и,  улыбнувшись,
прибавил:
     - Баб  обманываете...  Ишь  сколько  их  набралось:  как  пчелки на мед
налетели, милые.
     Аглаида  уже  дочитывала  свой  канун,  когда  по толпе пробежал ветром
общий  шепот.  Ее  точно что кольнуло, и голос порвался. Она слышала конский
топот  и  не  смела оглянуться, как птица, которую в траве накрыла охотничья
собака.  Смущение, произведенное в толпе появлением вершника, быстро прошло,
когда  ключевляне узнали своего лесообъездчика. А Макар стоял на одном месте
и  широко  раскрытыми глазами смотрел на черноризицу Аглаиду: он узнал голос
Аграфены.  Так  вот  она  где... Вся краска сбежала с лица, и только глядели
одни  глаза,  точно  они  хотели  сжечь  новую  головщицу.  Под этим упорным
взглядом   Аглаида  повернула  свое  лицо  и  тихо  вскрикнула...  Произошел
переполох.  Мастерица  Таисья  бросилась  к  Аглаиде,  схватила ее за руку и
скрылась  с  ней  в  толпе.  Макара  окружили  несколько мужиков и угрожающе
ждали, что он будет делать.
     - Што,  испугались?  -  говорил  Гермоген,  выступая  вперед. - Кому вы
здесь молитесь, слепцы?
     - Бей выкреста! - пронеслось в толпе. - Это поморский волк пришел...
     - Вас здесь много, а я один, - спокойно ответил старик.
     Ему  не  дали  кончить,  -  как-то  вся толпа хлынула на него, смяла, и
слышно  было  только,  как  на земле молотили живое человеческое тело. Силен
был  Гермоген:  подковы  гнул,  лошадей  поднимал за передние ноги, а тут не
устоял.  Макар  бросился  было к нему на выручку, но его сейчас же стащили с
лошади   и  десятки  рук  не  дали  пошевельнуться.  Перепуганные  богомолки
бросились в лес, а на росстани остались одни мужики.
     - Порешим его, собаку! - опять крикнул неизвестный голос.
     Улучив  момент, Макар вырвался, и свалка закипела с новым ожесточением.
"Катай  мочеганина  и собаку-выкреста!" - гудела уже вся толпа. Едва ли ушли
бы  живыми  из  этого побоища незваные гости, если бы не подоспел на выручку
остервенившийся инок Кирилл.
     - Што  вы  делаете,  отчаянные?  - крикнул он, бросаясь в толпу с своим
иноческим посохом. - Креста на вас нет...
     Это  заступничество  заставило толпу отхлынуть. Гермоген лежал на траве
без движения. Макар вытирал рукавом свое окровавленное лицо.
     - Ну-ко,  тащи  старичка  к  ключику, - говорил Кирилл, поднимая голову
Гермогена, болтавшуюся по-мертвому. - Еще дышит, кажись.
     У  ключика,  который был в десяти шагах, старика облили холодною водой,
и он сейчас же открыл глаза.
     - Жив  еще,  дедушка?  -  спрашивал  Кирилл,  вытирая ему лицо каким-то
бабьим  платком.  -  Ну, слава богу... Макарушка, ты его вот на бок поверни,
этак... Ах, звери, как изуродовали человека!
     Лицо  у  Гермогена  быстро  заплывало  багровою  опухолью, верхняя губа
оказалась рассеченной, но старик пересилил себя, улыбнулся и проговорил:
     - Слепцы... Не меня били, а свою глупость.
     Смирение  Гермогена  и  его  стоицизм подействовали на толпу в обратном
смысле.  Несколько  человек  отделилось  и  подошло  к  ключику  сначала  из
любопытства.
     - Звериный   образ  на  вас  на  всех,  -  кротко  заговорил  Гермоген,
обращаясь к ним. - Себя-то пожалейте, слепые.
     Толпа   росла   у   ключика,  а  Гермоген  продолжал  свое.  Его  слова
производили  впечатление.  Какой-то  здоровенный  мужик даже повалился ему в
ноги.
     - Прости, дедушка... - бормотал он. - Это я тебя в губу-то саданул...
     - Бог тебя простит, милый человек.
     Участие к поморцу росло с каждым мгновением, и Кирилл струсил.
     - Эй,  вы,  чего  лезете?  -  крикнул  он на толпу. - Не вашего это ума
дело... Да и ты, Гермоген, держал бы лучше язык за зубами.
     Когда  свалка  кончилась,  бабы  вышли  из  лесу  и  смотрели в сторону
ключика.  Первая  насмелилась подойти к Гермогену мать Енафа. Наклонившись к
старику, она проговорила:
     - Убить тебя мало, антихрист... Уходи отсюда, коли жив хочешь быть.
