тянулись целые поленницы из рудничных "чурок"
-  деревянные  крепи  и подставки в шахте. По берегу Березайки шел громадный
отвал  из  пустой  породы, добытой из шахты. Во дворе самого рудника чернели
неправильные  кучи  добытой  медной  руды и поленницы куренного долготья для
отопления  паровой  машины, занимавшей отдельный корпус. Над шахтой горбился
деревянный  сарай  с  почерневшею  железною крышей, а от него во все стороны
разбегались  узколинейные подъездные пути, по которым катились ручные вагоны
-  в шахту с чурками, а из шахты с рудой и пустою породой. В углу рудничного
двора  приткнулся  домик  Палача,  весело  глядевший своими светлыми окнами,
зеленою  крышей и небольшим палисадником. Петр Елисеич проехал прямо к этому
домику, но Лука Назарыч ушел в шахту.
     На  дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие в своих желтых от
рудничной  глины  холщовых  балахонах,  с жестяными блендочками на поясе и в
пеньковых  прядениках.  Лица у всех были землистого цвета, точно они выцвели
от  постоянного  пребывания  под землей. Это был жалкий сброд по сравнению с
ключевскою фабрикой, где работали такие молодцы.
     - Лука  Назарыч  в  шахте...  -  повторила  несколько  раз "приказчица"
Анисья, отворившая Мухину дверь.
     Это  была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но с мелкими
чертами  злого  лица. Она была разодета в яркий сарафан из китайки с желтыми
разводами  по  красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть лица концами
красного кумачного платка, кое-как накинутого на голову.
     Оставив  экипаж  у дома, Петр Елисеич зашагал к рудничному корпусу, где
хрипела  работавшая  штанговая  машина.  Корпус  был  грязный,  как и все на
медном  руднике. Петр Елисеич нашел своего повелителя у отверстия шахты, где
кучки  рабочих  разгружали  поднятую  из шахты железную бадью прямо в вагон.
Лука  Назарыч  продолжал  разговаривать  с  Палачом,  не обращая внимания на
поклонившегося  ему  Мухина,  -  это  был скверный признак... Палач объяснял
что-то  относительно  работавшей  водокачки,  и  Лука  Назарыч несколько раз
наклонялся  к  черневшему  отверстию  шахты,  откуда  доносились подавленные
хрипы,  точно там, в неведомой глубине, в смертельной истоме билось какое-то
чудовище.  Откуда-то  появился рудничный надзиратель, старичок Ефим Андреич,
и молча вытянулся пред лицом грозного начальства.
     - Ты  у  меня  смотри,  сахар...  -  ласково ворчал Лука Назарыч, грозя
Палачу  пальцем.  -  Чурок  не  жалей,  а  то  упустим  шахту,  так с ней не
развяжешься.  И  ты,  Ефим  Андреич,  не  зевай... голубковскую штольню вода
возьмет...
     Быстро обернувшись к Мухину, Лука Назарыч как-то визгливо закричал:
     - Что  у  тебя,  бунт,  а?  Добился  своего!.. распустил всех!.. Теперь
полюбуйся...
     - Лука Назарыч...
     - Молчать!  - завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. - Я
все  знаю!..  Родной  брат  на  Самосадке  смутьянит,  а ты ему помогаешь...
Может,  и  мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю... в порошок
изотру...  всех законопачу в гору, а тебя первым... вышибу дурь из головы...
Ежели  мочегане  уйдут,  кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об
этом... ты... ты...
     Петр  Елисеич  покраснел, молча повернулся и вышел из корпуса. В первую
минуту  Лука  Назарыч  онемел  от  изумления, потом ринулся было вдогонку за
уходившим.   Мухиным,  но  опомнился  и  как-то  только  застонал.  Он  даже
зашатался на месте, так что Палач должен был его поддержать.
     - Вредно  вам,  Лука  Назарыч...  -  заботливо проговорил Ефим Андреич,
стараясь поддержать старика за рукав осеннего драпового пальто.
     - В гору! - хрипел Лука Назарыч, сам не понимая, что говорит.
     Рабочие,  нагружавшие  вагон,  смотрели  на эту сцену, разинув рты, так
что Палач накинулся уже на них.
     - А  вы  что  остановились, подлецы?! - заорал он своим протодьяконским
басом. - Вот я вас, канальи!..
