  называли  тех  скитниц,  которые  еще  "не  приняли венца", а
носили   уже   иноческое   одеяние.  Аглаида  возымела  непременное  желание
сделаться  "инокой"  и  готовилась  к  приятию  ангельского  чина,  как мать
Пульхерия.  Все  время,  остававшееся свободным от уставного моленья и своей
скитской  домашности, она посвящала чтению жития разных святых. Единственным
удовольствием  для  нее  были  то  минуты,  когда  мать Енафа отпускала ее к
матери  Пульхерии.  До ее избушки лесом было верст восемь, и девяностолетняя
старуха  ходила  еще  пешком  к  Енафе  в  гости  даже зимой, как сегодня. У
Пульхерии  Аглаида  отводила свою душу благочестивыми разговорами. Келейка у
ней  была  маленькая,  двоим  негде повернуться, а Пульхерия спасалась в ней
сорок  лет.  К  себе  она  никого  не  принимала  по обету схимницы и только
изредка  сама ходила к Енафе. Пищу ей доставляла мать Енафа, для которой эта
обязанность  служила прекрасною доходною статьей: слава о постнице Пульхерии
разошлась  по  всему  Уралу,  и  через  Енафу  высылалась разная доброхотная
милостыня, остававшаяся почти целиком в ее руках.
     В  келье  у  Пульхерии  решительно ничего не было, кроме печки, кое-как
сложенной из плитняка, да деревянной лавки, на которой она спала.
     - Вот  не  могу  на  земле  спать,  -  сокрушалась Пульхерия от чистого
сердца. - Плоть свою не могу усмирить... Мышей боюсь.
     Аглаида  думала  в  это  время, что со временем, когда Пульхерия умрет,
она займет ее келью и будет спасать душу тоже одна.
     - Только  бы  мне  ангельский  чин  принять, - повторяла Аглаида, когда
бывала у Пульхерии. - Трудно, баушка?
     - Ох,  трудно,  милушка...  Малый  венец  трудно  принимать,  а большой
труднее  того. После малого пострижения запрут тебя в келью на шесть недель,
пока  у  тебя  не  отрастут  ангельские  крылья, а для схимницы вдвое дольше
срок-то.  Трудно,  голубушка,  и  страшно...  Ежели  в  эти  шесть недель не
отрастишь  крыльев, так потом уж никогда они не вырастут... Большое смущение
бывает.
     Собственно  жизнь в скиту у матери Енафы мало чем разнилась от мирской,
кроме  скитского  вечернего  правила  да  утренней службы. В свободное время
скитницы  пряли  лен  или  шерсть,  ткали  и  шили, убирались по хозяйству и
готовили  свою  скитскую  еду.  День шел за днем с томительным однообразием,
особенно  зимой,  а летом было тяжелее, потому что скитницы изнывали в своем
одиночестве,  когда  все  кругом  зеленело,  цвело  и  ликовало. Черноризица
Аглаида  была  рада такой жизни, если бы молитвенный покой скитской жизни не
нарушался  постоянными  наездами  отъинуд.  То  какие-то  проезжие сибирские
старцы  завернут, то свои скитские наставники, то разные милостивцы, которые
сами  развозили  по  скитам  подаяние,  то совсем неизвестные люди или прямо
бродяги.   Не   любила   Аглаида   этих  наездов  и  обыкновенно  никому  не
показывалась:   уйдет   куда-нибудь   и  спрячется.  Зато  мать  Енафа  была
радехонька каждому новому человеку и ублажала каждого встречного.
     - У  нас,  у скитских, побольше делов-то, чем у мирских, - говорила она
иногда,  точно оправдываясь перед Аглаидой. - В другой раз хоть разорваться,
так в ту же пору.
     О  делах  Енафы  черноризица Аглаида имела неясное представление и даже
как-то  не  доверяла им. Просто мать Енафа важность на себя накидывает... Да
и  смиренный  Кирилл давно бы проболтался, если бы что было. Живя два года в
скиту,  Аглаида  знала  этого  смиренного  Заболотского инока не больше, чем
когда  увидала  его  в  первый раз. Он оставался для нее живою загадкой. Она
даже  не знала, где он жил. Инок то неожиданно появлялся, то еще неожиданнее
исчезал.  Ясно  было  одно, что мать Енафа держала его в черном теле. Секрет
ее  власти  мог  быть  и  в  ее  собственном  прошлом  и в настоящем ее двух
дочерей.  Аглаида  даже не пыталась узнать, что и как, да и какое ей дело до
Кирилла?  Мать  Енафа  пригрела  ее  в  несчастии,  и  получерничка  Аглаида
относилась к ней с покорностью и уважением.