     Мастерица  Таисья  уговаривала  в это время Макара, который слушал ее с
опущенною  головой.  Она  усадила  его  на  лошадь, как это было в Кержацком
конце, а сзади седла подсадила избитого поморца.
     - Ну,   с  богом  теперь!  -  говорила  Таисья,  поворачивая  лошадь  к
Самосадке.


X

     Случившийся  на  могилке  о.Спиридония  скандал  на целое лето дал пищу
разговорам  и  пересудам,  особенно  по  скитам.  Все  обвиняли  мать Енафу,
которая  вывела  головщицей  какую-то  пропащую  девку. Конечно, голос у ней
лучше,  чем  у  анбашской  Капитолины, а все-таки и себя и других срамить не
доводится.  Мать  Енафа  не  обращала  никакого  внимания  на  эти  скитские
пересуды  и  была  даже  довольна,  что Гермоген с могилки о.Спиридония едва
живой уплел ноги.
     - Это  уж,  видно,  отец Спиридоний посмеялся над выкрестом, - говорила
она. - В святое место да с поганою рожей пришел...
     Аглаида  молчала  и  ходила,  как  в  воду опущенная. Она видела Макара
только  издали, как во сне, но и этого было достаточно, чтобы поднять в душе
все  старое.  Вместе  с  тем  картина  того,  как незлобиво перенес Гермоген
обиду,   произвела  на  нее  неизгладимое  впечатление.  Это  был  настоящий
мученический  подвиг, и Аглаида часто думала про этого удивительного старца.
На  нее  нападали  иногда  сомнения в правоте собственного иноческого жития,
которое  только  тем и отличалось от мирского, что скитские ничего не делали
да  молились от свободности. С своими сомнениями Аглаида всегда шла к матери
Пульхерии;  так  было  и  теперь. Она рассказала старухе все, как на духу, и
горько плакалась на свою нетвердость.
     - Мне  его  жаль,  Макара-то,  -  шептала Аглаида, заливаясь слезами. -
Неотступно  стоит  он передо мной... и Гермоген тоже... "Слепые, говорит, вы
все... Жаль мне вас!"
     - Мечтание  это,  голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот.
Зачем  он  ехал-то, когда добрые люди на молитву пришли?.. И Гермогена знаю.
В   четвертый   раз   сам  себя  окрестил:  вот  он  каков  человек...  Хуже
никонианина.  У  них в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев...
А мать Фаина к поповщине гнет, потому как сама-то она из часовенных.
     Беседа  с  Пульхерией  всегда  успокаивала  Аглаиду, но на этот раз она
ушла  от  нее  с  прежним гнетом на душе. Ей чего-то недоставало... Даже про
себя  она боялась думать, что в скитах ей трудно жить и что можно устроиться
где-нибудь  в  другом  месте; Аглаида не могла и молиться попрежнему, хотя и
выстаивала всякую службу.
     А  лето  шло  уже  на  исход.  После Ильина дня добрые люди считают уже
осень.  Солнышко  поднимается  позднее  и  ложится  раньше. В горах начинают
перепадать  холодные  утренники.  Летние  алые  цветки поблекли, а трава под
ногой  шелестит  по-мертвому...  Лесная  птица  давно  уже птенцов вывела на
ягоду.  На  Мохнатенькой  много  было  таких  выводков. Одних поляшей* гнезд
больше  десяти. Непуганная птица подпускала близко, и Аглаида по целым часам
любовалась,  как  старые польшошки ходили с гнездом по ягодам. Ведь птица, а
только-только  не  скажет... По-своему-то между собой тоже говорят, особенно
мать  с  детьми.  Рано  по утрам два выводка приходили пить к святому ключу.
Впереди  бегут  птенцы,  а  мать за ними. Таково-то все хорошо да умненько у
этих  птиц...  Наблюдая  птичью  жизнь,  Аглаида  невольно  завидовала им, -
никакому  творению  так хорошо не живется. Которая птица перелетная, так той
и  того  лучше:  сегодня  здесь, завтра там. Прямо сказать: господняя тварь.
Утром  еще солнышко не взошло, а птичка уж проснулась и славит... И никакого
греха  у  птицы  нет:  корм она у других не отнимает, деточек воспитывает, а
самая  чистая  птица все парами - лебедь с лебедушкой, журавль с журавлихой,
голубь  с  голубкой, скворчик с скворчихой. Зверь - тот хуже, а человек хуже
всех  зверей.  Недаром,  когда  человек  идет  по лесу, всякая тварь от него
прячется,  и даже лютый медведь уходит. Любила Аглаида ходить по лесу одна и
раздумывать свои думы. Так-то это хорошо, когда один останешься...
