душу,  слушавшую  ее с замирающим сердцем. Она и плакала, и
смеялась,  и  целовала  Нюрочку,  и  пела  заунывные скитские стихи, и опять
рассказывала.
     - Ох,   грешный  я  человек!  -  каялась  она  вслух  в  порыве  своего
восторженного  настроения.  -  Недостойная  раба...  Все  равно, как собака,
которая  сорвалась  с  цепи:  сама бежит, а цепь за ней волочится, так и мое
дело. Страшно, голубушка, и подумать-то, што там будет, на том свете.
     Никогда   Нюрочка   еще   не  видала  мастерицу  Таисью  такою  и  даже
испугалась,  а  та  ничего не замечала и продолжала говорить без конца. Этот
лесной  воздух,  окружавшая  их  глушь  и собственное молитвенное настроение
точно   опьяняли   ее.   Когда   в  стороне  встречались  отдыхавшие  партии
богомольцев, Таисья низко кланялась трудничкам и говорила:
     - Как пчелки к улью летят грешные мирские душеньки.
     На  половине  дороги  они  сделали  привал. Нюрочка прошла целых десять
верст, но пока особенной усталости не чувствовала.
     - Ужо  Аглаиду  увидим,  - говорила Таисья. - Помнишь, поди, как баушку
Василису  хоронили?  Она  наша,  ключевлянка.  На  могилке отца Спиридония о
Петров день анбашскую головщицу Капитолину под голик загнала.


VIII

     Косые  тени  уже  крестили  тропинку,  когда  из-за  леса белою полосой
мелькнуло  Святое  озеро.  Нюрочка  только  теперь  почувствовала,  как  она
устала.  Глубокое горное озеро залегло в синей раме обступивших его лесистых
круч.  Тропинка  вывела  на  мысок,  где  курились  огни  и богомольцы ждали
перевоза.  Крестовые  острова  залегли  в  версте  от  берега, точно зеленые
шапки.  Десяток  лодок-душегубок  и  паром  из бревен не успевали перевозить
прибывавших  богомольцев.  Вода  в  озере стояла, как зеркало. С низких мест
уже  наносило  вечернею  сыростью, пропитанною запахом свежей травы и лесных
цветов.  Таисья  сразу  разыскала  несколько  знакомых мужиков с котомками и
женщин-богомолок, - народ набрался со всех сторон.
     - Да  это никак ключевская Таисья, - весело говорила громадная женщина,
проталкиваясь к мастерице. - Она и есть... Здравствуй, матка-свет.
     - Здравствуй, матушка Маремьяна.
     - Ну, каково прыгаешь, Таисьюшка?
     - Вашими молитвами, родимая.
     Матушку  Маремьяну  за  глаза  называли  полумужичьем. Высокая, рослая,
широкая,  загорелая, потная, она походила на ломовую лошадь. Таисья знала ее
целых  тридцать  лет,  и  матушка  Маремьяна  оставалась все такой же. Одним
словом,  богатырь-баба  и голос, как хорошая труба. Проживала она где-то под
Златоустом,  по  зимам  разъезжала  на  своей  лошадке по всему Уралу и, как
рассказывали,  занималась  всякими  делами: укрывала беглых, меняла лошадей,
провозила  краденое  золото  и  вообще умела хоронить концы. Она дружила и с
поповщиной,  и с беспоповщиной, и с поморцами, и с православными попами. Где
собирался  народ  -  без  матушки  Маремьяны  дело  не обходилось. Таисья не
совсем  долюбливала ее и называла переметною сумой, но без матушки Маремьяны
тоже  не  обойдешься, - она развозила вести обо всем, всех знала и все могла
разведать.
     - Словечко  есть у меня до тебя, Таисьюшка, - гудела матушка Маремьяна,
трепля  могучею  рукой  худенькую  мастерицу.  -  И не маленькое словечко...