     - Ты  осудил  и грех на тебе, - часто говорила мать Енафа, предупреждая
пытливость  и  любопытство  своей  послушницы.  -  Кто  что  сделал,  тому и
каяться...  Знаемый  грех легче незнаемого, потому как есть в чем каяться, а
не согрешишь - не спасешься.
     Вернувшись  с  Самосадки, Аглаида привезла с собой и свою старую тоску,
которая  заполоняла  ее  скитские мысли, как почвенная вода. Поднялось и то,
что  казалось  уже  забытым  и  похороненным.  И  никогда не уйти ей от этих
мирских  мыслей,  пока  не  примет  настоящего пострижения. Только бы скорее
все,  а  то  одна  мука...  Под  шапочкой  иноки  с  нашитыми  на  ней белым
восьмиконечным  крестом  и  адамовой  головой она точно хотела спрятаться от
того  мира,  который  продолжал  тянуть ее к себе, как страшный призрак, как
что-то  роковое. Вон мастерица Таисья обошлась и без иночества, но на то она
и Таисья.


IX

     Аграфена  приехала  в  скиты осенью по первопутку, и в течение двух лет
мать  Енафа  никуда  не  позволяла  ей носу показать. Этот искус продолжался
вплоть  до  поездки  в Самосадку на похороны Василисы Корниловны. Вернувшись
оттуда,   мать   Енафа   особенно   приналегла   на  свою  черноризицу:  она
подготовляла  ее  к Петрову дню, чтобы показать своим беспоповцам на могилке
о.Спиридония.  Аглаида  выучила  наизусть  "канун по единоумершем", со всеми
поклонами и церемониями древлего благочестия.
     - Мы  им  покажем,  как  говорят  кануны,  -  грозилась  мать  Енафа  в
воздушное  пространство и даже сжимала кулаки. - Нонче и на могилках-то наши
же  беспоповцы  болтают  кое-как,  точно  омморошные.  Настоящие-то  старики
повымерли,  а  теперешние  наставники  сами  лба перекрестить по-истовому не
умеют.  Персты растопыривают и щелчком молятся... Поучись у нашей Пульхерии,
Аглаидушка: она старину блюдет неукоснительно.
     Эта  ревность сводилась, главным образом, на то, чтобы подкузьмить мать
Фаину  с  ее  рябою головщицей. Аглаида могла огорчаться про себя, а спорить
не  смела:  мать Енафа возражений не принимала и осудила бы за непокорность.
Да  и  кто  она  такая,  Аглаида, чтобы судить других?.. Она покорно долбила
свои  кануны  и  слушалась  каждого  слова  матери Енафы. С последним зимним
путем  скиты  разобщались  с  остальным  миром  до  Петрова  дня, - горами и
болотами  весной  не  было  проезжей  дороги.  В Мурмос приходилось попадать
через  раскольничью  деревню  Красный  Яр,  а  этот  объезд  составлял верст
полтораста.  Болота просыхали к Петрову дню, так что из скитов кое-как можно
было  пробраться  на могилку к о.Спиридонию. Лучшим вожаком служил смиренный
инок Кирилл, который знал все тропы и едва заметные "сакмы"*.
     ______________
     * Сакма - след на траве. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Весна  нынче  выпала  поздняя,  а  снега  были  глубокие. На горах снег
пролежал  вплоть  до  Николы вешнего, а горные речонки играли двумя неделями
позже.  Мать  Енафа  наложила на себя нарочитую эпитимию, чтобы хоть немного
спустить  свою  вдовью толщину. Трудно ей было выносить такой искус, но идти
с  красною  рожей  на  могилку к о.Спиридонию тоже не годится. Наберется там
много  народу  из  Ключевского,  с  Мурмоса  и  Самосадки  и как раз осудят,
особенно  рядом  с смиренницею Таисьей да сухою Фаиной. Грешная плоть вообще
доставляла  матери  Енафе  постоянные  неудобства,  и  она  ненавидела  свое
цветущее  здоровье.  Еда у ней была, как у хорошего пильщика, а сон мертвый,
-  на  котором  боку  легла, на том и встала. Не раз случалось так, что мать
Енафа  читает свое скитское правило, сделает земной поклон, припадет головой
к подрушнику да так и заснет.