     ______________
     * Поляш - косач. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Раз  после  первого  спаса  шла  Аглаида по Мохнатенькой, чтобы набрать
травки-каменки  для  матери Пульхерии. Старушка недомогала, а самой силы нет
подняться  на гору. Идет Аглаида по лесу, собирает траву и тихонько напевает
раскольничий  стих.  У  самого  святого  ключика  она  чуть  не наступила на
лежавшего  на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это
инок Кирилл.
     - Что ты тут делаешь? - спросила Аглаида.
     - Проходи дальше... - грубо ответил Кирилл и отвернулся.
     Аглаиде  показалось,  что он плакал. О чем же мог убиваться беззаботный
скитский инок? Аглаида отошла несколько шагов и остановилась.
     - Чего встала-то? - точно зарычал инок. - Сказано - проходи.
     Сделав  несколько шагов вперед, Аглаида остановилась за деревом и стала
смотреть,  что  будет  делать  Кирилл.  Он  лежал  попрежнему, и только было
заметно,  как  вздрагивало  все  его  тело  от подавленных рыданий. Какая-то
непонятная  сила  так  и подталкивала Аглаиду подойти поближе к Кириллу. Шаг
за шагом она опять была у ключа.
     - Кирилл...
     Старец  быстро сел и удивленными глазами посмотрел на Аглаиду, точно не
узнал  ее.  Все  лицо  у  него опухло от слез, но он не прятал его, а только
смотрел на непрошенную гостью исподлобья.
     - Не  подходи,  говорю...  -  проговорил  Кирилл,  не  спуская  глаз  с
Аглаиды.  -  Не  человек,  а  зверь перед тобой, преисполненный скверны. И в
тебе  все  скверна,  и  подошла  ты  ко  мне  не сама, а бес тебя толкнул...
Хочешь, чтобы зверь пожрал тебя?
     Аглаида  давно  уже не боялась Кирилла и спокойно села на траву рядом с
ним.
     - О  чем  ты  плакал?  -  спросила она тихим голосом, глядя ему прямо в
глаза.
     - Я?..  Как  мне  не плакать, ежели у меня смертный час приближается?..
Скоро  помру.  Сердце чует... А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один
грех,  да  и  с  тем  вы  не  подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то
тьма...  Вот  ты  пожалела  меня  и  подошла, а я што думаю о тебе сейчас?..
Помру  скоро,  Аглаида,  а  зверь-то  останется...  Может,  я видеть не могу
тебя!..
     - Перестань   ты,   Кирилл,   неподобные  слова  говорить,  -  спокойно
уговаривала  его  Аглаида.  -  Иночество  скоро  приму,  и  нечего  мне тебя
бояться.
     - Да  ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а
ты  подошла - у меня все нутро точно перевернулось... Какой же я после этого
человек  есть,  что  душа  у  меня  коромыслом?  И  весь-то  грех в мир идет
единственно  через  вас,  баб,  значит...  Как  оно  зачалось, так, видно, и
кончится.  Адам  начал,  а  антихрист  кончит.  Правильно  я  говорю?..  И с
этакою-то  нечистою  душой  должен  я  скоро предстать туда, где и ангелы не
смеют взирати... Этакая нечисть, погань, скверность, - вот што я такое!
     Старец  Кирилл  опять  упал  на  траву  и  зарыдал  "истошным голосом".
Аглаида  сидела  неподвижно,  точно  прислушиваясь  к  тому, что у ней самой
делалось  на  душе.  Ведь  и она то же самое думала про себя, что говорил ей
сейчас плакавший инок.
     - Ты еще все не ушла? - удивился Кирилл, поднимаясь.
     - Нет.
     - Так  ты вот какая... Мало тебе того, что я сказал? Мало? Хочешь знать
и  то,  чего  тебе  не  следует  знать?.. Два года боялась меня, а теперь не
боишься?  Так  я же тебе все скажу... Мастерицу Таисью помнишь: я жил с ней,
когда  она  исправу  принимала  в  скитах.  Мать  Енафа жила со мной в то же
время,  а  потом я с Федосьей, да с Акулиной запутался... Мало тебе этого?..
У   меня   в  Мурмосе  есть  одна  вдова-солдатка,  на  Анбаше  -  головщица
Капитолина,  в  Красном Яру - целых три сестры... Лютый я зверь, - вот что я
тебе скажу!.. Не страшно тебе глядеть-то на меня?