Нарочно хотела ехать к тебе в Ключевской с Крестовых-то островов.
     Матушка  Маремьяна  отвела  Таисью  в  сторону  и  принялась  ей быстро
наговаривать  что-то, вероятно, очень интересное, потому что Таисья в первый
момент  даже  отшатнулась от нее, а потом в такт рассказа грустно покачивала
головой.   Они   проговорили  так  вплоть  до  того,  как  подошел  плот,  и
расстроенная Таисья чуть не забыла дожидавшейся ее на берегу Нюрочки.
     - Ах,  ласточка  ты  моя,  забыла  про  тебя!.. - причитала она, лаская
притихшую девочку. - Совсем оговорила меня матушка Маремьяна.
     На  плоту поместилось человек двадцать богомольцев, и матушка Маремьяна
встала  у  кормового  правила.  Нюрочка  так  устала,  что  даже  не боялась
плескавшейся  между бревнами воды. Плот был связан ивовыми прутьями кое-как,
и  бревна  шевелились,  как живые. Издали можно было разглядеть на Крестовых
островах  поднимавшийся  дым  костров  и  какое-то белое пятно, точно сидела
громадная  бабочка. Какой-то лысый старик стоял на коленях и громко молился.
Две  лодки  обогнали  плот.  На одной из них Нюрочка узнала старика Основу и
радостно вскрикнула: это был еще первый свой человек.
     Когда  плот  тяжело  подвалил  к берегу, было почти уже совсем темно. В
горах  ночь  наступает  быстро.  Острова  были густо запушены смотревшеюся в
воду  зеленью,  а  огни  дымились дальше. Нюрочка вместе с другими шагала по
болоту,  прежде  чем выбралась на сухой берег. То, что она увидела, казалось
ей  каким-то  сном: громадная поляна была охвачена живым кольцом из огней, а
за  ними  поднималась  зубчатая стена векового бора. Святые могилки занимали
центр  поляны,  и  около них теперь горели тысячи свеч. Пред своими аналоями
кучками  толпились  богомольцы одного согласия: поповцы у своих исправленных
попов,  беспоповцы  у  стариков и стариц, поморцы у наставников. Около огней
деление   шло   по   месту   жительства:  екатеринбургские,  златоустовские,
невьянские,  шарташские,  мурмосские,  самосадские, кукарские, - все сбились
отдельными  кучками. Скитские тоже разделились на артельки: анбашские особо,
заболотские  и  красноярские  особо.  Кроме  своих уральских, сошлись сюда и
"чужестранные"  -  из-под  Москвы, с Поволжья, из дальних сибирских городов.
Белое  пятно оказалось большою палаткой, в которой засел какой-то начетчик с
Иргиза.   Слышалось   протяжное   пение,  а  скитские  головщицы  вычитывали
наперебой.
     Таисья  переходила  от  одной  кучки к другой и напрасно кого-то хотела
отыскать,  а спросить прямо стеснялась. Нюрочка крепко уцепилась ей за руку,
- она едва держалась на ногах от усталости.
     - Погоди,  милушка, погоди, касаточка, - уговаривала ее Таисья шепотом.
- Вон сколько народу, не скоро разыщешь своих-то.
     Их догнал старик Основа и, показав головой на Нюрочку, проговорил:
     - Айда  ко  мне  в  балаган,  Таисьюшка...  Вот  и  девушка  твоя  тоже
пристала, а у нас место найдется.
     Таисья  без  слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал
Нюрочку  еще  на плоту. Он привел их к одному из огней у опушки леса, где на
живую  руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около
огня  сидели  две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с
молоком.
     - Ну,  теперь  можно  тебя и признать, барышня, - пошутил Основа, когда
подошли  к  огню.  -  Я  еще  даве, на плоту, тебя приметил... Неужто пешком
прошла экое место?
     - А  мы  через  Мурмос,  - объясняла Таисья. - Парасковья Ивановна было
увязалась с нами, да только обезножила.