     - От  крови  голову  обносит,  -  объясняла  она,  вздыхая.  -  Сырая я
женщина, вот главная причина.
     Вся  сила  заболотских  скитов  заключалась  в матери Пульхерии, а мать
Енафа   только   эксплуатировала  эту  популярность.  Бывавшие  в  Заболотье
милостивцы  не  удостаивались  видеть великую подвижницу. Все делалось через
мать  Енафу,  умевшую только одно: ладить с разными милостивцами, питателями
и христолюбцами.
     Хорошо  весной  в  скитах.  Кругом все зелено. Каждая былинка радуется.
Мохнатенькая  гора  до самой вершины поросла сосняком и ельником, как шапка.
В  жаркие  дни  здесь  было  настоящее  раздолье, а к ключику, выбегавшему с
полгоры,  приходили  пить  студеную  воду  олени  и  дикие козы. Их никто не
трогал,  и  пугливый  зверь  не  боялся  человека.  Ключик  на  Мохнатенькой
славился,  как  святой:  около  него  спасался  Паисий,  прежде  чем ушел на
Нудиху.  Тихо  в  лесу,  как  слеза  сочится  светлая горная вода, и Аглаида
проводила  в  святом  месте  целые  дни.  Вот  бы  хорошо где поставить себе
келейку,  если  бы  не  был  близко  скит  матери Енафы. Разгуливая по лесу,
Аглаида   против   воли  уносилась  мыслями  на  берег  р.Березайки,  где  у
брательников  Гущиных  был  лучший  покос.  В страду у них была не работа, а
веселье.  В  восемь  кос  выходили на луг. Рядом страдовал Никитич с сестрою
Таисьей.  У  них  своей  силы  недоставало,  так прихватывали кого-нибудь из
пеньковских   бобылей  или  подсобляли  Никитичу  свои  доменные  летухи  да
засыпки.  Мать  Енафа  никакой скотины не держала, и Аглаида невольно жалела
засыхавшую  на  корню  высокую  траву, которая стояла выше пояса. Некошенные
были  места,  и  везде  торчали  сухие медвежьи дудки. Под Ильин день, когда
заводская  страда  была в полном разгаре, Аглаида особенно сильно тосковала:
ее так и тянуло поработать, а работы нет.
     Незадолго  до Петрова дня объявился в скитах неизвестно где пропадавший
инок Кирилл.
     - Мать Фаина прошла к Спиридонию, - сообщил он Енафе под секретом.
     - Што больно поторопилась?
     - Ее дело...
     - Чего-нибудь  замышляет  эта  Фаина... Поди, на Самосадку пробредет, а
то и на Ключевской. Этакая непоседа...
     - Не наше дело...
     - С Таисьей у них какие-нибудь делишки завелись. Не иначе...
     - Сам-пят прошла она: Капитолина с ней, две старицы да два старца.
     - С Анбаша старцы-то?
     - Один с Анбаша, а другой с Красного Яра.
     Это  известие  взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать
себя.  В  самом деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань... Нужно было и
самим  торопиться.  Впрочем,  сборы  были  недолгие:  собрать котомки, взять
палки   в  руки  -  и  все  тут.  Раньше  мать  Енафа  выходила  на  могилку
о.Спиридония  с  своими  дочерьми  да  иноком Кириллом, а теперь захватила с
собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.
     - Ну,  спала я с тела али нет? - спрашивала мать Енафа, когда надела на
плечи котомку. - Говори правду, Аглаидушка...
     - Как будто с лица-то потоньше стала, матушка.
     - А телом-то как?
     - Телом-то ровно попрежнему...
     - Ох,  согрешила  я,  грешная... Разе вот дорогой промнусь, не будет ли
от  этого  пользы.  Денька  три,  видно,  придется  вплотную  попостовать...
