ы  будешь,  умница?  Гущиных?..  Слыхала  про брательников, как же! У
Самойла-то  Евтихыча  тоже  брательник  обережным  служит,  Матвеем звать?..
Видала.
     Это  влиятельное  родство  значительно  смягчило  мать  Енафу,  и  она,
позевывая, проговорила почти ласково:
     - Вот  што,  щеголиха:  ложись-ка ты спать, а утро вечера мудренее. Вот
тут на лавочку приляжь...
     Но  спать  Аграфене  не  пришлось,  потому что в избу вошли две высоких
девки  и прямо уставились на нее. Обе высокие, обе рябые, обе в сарафанах из
синего холста.
     - Чего  не  видали-то?  -  накинулась  на  них  мать  Енафа.  -  Лбы-то
перекрестите,  оглашенные...  Федосья,  Акулина,  ступайте домой: нечего вам
здесь делать.
     Девки   переглянулись  между  собой,  посмотрели  на  смущенного  инока
Кирилла и прыснули со смеху.
     - А гостинца привез? - обратилась к Кириллу старшая, Федосья.
     - Потом  привезет,  - ответила за него мать Енафа. - Вот новую трудницу
с Мурмоса вывез.
     - Похоже  на  то,  мамынька,  -  ответила  младшая, Акулина, с завистью
оглядывая Аграфену. - Прямо сказать: монашка.
     Девки  зашептались  между  собой, а бедную Аграфену бросило в жар от их
нахальных  взглядов.  На  шум  голосов  с полатей свесилась чья-то стриженая
голова  и  тоже  уставилась  на  Аграфену.  Давеча  старец Кирилл скрыл свою
ночевку  на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из
Ключевского.  Шел  круговой  обман...  Девки потолкались в избе и выбежали с
хохотом.
     Мать  Енафа раскинула шелковую пелену перед киотом, затеплила перед ним
толстую  восковую свечу из белого воска и, разложив на столе толстую кожаную
книгу,  принялась  читать  акафист похвале-богородице; поклоны откладывались
по лестовке и с подрушником.
     Так началось для Аграфены скитское "трудничество".


VI

     По  первопутку  вернулись  из  орды  ходоки. Хохлацкий и Туляцкий концы
затихли  в  ожидании  событий.  Ходоки  отдохнули,  сходили  в баню, а потом
явились  в  кабак  к  Рачителихе.  Обступил  их  народ, все ждут, что скажут
старики, а они переминаются да друг на друга поглядывают.
     - Ну что, старики, как орда? - спрашивали нетерпеливые.
     Опять  переминаются  ходоки,  - ни тому, ни другому не хочется говорить
первым.  А  народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать, что они
принесли с собой.
     - Хорошо   в  орде,  этово-тово,  -  проговорил,  наконец,  первым  Тит
Горбатый.
     - Одобряешь, дедушка?
     - Земля  овчина-овчиной,  травы  ковыльные, крепкие, укос - на десятину
по  сту копен, скотина кормная, - нахваливал Тит. - Одно название, што будто
орда.  У  тамошних  крестьян  какой  обычай,  этово-тово:  жнитво, а жнут не
чисто,  тут  кустик  пшенички  оставит, и в другом месте кустик, и в третьем
кустик.  "Для  чего  вы,  говорю  я,  не чисто жнете?" - "А это, говорят, мы
Николе  на  бородку  оставляем,  дедушка.  Пойдут  по пашне за нами вдовы да
сироты  и подберут кустики..." Вот какая там сторона! Хлеба ржаного совсем и
в заводе нет, а все пшеничный...
     Расхваливает  Тит  орду,  руками машет, а старый Коваль молчит и только
трубочку свою посасывает.
     - Ну, а ты, Дорох, что нам скажешь? - пристают свои хохлы к Ковалю.