     - В  гору!..  -  ослабевшим голосом шептал Лука Назарыч, закрывая глаза
от охватившей его усталости.
     Из  корпуса  его  увели  в  квартиру Палача под руки. Анисье пришлось и
раздевать  его  и  укладывать  в  постель.  Страшный  самодур,  державший  в
железных  тисках целый горный округ, теперь отдавался в ее руки, как грудной
младенец,  а  по  суровому  лицу  катились бессильные слезы. Анисья умелыми,
ловкими  руками уложила старика в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а
сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
     - Ужо  я  тебя  липовым  цветом  напою...  -  лепетала  она, подтыкивая
одеяло. - Да перцовочкой разотру...
     Луку  Назарыча  трепала  жестокая  лихорадка,  так что стучали зубы. Он
плохо  понимал,  что  делалось  кругом,  и  тупым,  остановившимся  взглядом
смотрел  куда-то  в  угол.  Палач сидел в кабинете и прислушивался к каждому
шороху.  Когда мимо него проходила Анисья, он погрозил ей своим кулаком. Для
Палача  теперь  было  ясно,  что  звезда  Мухина померкла, и Лука Назарыч не
простит  ему  его дерзости. Следовательно, оставалось только воспользоваться
этим  удобным случаем, и в голове Палача зароились смелые планы. "Анисья, ты
у  меня не дыши, а то всю выворочу на левую сторону..." Приказчица старалась
изо  всех  своих  бабьих сил и только скалила зубы, когда Палач показывал ей
кулаки.  Знала  она  отлично  эта кулаки, когда Палач был трезвый, но он пил
запоем, и тогда была уже "вся воля" Анисьи.
     Домик,   в   котором   жил  Палач,  точно  замер  до  следующего  утра.
Расставленные  в  опасных  пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души.
Так  прошел  целый  день  и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря
отправился  в  шахту.  Караул был немедленно снят. Анисья знала все привычки
Луки  Назарыча,  и  в  восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч
смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
     - Рюмочку  анисовки...  -  предлагал  Палач. - Отлично разбивает кровь,
Лука Назарыч. Средство испытанное...
     - А ты сам что же?
     - Не могу, Лука Назарыч... У меня зарок.
     - Знаю, знаю... Ты, краля, не давай ему баловаться.
     - Кабы слушался он меня, Лука Назарыч...
     Палач только повел глазами, как Анисьин язык точно прилип.
     Завтрак  вообще удался, и Лука Назарыч повеселел. В окна глядел светлый
августовский  день.  В  открытую  форточку  слышно было, как тяжело работали
деревянные  штанги. Прогудел свисток первой смены, - в шахте работали на три
смены.
     - А  этого  француза  я  укорочу...  -  заметил Лука Назарыч, не говоря
собственно ни с кем. - Я ему покажу, как со мной разговаривать.
     В прихожей осторожно скрипнула дверь, и послышалось тяжелое шептанье.
     - Кто там? - окликнул Палач.
     - А  Луку  Назарыча  повидать бы, - ответил хриплый голос. - Мы до него
пришли...
     Палач  выскочил  в  переднюю,  чтобы  обругать  смельчаков,  нарушивших
завтрак,  но  так  и остановился в дверях с раскрытым ртом: перед ним стояли
заводские  разбойники  Окулко,  Челыш  и  Беспалый.  Первая  мысль,  которая
мелькнула  в голове Палача, была та, что разбойники явились убить его, но он
сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца народа.
     - Нам бы Луку Назарыча...
     - Меня?  Кто  меня  спрашивает?  - повторял Лука Назарыч и тоже пошел в
переднюю.
     - Лука  Назарыч,  не  вели  казнить, вели миловать, - проговорил Челыш,
выступая вперед.
     - В чем дело? - удивлялся Лука Назарыч.
     - Это   наши...  заводские  разбойники,  -  объяснил,  наконец,  Палач,
стараясь заслонить собой управляющего.
     - Мы  до  твоей  милости,  Лука  Назарыч,  -  заговорил  Беспалый.  - С
повинной пришли... Што хошь, то и делай с нами.
     - В  кандалы!  в машинную!.. - заревел Лука Назарыч, поняв, в чем дело.
- Лесообъездчиков сюда, конюхов!..
     Палач тихонько отвел старика в гостиную и шепотом объяснил:
     - Нельзя-с,  Лука  Назарыч...  Не  прежняя  пора!  Надо  их отправить в
волостное правление, пусть там с ними делаются, как знают...
