к-то  в  курень  собирается вас везти, - говорила
Татьяна  молодой  Агафье.  -  Своего  хлеба  в  орде ты отведала, а в курене
почище  будет:  все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной не
проглотаешься...  Я  восемь  зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А
теперь-то тебе с полугоря житья: муж на фабрике, а ты посиживай дома.
     Вышедшая  из  богатой  семьи,  Агафья  испугалась серьезно и потихоньку
принялась  расстраивать  своего  мужа  Фрола,  смирного  мужика, походившего
характером  на  большака  Федора.  Вся  беда  была в том, что Фрол по старой
памяти боялся отца, как огня, и не смел сказать поперек слова.
     - Ты  и  молчи,  -  говорила  Агафья. - Солдат-то наш на што? Как какой
лютой  змей... Мы его и напустим на батюшку-свекра, а ты только молчи. А я в
куренную  работу  не  пойду...  Зачем  брали сноху из богатого дому? Будет с
меня и орды: напринималась горя.
     Одним   словом,   бабы   приготовили  глухой  отпор  замыслам  грозного
батюшки-свекра.  Ждали  только  Артема, чтобы объяснить все. Артем приехал с
Мурмоса  около  Дмитриевой  субботы,  когда  уже  порошил  снег.  Макар тоже
навернулся  домой,  -  капканы  на  волков  исправлял. Но бабьи замыслы пока
остались  в  голове,  потому что появился в горбатовском дому новый человек:
кержак Мосей с Самосадки. Его зазвал Артем и устроил в передней избе.
     - Вместе  под  Горюном  робили,  -  говорил  Артем. - Нашего хлеба-соли
отведай,  Мосей.  Что  мочегане, что кержаки - все одно... Нечего нам друг с
дружкой делить.
     Артем  точно  обошел  кержака  Мосея, который даже и про свой Кержацкий
конец  забыл.  Сидит  в избе да с солдатом разговоры разговаривает, а солдат
перед  ним  мелким бесом рассыпается. Обошел он и брата Макара, который тоже
все  по  его  делает.  Что  нужно было Артему от кержака - бабы ума не могли
приложить.  Одно  оставалось:  видно, Артем вместе с Мосеем мокрую пшеницу у
Груздева  с  убившего  каравана  под  Горюном  воровали,  не иначе. Домнушка
проболталась,  что муж привез много денег, а где их взять? Уж это верно, что
вместе  ихнее  дело  было, а вот теперь солдат и компанится с кержаком. Раза
два солдат водки покупал и угощал Мосея.
     - Вот  в  гости  к  твоему  братцу, к Петру Елисеичу в Крутяш пойдем, -
шутил Артем.
     - Отрезанный  ломоть  он,  вот  што,  -  угрюмо  отвечал Мосей. - Он на
господскую руку гнет.
     Макар  тоже заметно припадал к Мосею, особенно когда разговор заходил о
земле.  Мосей  не  вдруг  распоясывался, как все раскольники, и сначала даже
косился  на  Макара,  памятуя  двойную обиду, нанесенную им кержакам: первая
обида - круг унес на Самосадке, а вторая - испортил девку Аграфену.
     - Ваши-то  мочегане  пошли  свою  землю  в орде искать, - говорил Мосей
убежденным  тоном,  -  потому  как народ пригонный, с расейской стороны... А
наше  дело  особенное:  наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас
неправильно  к  заводам  приписали  в казенное время... И бумага у нас есть,
штобы  обернуть  на  старое.  Который  год  теперь собираемся выправлять эту
самую  бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих
разговоров весьма достаточно, а розним...
     - Значит, обнадеживают, которые есть знающие? - спрашивал Макар.
     - Правильная  бумага,  как  следовает...  Так  и  прозванье  ей:  ак. У
Устюжанинова  свой  ак,  у нас свой. Беспременно землю оборотим на себя, а с
землей-то  можно  жить:  и  пашенку  распахал,  и  покос  расчистил,  и репы
насеял...  Ежели,  напримерно, выжечь лес и по горелому месту эту самую репу
посеять,  так  урождай страшенные бывают, - по шляпе репа родится и слатимая
такая  репа.  По  скитам  завсегда  так  репу сеют... По старым-то репищам и
сейчас знать, где эти скиты стояли.
     - А мочеганам уж, значит, насчет земли шабаш? - любопытствовал Макар.
     - Окончательно, потому народ пригонный.
     - Ежели бы мы и свой ак добыли?