     - Що  я  вам  кажу? - тянет Коваль точно сквозь сон. - А то я вам кажу,
братики,  што сват гвалтует понапрасну... Пусто бы этой орде было! Вот што я
вам  кажу...  Бо  ка-зна-що!  Чи  вода  була  б,  чи лес бул, чи добри люди:
ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому... Пранцеватый народ в орде.
     - Да  ведь  ты сам же хвалил все время орду, этово-тово, - накинулся на
него Тит, - а теперь другое говоришь...
     - Балакали,  сват,  а як набигло на думку, так зовсем друге и вийшло...
Оце велико лихо твоя орда!
     Ходоки  упорно  стояли  каждый  на  своем,  и  это  подняло на ноги оба
мочеганских  конца.  В  спорах  и препирательствах сторонников и противников
орды  принял  деятельное  участие  даже  Кержацкий  конец,  насколько он был
причастен  кабаку  Рачителихи.  Ходокам  делали  очные  ставки,  вызывали  в
волость,  уговаривали,  но  они  продолжали рознить. Особенно неистовствовал
Тит, так и наступавший на Коваля.
     - Отчепись  к  нечистому!  -  ругался  Коваль. - Казав: не пойду у твою
орду. Оттак!..
     Туляки  стояли  за  своего  ходока,  особенно  Деян Поперешный, а хохлы
отмалчивались  или  глухо  роптали.  Несколько раз в кабаке дело доходило до
драки,  а ходоки все стояли на своем. Везде по избам, как говорила Домнушка,
точно капусту рубили, - такая шла свара и несогласие.
     - Выведу  в  орду  всю  свою  семью,  а  вы  как  знаете, этово-тово, -
повторял Тит.
     - А  я  зостанусь!  -  повторял  Коваль.  - Нэхай ей пусто будет, твоей
орде.
     Сколько  ни бились старички с ходоками, но так ничего и не могли с ними
поделать.  Решено  было  свести их к попу и к приказчику, чтобы они хоть там
повинились  и сказали настоящее. Не доверяя ни попу, ни приказчику, старички
улучили  минуту,  когда  поп  прошел в господский дом, и повели ходоков туда
же.  Пусть  вместе  говорят,  тогда  будет  видно, кто говорит правду, а кто
обманывает.  Ходоки,  когда  пришли  в господский дом, имели вид подсудимых.
Ввиду  важности  дела,  Петр  Елисеич  позвал всех в залу. О.Сергей сидел на
диване,  а  Петр  Елисеич  ходил  по  комнате,  размахивая платком. Старички
подталкивали  ходоков, чтобы те начинали, но ходоки только переминались, как
лошади в станке у кузницы.
     - Пусть  Коваль  говорит  наперво, этово-тово, - заявлял Тит. - От него
вся смуть пошла.
     - А  чого  ж  я  буду  говорить,  сват?  -  упирался  Коваль. - Лучше ж
послухаем  твои  викрутасы,  бо ты кашу заварил... А ну, сват, тоби попереду
говорить, а мы послухаем, що из того выйде.
     Нечего  делать,  пришлось первому говорить Титу: переупрямил его хитрый
хохол.
     - Все  мы обсмотрели, все обследовали и в орде, и в казаках, и в стене,
-  заговорил  Тит.  -  "Глянется,  говорю,  сват?"  А сват хвалит... И землю
хвалит,  и  народ  хвалит, и уж местечко мы обыскали, этово-тово, штобы свой
выселок  поставить. Только идем это мы назад, а сват все орду нахваливает...
Ну,  все  у  нас  согласно.  Только,  этово-тово,  стали  мы  совсем  к дому
подходить,   почесть  у  самой  поскотины,  а  сват  и  говорит:  "Я,  сват,
этово-тово,  в  орду  не  пойду!"  И  пошел хаять: воды нет, лесу нет, народ
живет  нехороший...  Теперь  к  вам пришли, штобы вы урезонили свата, потому
как  он  совсем  неправильные  слова  говорит  и во всем в отпор пошел... От
него, этово-тово, вся смута!