     В  Ключевском  заводе  уже  было  открыто  свое  волостное правление, и
крепостных  разбойников  отправили  туда. За ними двинулась громадная толпа,
так  что,  когда  шли  по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники
пришли сами "объявиться".
     - Вот  оно  что  значит:  "и  разбойник  придет  с  умиренною душой", -
объяснял  Петру  Елисеичу приезжавший в Мурмос Груздев. - Недаром эти старцы
слова-то свои говорят...


XII

     Весь  Ключевской  завод  с  нетерпением ждал наступления успеньева дня,
который,  наконец, должен был самым делом выяснить взаимные отношения. Будут
ли  рабочие работать на фабрике и кто выйдет на работу, - все это оставалось
пока  неизвестным.  Петр  Елисеич прежде времени не старался заводить на эту
тему  никаких  разговоров  и  надеялся,  что  все обставится помаленьку, при
помощи  маленьких  взаимных уступок. Соединяющим звеном для всех трех концов
явилась  теперь  только  что  открытая  волость,  где  мужики  и  собирались
потолковать  и  послушать.  Первым  старшиной  был  выбран старик Основа. На
волостных  сходах много было ненужного галденья, споров и пересудов, но было
ясно  одно,  что  весь  Кержацкий конец выйдет на работу. Заводоуправление с
своей  стороны  вывесило  в  конторе подробное объявление относительно новых
поденных плат. Фабричные мастера были довольны ценами.
     Накануне  успеньева  дня  в  господский  дом  явились  лесообъездчики с
заявлением,  что  они  желают  остаться  на своей службе. Петр Елисеич очень
удивился, когда увидел среди них Макара Горбатого.
     - А ты как же, Макар? - спрашивал Петр Елисеич.
     - А уж так, Петр Елисеич... Как допрежь того был, так и останусь.
     - Так...  да.  Ну,  а если отец вернется из орды и Туляцкий конец будет
переселяться?
     - Пусть  переселяется,  Петр  Елисеич, а мое дело - сторона... Конешно,
родителев  мы  должны  уважать  завсегда,  да  только старики-то нас ведь не
спрашивали,  когда придумали эту самую орду. Ихнее это дело, Петр Елисеич, а
я попрежнему...
     Должность  лесообъездчика  считалась  доходной,  и охотников нашлось бы
много,  тем  более  что  сейчас  им  назначено  было  жалованье  - с лошадью
пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно, да и работа не тяжелая.
     Прошел  и  успеньев  день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли
свои  места  в  конторе,  как  всегда,  -  им  было увеличено жалованье, как
мастерам  и  лесообъездчикам.  За  контору  никто  и не опасался, потому что
служащим,  поколениями  выраставшим  при  заводском деле и не знавшим ничего
другого,  некуда  было  и  деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь
была  в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в
"гору". Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
     - Пить-есть  захотят,  так  выйдут  на работу, а за страду всем подвело
животы, - говорил Никитич, весело похаживавший под своею домной.
     С  раннего  утра  разное  мелкое заводское начальство было уже на своих
местах.  Еще  до свету коморник Слепень пропустил обеих "сестер" - уставщика
Корнилу  и  плотинного Евстигнея, за ними пришел надзиратель Подседельников,
известный   на  фабрике  под  именем  "Ястребка",  потом  дозорные  (Полуэхт
Самоварник   забрался  раньше  других),  записчик  поденных  работ  Чебаков,
магазинер  Подседельников,  амбарные  Подседельниковы и т.д. Вышли на работу
все  мастера: обжимочный Пимка Соболев, кричные брательники Гущины и Афонька
Туляк,   листокатальный   мастер   Гараська   Ковригин,   а  с  ними  пришли
"ловельщики",  "шуровщики",  кузнецы,  слесаря  и т.д. Растворились железные
двери  громадных  корпусов,  загремело железо в амбарах, повернулись тяжелые
колеса,  и  вся  фабрика точно проснулась после тяжелого летаргического сна.
Около  дровосушных  печей  запестрела  голосистая толпа поденщиц. Тут были и
солдатка Аннушка, и Наташка, и отчаянная Марька, любовница Спирьки Гущина.