     Аглаида  молчала,  опустив  голову.  После этого приступа старец Кирилл
точно  изнемог  и  несколько времени тоже молчал, а потом начал говорить, не
обращаясь  ни  к кому, точно Аглаиды и не было совсем. Он рассказывал ей всю
свою  жизнь, все грехи, все помыслы и тайные желания, точно на исповеди. Да,
он  искал  истины,  а находил везде один только грех. Душа изболела в грехе,
изнемогло  тело,  а  впереди страх и скрежет зубовный. Близится день судный,
народится  льстец  всескверный, а спасения нет. И в лесу не уйдешь от греха,
потому что мы его с собой в лес-то приносим.
     - Два  года  я  тебя  подстерегал,  Аглаида,  чтобы  сотворить страм, -
каялся  Кирилл.  -  Ни  молитва, ни крест, ни слезы, ничто бы не удержало...
Вот  и  теперь ты сидишь рядом со мной, а я... нет, я не могу... Рука у меня
не  поднимается  на  тебя!..  Как  взглянешь  мне  прямо  в  глаза,  так я и
изнемогу,  а  отойду - ненависть у меня к тебе. Точно так бы и разорвал тебя
на  мелкие  части...  Помнишь,  как я тогда тебя в первый-то раз с Самосадки
слепую  вез  в  скиты?  Нарочно  в  балаган на Бастрык завез, и господь тебя
сохранил  от моей лютости... Везу тебя тогда, а у самого сердце огнем горит.
А  заговорила,  взглянула  - сердце и упало... Проклятый я человек, Аглаида!
Нет мне прощения...
     - Не  ладно  ты  говоришь, Кирилл, - ответила Аглаида, качая головой. -
Не  пойму я тебя што-то... Лишнее на себя наговариваешь. Не сужу я тебя, а к
слову сказала...
     - Мало  тебе,  значит,  и  этого?  А  видела  тогда  на росстани старца
Гермогена?
     - Видела.
     - Ну,  так  я  от  него  сейчас...  В  большое он сомнение меня привел.
Чуть-чуть  в  свою  веру  меня  не повернул... Помнишь, как он тогда сказал:
"слепые вы все"? Слепые и выходит!
     Этого  Аглаида уже не могла вынести: вскочила и ушла, и даже ни разу не
оглянулась на старца.


 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *


I

     Вместо  Палача  управителем  на  Крутяше  был  назначен  меднорудянский
смотритель  Ефим  Андреич.  Он  жил  в  Пеньковке,  где  у него был выстроен
собственный  деревянный  домик  на  пять  окон. В своей новой должности Ефим
Андреич  имел право занять казенную квартиру Палача на самом руднике, что он
и  сделал.  Правда,  жаль было оставлять свой домишко, но, с другой стороны,
примиряющим  обстоятельством являлась квартирная плата, которую Ефим Андреич
будет  получать  за  свой  дом, да и новому рудничному смотрителю где-нибудь
надо же приютиться.
     - Ну,  мать,  как  ты  полагаешь  своим  бабьим  умом? - спрашивал Ефим
Андреич свою старушку жену.
     - Уж и не знаю, Ефим Андреич...
     Парасковья  Ивановна  была  почтенная  старушка  раскольничьего склада,
очень  строгая  и  домовитая.  Детей  у  них  не было, и старики жили как-то
особенно  дружно,  точно  сироты,  что  иногда  бывает  с бездетными парами.
Высокая  и  плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась
в  сторонке от жен других заводских служащих. Она была из богатой купеческой
семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
     - Ну,  так  как,  мать?  -  спрашивал Ефим Андреич. - За квартиру будем
получать  пять цалковых, а в год-то ведь это все шестьдесят. Ежели и четыре,
так и то сорок восемь рубликов... Не баран чихал, а голенькие денежки!
     Раскинули  старики  умом  и  порешили  переехать  на казенную квартиру.
Главное  затруднение представлялось в разной домашности: и корова Пестренка,
и  старый  слуга  Гнедко,  и  курочки,  - всех нужно было тащить за собой да
устраивать  на новом месте. Да и гнезда своего старого жаль... Тоже двадцать
лет  прожито, и вдруг переезжай. Но желание получить четыре рубля в месяц за
квартиру  пересилило  все  остальные соображения. Когда таким образом вопрос
был  решен,  у  Ефима Андреича точно что повихнулось на душе, - старик вдруг
затосковал...  Но  дело сделано, и ворочаться не приходилось. Старики скрепя
сердце  переехали  из  Пеньковки  на  самый рудник и поселились в господской
квартире.