     - Ну, а ты что скажешь, Дорох? - спрашивал Петр Елисеич.
     - А  то  и кажу, що зостанусь здесь... Пусть сват еде у эту пранцеватую
орду!
     - Нужно  как-нибудь  помириться,  старички, - советовал Петр Елисеич. -
Не такое это дело, чтобы вздорить.
     - Да  я-то враг, што ли, самому себе? - кричал Тит, ударяя себя в грудь
кулаком.  -  На  свои  глаза  свидетелей не надо... В первую голову всю свою
семью  выведу  в  орду.  Все  у  меня есть, этово-тово, всем от господа бога
доволен,  а  в орде лучше... Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а
хрестьянская  двухвершковым  гвоздем  приколочена.  Все свое в хрестьянах: и
хлеб, и харч, и обуй, и одежа... Мне-то немного надо, о молодых стараюсь...
     Маленькое  сморщенное лицо у Горбатого дышало непреодолимою энергией, я
в  каждом  слове сказывалось твердое убеждение. Ходоки долго спорили и опять
ни до чего не доспорились.
     - Треба  еще  жинок  да  парубков  спросить,  може  вони  и  не захочут
твоего-то хлеба, сват! - кричал охрипшим голосом Коваль. - Оттак!..
     - И  спрашивай баб да робят, коли своего ума не стало, - отвечал Тит. -
Разе  это  порядок,  штобы с бабами в этаком деле вязаться? Бабий-то ум, как
коромысло: и криво, и зарубисто, и на два конца...
     Отец  Сергей  тоже  предлагал  ходокам  помириться,  но  ему верили еще
меньше,  чем  приказчику.  Приказчик  жалованье  из  конторы получает, а поп
голодом насидится, когда оба мочеганских конца уйдут в орду.
     Домнушка  и  Катря  слушали  этот  разговор  из  столовой и обе были на
стороне старого Коваля, а Тит совсем сбесился со своею ордой.
     - Уведет  он  в эту орду весь Туляцкий конец, - соболезновала Домнушка,
качая  головой.  -  Старухи-то  за  него  тоже, беззубые, а бабенки, которые
помоложе,  так  теперь же все слезьми изошли... Легкое место сказать, в орду
наклался!
     - А  пусть  попытают  эту  самую  орду,  -  смеялся дома старый Коваль,
покуривая  трубку.  -  Пусть  их...  Там  и  хаты  из соломы да из березовых
прутьев  понаделаны.  Возьмут  солому,  помажут  глиной  -  вот  тебе и хата
готова.
     Старая  Ганна  была  совершенно  счастлива,  что Коваль уперся. Она про
себя  молила  бога,  чтобы  туляки  поскорее  уезжали в орду, а впереди всех
уезжали  бы  Горбатые.  Тогда  свадьба  Федорки  расстроилась бы сама собой.
Материнское  сердце  старой  хохлушки  так  и  прыгало  от  радости, что она
рассватает  Федорку  и  выдаст ее замуж куда-нибудь в Хохлацкий конец. Пусть
за  своего  хохла выходит, а в больших туляцких семьях снох со свету сживают
свекрови  да  золовки.  Ганна  особенно  часто  ласкала  теперь свою писанку
Федорку  и  совсем  не  бранилась, когда старый Коваль возвращался из кабака
пьяный.
     - А  то  проклятуща,  тая орда! - выкрикивал Коваль, петухом расхаживая
по  своей  хате.  -  Замордовал  сват,  а того не знае, що от хорошего житья
тягнется на худое... Так говорю, стара?
     - А то як же, Дорох? Почиплялись за орду, як дурни.