     - Вот  тебе  и  кто  будет робить! - посмеивался Никитич, поглядывая на
собравшийся  народ.  -  Хлеб  за  брюхом не ходит, родимые мои... Как же это
можно,  штобы  этакое  обзаведенье и вдруг остановилось? Большие миллионты в
него положены, - вот это какое дело!
     С  Никитичем,  цепляясь за полу его кафтана, из корпуса в корпус ходила
маленькая  Оленка,  которая  и выросла под домной. Одна в другие корпуса она
боялась  ходить,  потому  что  рабочие пели ей нехорошие песни, а мальчишки,
приносившие в бураках обед, колотили ее при случае.
     - У  тебя  Оленка-то  в  подмастерьях  ходит?  - смеялись над Никитичем
другие мастера.
     - А разве она помешала кому?.. Оленушка, ты их не слушай, варнаков.
     В  груди  у  Никитича  билось  нежное и чадолюбивое сердце, да и других
детей,  кроме  Оленки,  у  него не было. Он пестовал свою девочку, как самая
заботливая нянька.
     Кержацкий  конец  вышел  на работу в полном составе, а из мочеган вышли
наполовину:  в  кричной  робил  Афонька  Туляк,  наверху  домны,  у "хайла",
безответный  человек  Федька  Горбатый, в листокатальной Терешка-казак и еще
несколько  человек.  Полуэхт  Самоварник  обежал  все  корпуса и почтительно
донес Ястребку, кто не вышел из мочеган на работу.
     - Придут... - коротко ответил надзиратель, закладывая руки за спину.
     - Обнаковенно,  Пал  Иваныч...  Первое  дело  человеку  надобно  жрать,
родимый мой.
     Конечно,  фабрику  пустить  сразу  всю  было  невозможно,  а работы шли
постепенно.  Одни  печи  нагреть  чего  стоило... Шуровальщики выбивались из
сил,  бросая шестичетвертовые поленья в чугунные хайла холодных печей. Сырой
чугун  "садили"  в  пудлинговые  печи,  отсюда он в форме громадного "шмата"
поступал  под  обжимочный  молот  и превращался в "болванку". Болванка снова
нагревалась  и  прокатывалась  "под машиной" в тяжелые полосы сырого железа,
которое  разрезывалось  и  нагревалось  "складками",  поступавшими  опять  в
прокатные   машины,  превращавшие  его  в  "калязник",  и  уж  из  калязника
вырабатывалось  сортовое железо - полосовое, шинное, кубовое, круглое и т.д.
Каждый  фунт  выработанного  железа  проходил  длинный огненный путь. Тяжело
повернулось  главное водяное колесо, зажужжали чугунные шестерни, застучали,
как  железные  дятлы,  кричные  молота,  задымились  трубы, посыпались искры
снопами,  и  раскаленные  добела  заслонки печей глядели, как сыпавшие искры
глаза   чудовища.  Пронзительный  свист  огласил  корпуса,  и  дремавшие  по
переплетам   крыш  фабричные  голуби  встрепенулись,  отвыкнув  за  лето  от
грохота, лязга и свиста.
     Когда  Петр  Елисеич  пришел  в  девять  часов утра посмотреть фабрику,
привычная  работа  кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и
провел  по  остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в
других  только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под
ногами   уже   хрустела   фабричная  "треска",  то  есть  крупинки  шлака  и
осыпавшееся с криц и полос железо - сор.
     - Что  же,  отлично, если все вышли на работу, - повторял Петр Елисеич,
переходя из корпуса в корпус.
     Где  он  проходил,  везде  шум  голосов  замирал  и  точно  сами  собой
снимались  шляпы  с  голов.  Почти все рабочие ходили на фабрике в пеньковых
прядениках  вместо  сапог,  а  мастера,  стоявшие  у  молота или у прокатных
станов,  -  в  кожаных  передниках,  "защитках". У каждого на руке болталась
пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
     - Почти все вышли в полазну, - докладывал Ястребок.
     Полазна   -   фабричный   термин.   Работа  делилась  на  двухнедельные
"выписки",  по  которым  в  конторе  производились  все  расчеты.  "Вышел  в
полазну"  в  переводе  обозначало,  что рабочий в срок начал свою выписку, а
"прогулял  полазну"  -  не  поспел к сроку и, значит, должен ждать следующей
"выписки".  Фабричная  терминология  установилась  с  испокон веку, вместе с
фабрикой,  и  переходила  от  одного  поколения к другому. Петр Елисеич, как
всякий  заводский  человек,  горячо  любил свою фабрику и теперь с особенным
удовольствием  ходил  по  корпусам в сопровождении своей свиты из уставщика,
дозорных  и надзирателя. Погода менялась, и начал накрапывать осенний мелкий
дождичек  -  сеногной.  В  ненастье  фабрика  производила  какое-то особенно
бодрое впечатление.