Кирилл-то  по  болотам  нас  поведет,  так  и  это  способствует.  Тебе  бы,
Аглаидушка, тоже как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
     Смиренный  заболотский  инок  повел  скитниц  так называемыми "волчьими
тропами",  прямо  через  Чистое  болото,  где дорога пролегала только зимой.
Верст  двадцать  пришлось  идти  мочежинами,  чуть  не  по  колена в воде. В
особенно  топких  местах  были  проложены неизвестною доброю рукой тоненькие
жердочки,  но  пробираться  по ним было еще труднее, чем идти прямо болотом.
Молодые   девицы  еще  проходили,  а  мать  Енафа  раз  десять  совсем  было
"огрузла", так что инок Кирилл должен был ее вытаскивать.
     - Ох,  смертынька моя пришла! - стонала мать Енафа в отчаянии. - Голову
мне обносит...
     Из-под  Мохнатенькой  вышли ранним утром, а заночевали в Чистом болоте,
на  каком-то острове, о котором знал один Кирилл. Когда все скитницы заснули
около огонька, как зарезанные, инок спросил неспавшую Аглаиду:
     - Глянется  тебе,  Аглаида,  мой островок?.. Это почище будет местечко,
чем у Пульхерии под Нудихой... Самое угодное место.
     - Ничего,  славное,  -  равнодушно  согласилась Аглаида, занятая своими
мыслями.
     - Уж  сюда,  сестрица,  никто  не  проберется... Истинно сказать, что и
ворон костей не занашивал.
     К  могилке  о.Спиридония  вышли только на следующий день к вечеру. Мать
Енафа  так умаялась, что не могла говорить. Место для могилки было выбрано в
горах  очень  красивое:  на  крутом лесистом увале, подле студеного ключика.
Небольшая  зеленая  еланка  точно  была  расшита  яркими  шелками. Над самою
могилкой  росла  столетняя  ель;  в  ней на стволе врезан был восьмиконечный
медный  раскольничий  крест. Сама могилка ничего особенного не представляла:
небольшой  деревянный  полусгнивший "голубец" с деревянным крестом, и больше
ничего.  Незнающий человек мог проехать в десяти шагах и ничего не заметить.
Дорога  из  Самосадки  у  могилки  раздвоялась:  одна шла на курень Талый, а
другая на Бастрык, образуя "росстань".
     До  Петрова  дня  оставались  еще  целые сутки, а на росстани народ уже
набирался.  Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и
дальних  мест. К о.Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и
Златоуста,   шли   целыми   неделями.  Ключевляне  и  самосадчане  приходили
последними,  потому  что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе:
она  побаивалась  за  свою  Аглаиду...  Не вышло бы чего от ключевлян, когда
узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
     - Потрудилась,  матушка ты наша, - жалели ее богомолки-кержанки. - Тоже
не молодое твое дело...
     - Какие  наши  труды,  голубушки, - отвечала мать Енафа, - с грехами не
знаешь куда деваться.
     Мать  Фаина  пришла  на  могилку только под самый Петров день. Это была
высокая  и худая старуха, походившая на сушеную рыбу. С ней была, конечно, и
головщица  Капитолина.  При  людях  матери  встретились, как родные сестры -
скитское  "разделение"  оставалось про себя. Набралось много других скитниц,
старичков  и  старушек,  но  все они встречались только на таких богомольях,
как  могилка  о.Спиридония.  Между  собой  шла у них такая же "пря", как и у
Енафы  с  Фаиной.  Мастерица  Таисья  пришла  в  числе последних и сейчас же
приобщилась  к  главным  скитским  матерям. Черноризицы Аглаиды она точно не
замечала, а только издали кивнула ей головой.