     Хитрый  Коваль  пользовался  случаем  и  каждый  вечер "полз до шинка",
чтобы  выпить  трохи  горилки  и "погвалтувати" с добрыми людьми. Одна сноха
Лукерья  ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья
собиралась   уходить   в  орду,  и  бедную  бабу  тянуло  за  ними.  Лукерья
выплакивала  свое  горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному
Терешке-казаку  теперь  особенно  доставалось от тулянки-жены, и он спасался
от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
     - Ведмедица  эта  самая  Лукерка!  - смеялся старый Коваль, разглаживая
свои  сивые  казацкие  "вусы".  -  А  ты,  Терешка,  не трожь ее, нэхай баба
продурится; на то вона баба и есть.
     Гуляка  Терешка  побаивался  сердитой  жены-тулянки  и только почесывал
затылок.  К  Лукерье  несколько  раз на перепутье завертывала Домнушка и еще
сильнее    расстроила   бабенку   своими   наговорами,   соболезнованием   и
причитаньем,  хотя  в  то  же  время ругала, на чем свет стоит, сбесившегося
свекра Тита.
     - Тебе-то  легко,  Домнушка, - жалились другие горбатовские снохи. - Ты
вот,  как блоха, попрыгиваешь, а каково нам... Хоть бы ты замолвила словечко
нашему Титу, - тоже ведь и ты снохой ему приходишься...
     - И  скажу!  -  храбрилась Домнушка. - Беспременно скажу, потому и Петр
Елисеич  не  одобряет  эту  самую  орду...  Самое, слышь, проваленное место.
Прямо-то  мужикам  он  ничего  не  оказывает,  а  с попом разговаривают... и
Самойло Евтихыч тоже не согласен насчет орды...
     - Поговори  ты,  Домнушка!  -  упрашивали  снохи. - С тебя, с солдатки,
взять нечего.
     Разбитная  Домнушка  действительно посыкнулась было поговорить с Титом,
но  старик  зарычал  на  нее,  как зверь, и даже кинулся с кулаками, так что
Домнушка едва спаслась позорным бегством.
     - Я  вот  тебе, расстройщица! - орал Тит, выбегая на улицу за Домнушкой
с палкой.
     Но  черемуховая  палка  Тита,  вместо  нагулянной  на господских харчах
жирной  спины  Домнушки,  угодила  опять  на  Макара.  Дело  в  том,  что до
последнего  часа  Макар  ни  слова  не говорил отцу, а когда Тит велел бабам
мало  за  малым  собирать  разный  хозяйственный скарб, он пришел в переднюю
избу к отцу и заявил при всех:
     - А я, батюшка, в твою орду не поеду.
     - Что-о?
     - Не  поеду,  говорю... Ты меня не спрашивал, когда наклался уезжать, а
я не согласен.
     - Да  ты,  этово-тово,  с  кем разговариваешь-то, Макарко? В уме ли ты,
этово-тово?..
     - Из  твоей  воли  не  выхожу,  а в орду все-таки не поеду. Мне и здесь
хорошо.
     Произошла  горячая  семейная  сцена,  и  черемуховая  палка врезалась в
могучее  Макаркино  тело. Старик до того расстервенился, что даже вступилась
за сына сама Палагея. Того гляди, изувечит сбесившийся старик Макара.
     - Твоя  воля,  а  в орду не пойду! - повторял Макар, покорно валяясь на
полу.
     - Я тебя породил, собаку, я тебя и убью! - орал Тит в бешенстве.
     Сорвав  сердце  на  Макаркиной спине, Тит невольно раздумался, зачем он
так  лютует.  Большак  Федор  слова ему не сказал, - в орду так в орду. Фрол
тоже,  а  последыш  Пашка  еще  мал, чтобы с отцом разговаривать. Сам-третей
выедет  он  в орду, да еще парень-подросток в запасе, - хоть какое хозяйство
управить  можно.  А  Макарка  пусть пропадает в Ключевском, ежели умнее отца
захотел  быть.  О  двух  остальных  сыновьях  Тит  совсем как-то и не думал:
солдат  Артем, муж Домнушки, отрезанный ломоть, а учитель Агап давно отбился
от  мужицкой  работы. Раздумавшись дальше, Тит пришел к мысли, что Макар-то,
пожалуй,  и  прав: первое дело, живет он теперь на доходах - лесообъездчикам
контора  жалованье  положила,  а  потом  изба  за ним же останется, покосы и
всякое  прочее...  Всего с собой не увезешь, а когда Артем выйдет из службы,
вместе и будут жить в отцовском дворе.