     Случилось  странное  дело.  Ефим  Андреич  выслужил  на  медном руднике
тридцать  пять лет и был для рудниковой вольницы настоящею грозой. "Уж Ефима
Андреича  не  обманешь, Ефим Андреич достигнет, потому как на два аршина под
землей  видит", - таково было общественное мнение подчиненной массы. Работал
старик,  как  машина,  с  аккуратностью  хорошей  работы  старинных часов: в
известный  час  он  уже  будет  там, где ему следует быть, хоть камни с неба
вались.  Рудничное  дело не заводское: не остановишь. Крутяш и праздников не
знал,  как не знал их и Ефим Андреич: он в светлый день спускался два раза в
шахту,  как  в  будни, и в рождество, и в свои именины. Сохрани бог упустить
шахту,  да  тогда  вся  бы  Пеньковка  по миру пошла, пока "отводились" бы с
упущенною  шахтой. Вон на Кукарских заводах этак-то "ушла шахта", так девять
человек  рабочих  утонуло,  да  воду  паровыми  машинами  полгода  отливали.
Больших  тысяч  стоило,  чтобы "отводиться" с шахтой. Когда Ефим Андреич был
простым  смотрителем,  он  знал  только  свое  дело  и  не  боялся за шахту:
осмотрит   все   работы,   задаст   "уроки",   и  чист  молодец.  Сделавшись
меднорудянским  управителем,  старик  точно  что  потерял,  а  прежде  всего
потерял  собственный  покой.  Дело  велось,  как и раньше, а Ефим Андреич не
доверял  даже  собственной работе: так, да не так. Обходя подземные галереи,
старик   косился   на   каждую   стойку,   поддерживавшую   своды,   подолгу
прислушивался  к  работе  паровой машины, откачивавшей воду, к далекому гулу
подземной  работы и уходил расстроенный. Случись что - он один в ответе... И
рабочие  стали  относиться к нему как-то иначе, не так, как прежде, точно не
доверяли  ему,  а  в  таком  ответственном деле именно доверие прежде всего.
Ночью  Ефим  Андреич  лежит  на кровати и одним ухом все прислушивается, как
пыхтит  паровая  машина,  и  все  ему кажется что-то не так и чего-то вообще
недостает.  В  конце  концов  старик  начал  просто  бояться неизвестной, но
неминуемой  грозы,  похудел,  осунулся  и  сделался крайне раздражительным и
недоверчивым.  Парасковья  Ивановна тоже тяжело вздыхала, глядя на мужа. Что
же дальше-то будет, ежели он и сейчас места себе не находит?
     Дело кончилось тем, что Ефим Андреич раз за вечерним чаем сказал жене:
     - Паша, давно я тебе хочу сказать... одним словом, наплевать!
     Парасковья   Ивановна   с   полуслова   знала,   в  чем  дело,  и  даже
перекрестилась.  В  самом-то  деле,  ведь  этак и жизни можно решиться, а им
двоим  много  ли  надо?..  Глядеть жаль на Ефима Андреича, как он убивается.
Участие жены тронуло старика до слез, но он сейчас же повеселел.
     - Ну  его  к  ляду,  управительское-то  место! - говорил он. - Конечно,
жалованья  больше, ну, и господская квартира, а промежду прочим наплевать...
Не  могу,  Паша,  не  могу своего карактера переломить!.. Точно вот я другой
человек,  и  свои  же  рабочие  по-другому  на  меня смотрят. Вижу я их всех
наскрозь, а сам как связанный.
     - Штой-то,  Ефим  Андреич,  не  на  пасынков нам добра-то копить. Слава
богу,  хватит и смотрительского жалованья... Да и по чужим углам на старости
лет  муторно  жить.  Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят... Переехали
бы  к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать... На тебя-то глядеть, так
сердечушко  все  изболелось! Сам не свой ходишь, по ночам вздыхаешь... Долго
ли человеку известись!
     Старики  тут  же  за  чаем  и  решили,  что  Ефим  Андреич откажется от
управительства. Ну его к ляду и с господскою квартирой вместе!
     - Знаешь,  Паша,  что я сделаю? - говорил развеселившийся Ефим Андреич.
-  Поеду  к  Петру  Елисеичу  и  попрошу,  штобы он на мое место управителем
заступил.
     - Не  пойдет  он,  Ефим  Андреич, - обидел его Лука Назарыч, да и место
рудникового управителя ниже заводского.
     - А  вот  и  пойдет... Заводская косточка, не утерпит: только помани. А
что  касаемо  обиды, так опять свои люди и счеты свои... Еще в силе человек,
без  дела  сидеть  обидно,  а глав