     Нюрочка  познакомилась  с  обеими  девушками, - одну звали Парасковьей,
другую Анисьей. Они с удивлением оглядывали ее и улыбались.
     - Нет, я не устала, - точно оправдывалась Нюрочка. - А вы?
     - Мы  со  вчерашнего  дня  здесь,  -  объяснила  старшая, Парасковья. -
Успели отдохнуть.
     От  балагана  Основы  вид  на  всю  поляну был еще лучше, чем с берега.
Нюрочке  казалось,  что  она в какой-то громадной церкви, сводом для которой
служило  усеянное  звездами небо. Восторженно-благоговейное чувство охватило
ее  с  новою  силой,  и  слезы  навертывались  на глаза от неиспытанного еще
счастья,  точно  она  переселилась в какой-то новый мир, а зло осталось там,
далеко  позади. Эта народная молитва под открытым небом являлась своего рода
торжеством  света,  правды  и  духовной  радости.  Старик Основа так любовно
смотрел  на  Нюрочку  и все беспокоился, чем ее угостить. Одна Таисья сидела
на  земле,  печально  опустив  голову,  -  ее  расстроили  наговоры  матушки
Маремьяны.  Время  от  времени  она что-то шептала, тяжело вздыхала и качала
головой.
     Молились  всю  ночь  напролет. Не успевала кончить у могилок свой канун
одна  партия,  как  ее  сейчас  же  сменяла  другая. Подождав, когда Нюрочка
заснула,  Таисья  потихоньку вышла из балагана и отправилась в сопровождении
Основы к дальнему концу горевшей линии огоньков.
     - Соблазн, Таисья... - повторял Основа.
     - Ох,  и  не  говори, Аника Парфеныч!.. Кабы знатье, так и глаз сюда не
показала бы...
     - Мать  Енафа  совсем  разнемоглась  от  огорчения, а та хоть бы глазом
повела: точно и дело не ее... Видел я ее издальки, ровно еще краше стала.
     - А он тут?
     - Как  волк  посреди  овец  бродит...  К златоустовским пристал и все с
Гермогеном, все с Гермогеном. Два сапога - пара.
     Они  нашли мать Енафу в крайнем балагане. Она действительно сказывалась
больной  и  никого  не  принимала,  кроме  самых  близких.  Ухаживала за ней
Аглаида.
     - Змея...  змея...  змея!..  -  зашипела  мать  Енафа,  указывая Таисье
глазами на Аглаиду. - Не кормя, не поя, видно, ворога не наживешь.
     Аглаида  молчала,  как  убитая,  и  даже не взглянула на Таисью. Основа
посидел для видимости и незаметно ушел.
     - Аглаидушка,  што же это такое и в сам-то деле? - заговорила, наконец,
Таисья  дрогнувшим  от  волнения голосом. - Раньше телом согрешила, а теперь
душу загубить хочешь...
     Аглаида молчала, опустив глаза.
     - Да  ты  што  с  ней  разговариваешь-то? - накинулась мать Енафа. - Ее
надо  в  воду  бросить  - вот и весь разговор... Ишь, точно окаменела вся!..
Огнем  ее  палить, на мелкие части изрезать... Уж пытала я ее усовещивать да
молить, так куды, приступу нет! Обошел ее тот, змей-то...
     Тут  случилось  что-то  необыкновенное,  что  Таисья  сообразила только
потом,  когда  опомнилась и пришла в себя. Одно слово о "змее" точно ужалило
Аглаиду.  Она  накинулась  на  Енафу  с  целым градом упреков, высчитывая по
пальцам  все скитские порядки. Мать Енафа слушала ее с раскрытым ртом, точно
чем подавилась.