     "Оно,  этово-тово, правильное дело говорит Макар-то", - раздумывал Тит,
хотя, с другой стороны, Макарку все-таки следовало поучить.


VII

     Таинственное  исчезновение  Аграфены  и  скандал  с двором брательников
Гущиных  как-то совсем были заслонены готовившимся переселением мочеган. И в
кабаке,  и в волости, и на базаре, и на фабрике только и разговору было, что
о   вздоривших  ходоках.  Не  думала  о  переселении  в  орду  только  такая
беспомощная  голь,  как  семья Окулка, перебивавшаяся кое-как в покосившейся
избушке  на  краю  Туляцкого  конца. Появление Окулка и его работа на покосе
точно  подразнила эту бедность. Когда с другими разбойниками Окулко явился с
повинной  к  Луке  Назарычу,  их  всех сейчас же засадили в волость, а потом
немедленно  отправили  в  Верхотурье в острог. Старая Мавра опять осталась с
глазу  на  глаз  с  своею  непокрытою бедностью, Наташка попрежнему в четыре
часа  утра  уходила  на  фабрику,  в  одиннадцать  прибегала  пообедать, а в
двенадцать  опять  уходила,  чтобы  вернуться  только к семи, когда коморник
Слепень  отдавал  шабаш.  За эту работу Наташа получала пятнадцать копеек, и
этих  денег  едва  хватало на хлеб. Поднятая в Туляцком конце суматоха точно
делала семью сидевшего в остроге Окулка еще беднее.
     - Богатые-то  все  в  орду  уедут,  а  мы  с  кержаками  и останемся, -
жаловалась Мавра. - Хоть бы господь смерть послал. И без того жизни не рад.
     Сборы  переселенцев  являлись обидой: какие ни на есть, а все-таки свои
туляки-то.  А  как  уедут,  тут  с  голоду  помирай... Теперь все-таки Мавра
кое-как  изворачивалась:  там  займет,  в другом месте перехватит, в третьем
попросит.  Как-то  Федор  Горбатый  в  праздник целый воз хворосту привез, а
потом  ворота  поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала,
а старая Мавра боялась именно этого молчания.
     - Што  ты  все  молчишь,  Наташка?  - спрашивала она дочь. - Точно пень
березовый.
     - О  чем говорить-то, мамынька? - сердито отвечала Наташка. - Замаялась
я,  вот  што...  Поясницу  ломит.  Вон  ступни* новые надо покупать, варежки
износились.
     ______________
     * Ступни - башмаки. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Ну,  ты у меня смотри: знаем мы, как у девок поясницы болят... Дурите
больше  с  парнями-то!..  Вон  я  как-то  Анисью  приказчицу видела: сарафан
кумачный,  станушка  с кумачным подзором, платок на голове кумачный, ботинки
козловые... Поумнее, видно, вас, дур...
     - И пусть будет умнее.
     Старая,  поглупевшая  от  голода  и  болезней  Мавра  пилила несчастную
Наташку  походя  и  в утешение себе думала о том, что вот выпустят Окулка из
острога  и тогда все будет другое. Он и дровец навозит, и избенку починит, и
за  хлебом  по  соседям  не придется бегать... Небойсь этакой могутный мужик
без  работы  не  останется.  В  последнее  время  Мавра  придумала не совсем
хорошее  средство  добывать деньги на хлеб: отправится к Рачителихе и начнет
расписывать  ей свою бедность. Не любила кабатчица вечно канючившую старуху,
но  слушает-слушает  и  пожалеет:  то хлеба даст, то деньгами ссудит, а сама
только  вздохнет.  Мавра,  конечно,  знала  о  несчастной любви Рачителихи и
по-своему  эксплуатировала  эту привязанность. Зато, когда узнала Наташка об
этом, у них вышла крупная ссора.