     - Все  единственно...  Уставную  грамоту  только не подписывайте, штобы
надел  получить,  как  в  крестьянах.  Мастеровым  надела  не должно быть, а
которые  обращались  на вспомогательных работах, тем выйдет надел. Куренным,
кто  перевозкой  займовался,  кто дрова рубил, - всем должен выйти надел. На
Кукарских заводах тоже уставную-то грамоту не подписывают.
     В  голове  Макара  эта мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот
великорусский  пахарь,  который еще жил в заводском лесообъездчике. Это была
темная  тяга к своей земле, которая прошла стихийною силой через всю русскую
историю.
     Солдат  Артем  только  слушал  эти  толки о земле, а сам в разговоры не
вступался.  Он думал свое и при случае расспрашивал Мосея о скитах. Уляжется
вечером на полати с Мосеем и заведет речь.
     - И  в скитах так же живут, - неохотно отвечал Мосей. - Те же люди, как
и  в  миру,  а  только название одно: скит... Другие скитские-то, пожалуй, и
похуже  будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме...
С  Москвы  они, значит, ехали, от боголюбивых народов, и денег везли с собой
уйму.
     - А много денег?
     - Большие  тысячи,  сказывают...  Ну, их, значит, старцев, и порешили в
лесу  наши  скитские,  а деньги себе забрали. Есть тут один такой-то инок...
Волк  он,  а  не инок. Теперь уж он откололся от скитов и свою веру объявил.
Скитницу  еще за собой увел... Вот про него и сказывают, что не миновали его
рук убитые-то сибирские старцы.
     - А как его звать, убивца-то?
     - Кириллом  прежде  звали,  а  ноне он перекрестился и свою полюбовницу
тоже  перекрестил.  В  лесу  с  ей и живет... Робенка, сказывают, прижил. Да
тебе-то какая печаль? Вот еще пристал человек, как банный лист.
     - А  может,  я  сам  тоже  хочу  в  скиты  уйти?  - отшучивался солдат,
ворочаясь с боку на бок. - Вот Домна помрет, ну, я тогда и уйду в лес...
     - Перестань  зря  молоть, - оговаривал его степенный Мосей, не любивший
напрасных слов. - Одно дело сказать, а другое и помолчать.
     Старый  Тит  прислушивался  к  разговорам кержака издали, а потом начал
подходить  все ближе и ближе. Что же, хоть он и кержак, а говорит правильные
слова.  Солдат  Артем поглядывал на родителя и только усмехался. По куренной
работе  Тит  давно  знал  Мосея, как и других жителей, но близких сношений с
кержаками  старательно  избегал. Титу нравилось то, что Макар как будто гнет
тоже  к  своей земле, к наделу. Только вот проклятый солдат замешался совсем
не к числу. Раз, когда было выпито малым делом, Тит вмешался и в разговор:
     - Ты,  этово-тово,  Мосей,  правильно, хоть и оборачиваешь на кержацкую
руку.  Нельзя  по-ихнему-то,  по-заводскому, думать... Хозяйством надо жить:
тут  тебе телушка подросла, там - жеребенок, здесь - ярочка. А первое дело -
лошадь. Какой мужик, этово-тово, без лошади?
     - Лошадь,  говоришь, родитель, нужно? - подзадоривал солдат, подмигивая
Макару.
     - Обнакновенно...  Да  ты  чего,  этово-тово,  зубы-то скалишь, шишига?
Тебе дело говорят... Вот и Мосей то же скажет.
     - Ишь, как расстарался-то! - поддразнивал Артем. - Туда же, кричит...
     - Да  ты  с  кем разговариваешь-то? - накинулся на него Тит с внезапным
ожесточением. - Я не погляжу, што ты солдат...
     Рассвирепевший  старик  даже  замахнулся  на  солдата,  но тот спокойно
отвел грозную родительскую руку и заговорил:
     - Родитель  ты  наш  любезный, и што это какая в тебе злость? Вот сядем
рядком  да  поговорим  ладком...  У тебя на уме опять курень, - я, родитель,
все  могу  понимать.  Ты еще, может, не успел и подумать, а я уж вперед тебя
понимаю.  Так  ведь  я  говорю?  Ну,  сделаем  мы тебе удовольствие, заведем
коней,  всю  куренную  снасть,  и  пойдет опять каторжная работа, а толку-то
никакого.  Одна маета... И брательников замотаешь, и снох тоже. Тебя же бабы
и  учнут  корить.  И  чего тебе, родитель, надо? Пока живи, а вперед увидим.
Погоди  малость,  заживем  и почище... Так я говорю? Тебя же жалею, родитель
наш любезный!
     - Не  ладно  ты,  этово-тово,  -  бормотал  Тит,  качая  своею  упрямою
маленькою головкой. - Обижаешь ты меня, Артем.