     - Вы  все  такие, скитские матери! - со слезами повторяла Аглаида. - Не
меня,  а  вас  всех  надо  утопить...  С  вами  и  говорить-то  грешно. Одна
Пульхерия  только  и  есть,  да  и та давно из ума выжила. В мире грех, а по
скитам-то  в  десять раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите...
И  он грешный человек, только все через вас же, скитских матерей. На вас его
грехи и взыщутся... Знаю я все!..
     - Ну,  ну,  говори...  Пусть  Таисья  послушает!  -  подзадоривала мать
Енафа.
     - И  скажу... всем скажу!.. не спасенье у вас, а пагуба... А Кирилла не
трогайте...  он, может, побольше нас всех о грехах своих сокрушается, да и о
ваших тоже. Слабый он человек, а душа в ем живая...
     - Ты  бы  у  красноярских  девок  спросила, какая у него душа! - резала
мать  Енафа,  злобно  сверкая глазами. - Нашла тоже кого пожалеть... Змей он
лютый!
     Мать  Енафа  разгорячилась,  а  в  горячности  она  была скора на руку.
Поэтому  Таисья сделала ей знак, чтобы она вышла из балагана. Аглаида стояла
на одном месте и молчала.
     - Что  же  ты молчишь, милушка? - глухо спросила Таисья. - Все мы худы,
одна ты хороша... Ну, говори.
     - И  скажу,  все  скажу...  Зачем  ты  меня в скиты отправляла, матушка
Таисья?  Тогда  у  меня  один был грех, а здесь я их, может, нажила сотни...
Все  тут  обманом  живем. Это хорошо, по-твоему? Вот и сейчас добрые люди со
всех  сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как
представленные...  Вон  Капитолина с вечера на все голоса голосит, штоб меня
острамить. Соблазн один...
     - Так,  так...  Ах,  великий  соблазн,  Аглаида,  когда  хвост попереди
головы  очутится.  Верное  ты  слово сказала... Ты вот все вызнала, живучи в
скитах,  а  то тебе неизвестно, что домашнюю беду в люди не носят. Успели бы
и  после  разобрать,  кто у вас правее, а зачем других, сторонних смущать?..
Да  и говоришь-то ты совсем не то, о чем мысли держишь, скитскими-то грехами
ты  глаза отводишь. Молода еще, голубушка, концы хоронить не умеешь, а вот я
тебе  скажу  побольше  того, што ты и сама знаешь. Да... Кирилл-то по своему
малодушию  к  поморцам  перекинулся, ну, и тебя в свою веру оборотит. Теперь
ты  Аглаида,  а  он  тебя перекрестит Аглаей, по-поморскому все грехи на том
свете  с  Аглаиды  будут взыскиваться, а Аглая стеклышком останется... Аглая
нагрешит,  тогда  в  Агнию  перевернется  и опять горошком покатилась. И еще
тебе  скажу,  затаилась  ты  и, как змея, хочешь старую кожу с себя снять, а
того  не  подумала,  што всем отпустятся грехи, кроме Июды-христопродавца. И
сейчас  в  тебе  женская твоя слабость говорит... Ну-ко, погляди мне прямо в
глаза,  бесстыдница!..  Какие  ты  слова  сейчас  Енафе-то  выговаривала?  И
статочное  ли нам с тобой дело чужие грехи разбирать, когда в своих тонем?..
Ну, что молчишь?
     - Матушка! - взмолилась Аглаида, ломая руки.
     - Нет,  нет... - сурово ответила Таисья, отстраняя ее движением руки. -
Не  подходи и близко! И слов-то подходящих нет у меня для тебя... На кого ты
руку  подняла,  бесстыдница?  Чужие-то  грехи  мы все видим, а чужие слезы в
тайне проходят... Последнее мое слово это тебе!
     Таисья  кликнула стоявшую за балаганом мать Енафу, и Аглаида, как сноп,
повалилась  ей  в  ноги.  Это смирение еще больше взорвало мать Енафу, и она
несколько раз ударила ползавшую у ее ног девушку.