     - Умирать, што ли, с голоду? - кричала обозленная Мавра.
     - Последнее  это  дело!  -  кричала  Наташка. - Хуже, чем по миру идти.
Из-за  Окулка  же  страмили на весь завод Рачителиху, и ты же к ней идешь за
деньгами.
     - Ну, и не пойду... Помирайте все голодом! Один конец.
     - Ведь не померли, слава богу, и не помрем раньше смерти.
     Обойденная  со  всех  сторон  отчаянною  нуждой, Наташка часто думала о
том,  что  вот есть же богатые семьи, где робят одни мужики, а бабы остаются
только  для  разной  домашности.  Она  завидовала  отецким  дочерям, которые
никакого  горя  в девках не знают, а потом выскочат замуж и опять попадут на
хорошее  житье.  А  вот ей, Наташке, ниоткуда и ничего, да еще мать корми...
Вон  у  Ковалей  засиротела  внучка  Катря,  так  сейчас в господский дом ее
определили  на  легкое житье, потому у богатых везде рука. Живет эта Катря в
светле   да   в   тепле   и   никакого   горя  не  знает,  а  она,  Наташка,
муку-мученическую  на  проклятой  фабрике принимает. Мужики одни чего стоят:
проходу  не  дают  -  тот  щипнет,  другой  облапит, третий нехорошим словом
обзовет.  Хоть  бы  час  так-то  прожить,  как  другие  девки.  Единственным
утешением   для   Наташки   оставался   пример   других   поденщиц,  которые
околачивались  вместе  с  ней на фабрике. Ни от кого-то она доброго слова не
слыхивала,  кроме  солдатки  Аннушки  Чеботаревой, которая всегда сама такая
веселая.
     - Перестань  ты думать-то напрасно, - уговаривала ее Аннушка где-нибудь
в  уголке,  когда  они отдыхали. - Думай не думай, а наша женская часть всем
одна.  Вон  Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с
тобой  и  бог  простит... Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя:
"Славная,  грит,  эта  Наташка".  Так  и сказал. Славный парень, одно слово:
чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ем пуховая...
     - Перестань ты, Аннушка: стыда у тебя нет совсем.
     - А  ежели  Кузьмич  не  по  сердцу,  так  уставщик  Корнило  чем плох?
Конешно,  он  староват,  а старый-то еще способнее в другой раз... Закидывал
мне про тебя словечко намедни и Корнило, да уж я молчу.
     - Отстань, смола!
     Наташка,  однако,  крепилась  из  последнего,  крепилась,  может  быть,
потому,  что  из  гордости  не  хотела  поддаться дешевому соблазну. К ней и
пристают  потому, что она бедная и защититься ей некем. Раньше она боялась и
избегала  Аннушки,  а  теперь как-то подружилась с ней. Ведь не съест же она
ее  в  самом  деле,  ежели  у  ней  и на уме нет ничего худого, как у других
фабричных  девок.  С ней, по крайности, можно и поговорить и посоветоваться,
-  Аннушка  все  на  свете  знала.  Так  вопрос  о  Тараске  оставался долго
открытым.  Наташка  еще  летом  решила поместить его в рудобойцы, - все-таки
гривенник  заробит,  как  другие  парнишки. Но, с другой стороны, ей было до
смерти  жаль  мальчика,  эту  последнюю  надежду и будущую опору семьи. Да и
одежонки  у  Тараска  никакой  нет,  а  работа  на открытом воздухе, и зимой
парнишка  заколеет.  Сколько  ни  крепилась  Наташка,  а  пришлось и Тараска
свести  на  фаб