     На  фабрике  Петр  Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно
было  осмотреть  и  всем  дать работу. Он вспомнил об еде, когда уже пробило
два  часа.  Нюрочка,  наверное, заждалась его... Выслушивая на ходу какое-то
объяснение  Ястребка,  он  большими шагами шел к выходу и на дороге встретил
дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
     - Эй,  Иванычи,  старайся!..  - кричал Терешка. - А я вас жалованьем...
четыре недели на месяц, пятую спать.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


I

     Получерничка  Таисья  жила  в  самом центре Кержацкого конца. Новенькая
избушка  с белыми ставнями и шатровыми воротами глядела так весело на улицу,
а  задами,  то есть огородом, выходила к пруду. Отсюда видна была и церковь,
и   фабрика,   и   господский   дом,  и  базар,  и  мочеганские  избушки,  и
поднимавшаяся  за  ними  синева  невысоких  гор. У Таисьи все хозяйство было
небольшое,  как  и  сама  изба,  но  зато в этом небольшом царил такой тугой
порядок  и  чистота, какие встречаются только в раскольничьих домах, а здесь
все  скрашивалось  еще  монастырскою  строгостью.  Самосадские  и ключевские
раскольники  хорошо  знали  дорогу  в Таисьину избу, хотя в шутку и называли
хозяйку  "святою  душой  на  костылях". Чуть что приключится с кем, сейчас к
Таисье,  у  которой  для  всякого находилось ласковое и участливое словечко.
Особенно  одолевали  ее бабы, приносившие с собой бесконечные бабьи горести.
Много  было  хлопот  "святой  душе"  с  женскою  слабостью, но стоило Таисье
заговорить своим ласковым полушепотом, как сейчас же все как рукой снимало.
     По  своему  ремеслу  Таисья  слыла  по  заводу  "мастерицей",  то  есть
домашнею  учительницей.  Каждое  утро  к  ее  избушке  боязливо подбегало до
десятка ребятишек, и тонкие голоса молитвовались под окошком:
     - Господи Исусе, помилуй нас!..
     - Аминь!..
     "Отдавши"  свой  мастерской аминь, Таисья дергала за шнурок от щеколды,
ворота  отворялись,  и  детвора  еще  тише  появлялась  в дверях избы. Клали
"начал"  и  усаживались с деревянными указками за деревянный стол в переднем
углу.  Изба  у  Таисьи  была  маленькая, но такая чистенькая и уютная, точно
гнездышко.  Лавки  выкрашены желтою охрой, полати - синею краской, иконостас
в  переднем  углу  и  деревянная  укладка  с  книгами в кожаных переплетах -
зеленой.   На  полу  лежал  чистенький  половик  домашней  работы,  а  печка
скрывалась  за  ситцевою  розовою  занавеской.  Заходившие  сюда бабы всегда
завидовали  Таисье  и,  покачивая  головами, твердили: "Хоть бы денек пожить
эк-ту,  Таисьюшка:  сама  ты  большая,  сама  маленькая..." Да и как было не
завидовать  бабам  святой  душеньке,  когда дома у них дым коромыслом стоял:
одну  ребята  одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство
или  смута  какая,  - мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Даже  Груздев,  завертывавший  иногда  к  Таисье  "с поклончиком", оглядывал
любовно  ее  сиротскую  тесноту  и  смешком  говорил:  "Кошачье  тебе житье,
Таисья...  Живешь  себе, как мышь в норке, а мы и с деньгими-то в другой раз
жизни своей не рады!"
     - Ох,  не  ладно  вы,  родимые  мои,  выговариваете,  -  ласково пеняла
Таисья,  покачивая  головой.  - Нашли кому позавидовать... Только-только бог
грехам нашим терпит!
     Дома  Таисья  ходила  в  синем  нанковом  сарафане  с  обшитыми  желтой
тесемочкой  проймами.  Всегда  белая,  из  тонкого  холста  рубашка, длинный
темный  запон  и  темный  платок  с глазками составляли весь костюм. В своих
мяг