     - Свою  скитскую  змею  вырастила!  -  шипела мать Енафа. - Ну, ползай,
подколодная душа!
     - Прости  ты  ее, матушка, - молила Таисья, кланяясь Енафе в пояс. - Не
от  ума  вышло  это  самое дело... Да и канун надо начинать, а то анбашские,
гляди, кончат.
     - А  из-за кого мы всю ночь пропустили? - жаловалась мать Енафа упавшим
голосом. - Вот из-за нее: уперлась, и конец тому делу.
     - Прости, матушка, и благослови, - молила Аглаида.
     Нюрочка   проснулась   утром   от   ужасного,   нечеловеческого  крика,
пронесшегося над поляной. Она без памяти выскочила из балагана.
     - Это  красноярская  кликуша  Глафира,  -  объяснила  ей  дочь  Основы,
выбежавшая  вслед  за  ней.  -  Теперь  все кликуши учнут кликать... Страсть
господня!
     Перед  могилкой  Порфирия  страстотерпца в ужасных конвульсиях каталась
худая  и  длинная  женщина, которую напрасно старались удержать десятки рук.
Народ  обступил  ее  живою  стеной.  Никто  и голоса не подавал, и в воздухе
неслось  мерное  чтение  Аглаиды,  точно  звенела  туго натянутая серебряная
струна.  Не  успела  Глафира  успокоиться,  как  застонал  кто-то  у могилки
Пахомия  постника, и вся толпа вздрогнула от истерического плача, причитаний
и  неистовых воплей. Через полчаса у могилок билось с пеной у рта до десятка
кликуш.  Это  было так ужасно, что Нюрочка забежала в чей-то чужой балаган и
натолкнулась  на дядю Мосея, которого и не узнала сгоряча. Он спокойно сидел
у балагана и сумрачно смотрел куда-то вдаль.
     - Зачем их бьют? - стонала Нюрочка, закрыв глаза от страха.
     - Перестань дурить! - закликнул ее Мосей строго. - Бес их бьет.
     Тускло  горели тысячи свеч, клубами валил синий кадильный дым из кацей,
в  нескольких местах пели гнусавыми голосами скитские иноки, а над всем этим
чистою  нотой  звучал  все  тот  же  чудный  голос  Аглаиды!  За  ней стояла
мастерица  Таисья  и  плакала...  Не  было  сердца  у  нее на Аглаиду, и она
оплакивала  свою  собственную  слабость.  Но  что  это  такое? Голос Аглаиды
дрогнул  и  точно  порвался.  Она  делала видимое усилие, чтобы "договорить"
канун  до  конца,  но  не могла, - лицо побледнело, на лбу выступил холодный
пот,  и  ангельский  голос  погас  так  же,  как  гаснет  догорающая  свеча.
Мастерица  Таисья  инстинктивно  оглянулась  назад,  увидела  стоявших рядом
смиренного  Кирилла  и  старика  Гермогена  и  сразу  все  поняла: проклятые
поморские  волки  заели  лучшую  овцу  в  беспоповщинском стаде... На них же
смотрел  жигаль  Мосей  от  своего  балагана, и горело огнем его самосадское
сердце.  На  Крестовых островах набралось много поморцев, которые признавали
почивших   здесь   угодников.   Гермогена  избили  на  богомолье  у  могилки
о.Спиридония  именно  за  то,  что  поморцы  не  признавали его, а здесь они
расхаживали, как у себя дома, и никто не смел их тронуть пальцем.
     Вечером  в  Петров день мастерица Таисья с Нюрочкой потихоньку убралась
с островов, точно она скрывалась от какой неминучей беды.