     Моленье   началось   с   вечера.  Мурмосские,  ключевляне,  самосадчане
молились  отдельно и отдельно же "говорили" свои скитские кануны. Задымились
кацеи,  полилось  грустное  похоронное  пение  и  раздался неутешный женский
плач.  Одна  партия  не успевала кончить канун над могилой о.Спиридония, как
ее  сейчас  же  сменяла другая. Вся еланка на росстани была покрыта сплошною
толпой  богомольцев.  Когда  солнце  село,  в разных местах загорелись яркие
костры,  и  моленье  продолжалось  при  огне. В полночь мать Фаина разрешила
своей  головщице  Капитолине  читать.  Светлый  и  звенящий голос пронесся в
воздухе,  как  струя  яркого  света,  и  шумевшая  толпа стихла. С рыдающими
нотами  и  высокими  переливами  этот  голос  производил  на  всех  чарующее
впечатление.  Именно  этого  скитского  чтения  и  ждала  толпа. Черноризица
Аглаида  слушала знаменитую головщицу с замиранием сердца: у ней захватывало
дух  от  волнения.  Где  же ей, Аглаиде, состязаться с анбашскою головщицей,
когда  ее  душили  слезы!  Мать  Енафа  заметила  произведенное  Капитолиной
впечатление, отвела Аглаиду в сторону и сказала:
     - Слышала, как анбашские говорят канун?.. А мы им все-таки нос утрем.
     Капитолина  читала  до  самого света, пока небо не посерело. Под горой,
как   молоко,   стоял   густой   туман.   Холодная  горная  ночь  заставляла
вздрагивать.  Огни потухли. Народ не ложился спать. Когда анбашские кончили,
выступили  заболотские. Инок Кирилл поставил перед голубцем складной аналой,
Енафа  сама  затеплила  свои  скитские  свечи и толкнула оробевшую Аглаиду к
аналою.  Напротив  Аглаиды  за могилкой стояла мать Фаина и не сводила с нее
глаз:  слух  о новой головщице облетел уже все скиты. Аглаида перекрестилась
и  начала  "говорить"  канун.  Сначала у ней голос дрогнул, но потом окреп и
разлился  в  утреннем  воздухе, точно серебро. Она читала ровно и покойно, и
каждая  нота  звучала  чарующею  женскою  нежностью.  Певучая  страстность и
рыдавшие  переливы  анбашской  головщицы  сменились  верующим  спокойствием,
точно  разлилась  широкая  многоводная  река...  Особенно хороши были полные
низкие  ноты,  когда  Аглаида  закрывала  глаза. Кержанки-богомолки облепили
могилку, как пчелы, и с изумлением смотрели прямо в рот новой головщице.
     - Матушка ты наша, касаточка... Ангельский голосок!..
     Инок  Кирилл  и мастерица Таисья слушали издали. Таисья точно застыла и
стояла,  как  деревянная.  Инок  Кирилл,  наконец, не вытерпел и, толкнув ее
локтем, прошептал:
     - Какова птичка завелась, Таисьюшка? Соловьем разливается...
     Таисья  посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего не
ответила.  Она  еще  с  вечера  все  прислушивалась  к  чему-то  и  тревожно
поглядывала  под  гору,  на  дорогу  из  Самосадки, точно поджидала кого. Во
время чтения Аглаиды она первая услышала топот лошадиных копыт.
     В  тумане  из-под  горы  сначала показался низенький старичок с длинною
палкой  в руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь на своих кривых ногах.
Полы  поношенного  кафтана  для  удобства были заткнуты за опояску. Косматая
седая  борода и целая шапка седых волос на голове придавали ему дикий вид, а
добрые серые глаза ласково улыбались.
     - Да ведь это Гермоген! - как-то ахнул смиренный Кирилл.
     - Какой Гермоген? Перекрещенец?
     - Он самый... Из Златоуста.
     Таисья   даже   попятилась   от   такой  неожиданности.  Златоустовские
поморцы-перекрещенцы  не  признавали о.Спиридония за святого и даже смеялись
над  ним,  а  тут вдруг выкатил сам Гермоген, первый раскольщик и смутьян...
Чуяло  сердце  Таисьи,  что  быть  беде!  За Гермогеном показалась из тумана
голова лошади, а на ней ехал верхом Макар Горбатый.
     - Вот так мечтание! - прошептал инок Кирилл, прячась за Таисью.
     Но  добрые  серые  глаза  Гермогена  уже отыскали его в тысячной толпе.
Старик прямо прошел к Кириллу и, протягивая руку, проговорил:
     - Здорово, сибирский кот...
     - Ты  бы  шел  своею дорогой, Гермоген, - огрызнулся Кирилл, пряча свою
руку. - Не туда ты попал... Уходи подобру-поздорову, откудова пришел.
     - Мне везде дорога.
     Старик  посмотрел  на  Таисью,  на  других  богомолок