IX

     После  страды  семья Горбатых устроилась по-новому: в передней избе жил
Макар  с  женой  и  ребятишками,  а  заднюю занял старик Тит с женатым сыном
Фролом  да  с Пашкой. Домнушка очутилась, как говорила сама, ни на дворе, ни
на  улице  и пока устроилась в прежней избе вместе с Татьяной, благо мужья у
них  дома  появлялись  только  наездом.  Между бабами, сбегавшимися опять на
одном  дворе, постоянно возникали мелкие ссоришки, тем более что над ними не
было  железной  руки свекровушки Палагеи и они могли вздорить и перекоряться
от  свободности.  Татьяна  все-таки  отмалчивалась,  а  вздорила  Домнушка с
Агафьей.  Старик  Тит  не вмешивался в эти бабьи дела, потому что до поры до
времени  не считал себя хозяином. Вместе с покосом кончилась и его работа, и
он  опять  почувствовал  себя  лишним человеком. Впрочем, у старика завелась
одна  мысль,  которая  ему  не  давала  покоя: нужно было завести помаленьку
коней,  выправить  разную куренную снасть - дровни, коробья, топоры; лопаты,
а   там,   благословясь,   опять  углепоставщиком  сделаться.  Работа  своя,
привычная,  а  по  первопутку, гляди, большак Федор из орды воротится, тогда
бы  Тит  сам-четверт  в  курень выехал: сам еще в силах, да три сына, да две
снохи.  А  в  дому  пусть  Макар  с Артемом остаются. Мало-замало можно бы в
Туляцком  конце  дворишко-другой  присмотреть,  чтобы в отдел уйти. У добрых
людей сыновей выделяют, а тут самому приходится уходить.
     Основанием  для  всех  этих  соображений служило заготовленное в страду
сено.  По  хозяйству Макара его хватит с лишком, - всего одна коровенка, две
лошади  да  пять  овец. Одна лошадь у Макара устарела для езды по лесу, и он
все  хотел  променять  ее, чтобы добыть получше, - вот бы и лошадь осталась,
кабы  Макар  прямо  купил  себе  новую.  Другую  бы  можно  было справить из
задатка,  когда  стали  бы  в конторе подряд брать, а третью прихватили бы в
долг.  На  трех-то  лошадях  можно  вывезти коробьев двести угля. Теперь Тит
берег  сено,  как  зеницу ока, - в нем схоронено было все будущее разоренной
переселением  в орду семьи. Кстати у свата Коваля жеребенок по третьему году
есть  -  поверит сват и в долг. Пока Фрол робил на домне, но все это было не
настоящее,  не  то, чего хотелось Титу. Главное, жаль было Титу отпускать на
фабрику Пашку: малыш как раз набалуется.
     Своих   хозяйственных  соображений  старый  Тит,  конечно,  не  доверял
никому,  но  о  них чутьем догадалась Татьяна, сгоревшая на домашней работе.
Она  с  первого  разу  приметила,  как  жадничал  на  сене  старик  и как он
заглядывал  на  состарившуюся  лошадь  Макара, и даже испугалась возможности
того,  что  опять  восстановится  горбатовская  семья  в  прежней силе. Ведь
старому  Титу  только  бы  уйти  в  курень, а там он всех заморит на работе:
мужики  будут рубить дрова, а бабы окапывать землей и дернать кученки. А как
поднимется  Тит, тогда опять загонит всех снох под голик, а Татьяну и совсем
сморит.
     - Ишь,  старый  пес,  чего удумал! - удивлялась Домнушка, когда Татьяна
объяснила  ей затаенные планы батюшки-свекра. - Ловок тоже... Надо будет его
укоротить.
     - И  то  надо,  а то съест он нас потом обеих с тобой... Ужо как-нибудь
поговори  своему  солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик как
раз обойдет. Я бы сказала Макару, да не стоит.
     Подстроив  Домнушку,  Татьяна  при  случае  закинула словечко и младшей
снохе  Агафье,  которая  раньше над ней форсила. С ней ссорилась Домнушка, а
Татьяна дружила, точно раньше ничего и не было.
     - Вот  погляди,  стари