     - Будет,  родитель,  достаточно  поработано,  а  тебе пора и отдохнуть.
Больно  уж  ты  жаден  у  нас  на  работу-то... Не такие твои года, штобы по
куреням маяться.
     Тит  понимал,  что  все  его расчеты и соображения разлетелись прахом и
что  он  так  и  останется  лишним человеком. Опустив голову, старик грустно
умолк,  и по его сморщенному лицу скатилась непрошенная старческая слезинка.
Ушиб его солдат одним словом, точно камнем придавил.


X

     Гуляет  холодный  зимний  ветер  по  Чистому  болоту,  взметает снег, с
визгом  и  стоном катится по открытым местам, а в кустах да в сухой болотной
траве  долго  шелестит и шепчется, точно чего ищет и не находит. Волки, и те
обходят  Чистое  болото:  нечего  взять здесь острому волчьему зубу. А между
тем  по  суметам идет осторожный легкий след, точно прошел сам леший: вместо
ног  на  снегу  отпечатались  какие-то ветвистые лапы. Непривычный глаз и не
заметит,  пожалуй,  ничего.  След путается, делает петли, а потом и приведет
на  островок,  заросший гнилым болотным березняком, сосной-карлицей, кривыми
горными  елочками. Издали островок не отличишь в болотной заросли, а ближе в
снегу  чернеет что-то, не то волчье логово, не то яма, в какой сидят смолу и
деготь.  Под  саженным сугробом снега спряталась избушка-землянка, в которой
перебивается  теперь  бывший  заболотский инок Кирилл, а теперь Конон. С ним
живет  в  избушке  сестра  Авгарь,  бывшая заболотская скитница Аглаида, а в
мире  Аграфена  Гущина.  С ними в избушке живет маленький сын Глеб, которому
пошел  уже  второй год. Кирилла перекрестил старик Гермоген на Святом озере,
а потом Кирилл перекрестил скитницу Аглаиду и сына Глеба.
     - Отметаются  все  твои  старые  грехи, Конон, - сказал Гермоген, кладя
руку  на голову новообращенного. - Взыщутся старые грехи на иноке Кирилле, а
раб божий Конон светлеет душой перед господом.
     Крестился  инок Кирилл на озере в самый день крещения, прямо в проруби.
Едва  не  замерз  в  ледяной воде. Сестру Авгарь окрестил он раннею весной в
том же озере, когда еще оставались забереги и лед рассыпался сосульками.
     - Будь  ты мне сестрой, Авгарь, - говорил Конон. - С женой великий грех
жить...  Адам  погиб от жены Евы, а от сестры никто еще не погибал. И на том
свете  не  будет ни мужей, ни жен, а будут только братья и сестры. В писании
сказано:  имущие  жены  в  последнее  время будут яко неимущие; значит, жена
грех,  а про сестру ничего в писании не сказано. Твои грехи остались на рабе
божией  Аграфене,  а  раба божия Авгарь тоже светлеет душой, как и раб божий
Конон.  Водой  и  духом  мы  возродились  от прежнего греха, а сейчас я тебе
духовный  брат.  Одна  наша вера правая, а остальные все блуждают, как стадо
без пастыря.
     - А мать Пульхерия? - нерешительно спрашивала Авгарь.
     - И  Пульхерия  постит  и  девствует напрасно... Я ужо и ее перекрещу в
нашу  веру,  ежели  захочет  настоящего  спасенья. Будет моя вторая духовная
сестра.
     Авгарь  подчинялась своему духовному брату во всем и слушала каждое его
слово,  как откровение. Когда на нее накатывался тяжелый стих, духовный брат
Конон  распевал  псалмы  или  читал  от  писания.  Это  успокаивало духовную
сестру,  и  ее  молодое  лицо  точно  светлело.  Остальное  время уходило на
маленького  Глеба,  который  уже  начинал бодро ходить около лавки и детским
лепетом называл мать сестрой.
     - На  том  свете  не  будет ни родителей, ни детей, - объяснял Конон. -
Глеб тебе такой же духовный брат, как и я... Не мы с тобой дали ему душу.
     На  Чистом  болоте  духовный  брат  Конон  спасался  с духовкою сестрой
Авгарью  только  пока,  -  оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было
небезопасно.  Лучше  бы  всего  уехать  именно  зимой,  когда  во  все концы
скатертью  дорога,  но  куда  поволокешься  с  ребенком на руках? Нужно было
"сождать",  пока  малыш  подрастет,  а  тогда и в дорогу. Собственно говоря,
сейчас  Конон  чувствовал  себя  прекрасно. С ним не было припадков прежнего
религиозного  отчаяния,  и  часто,  сидя  перед  огоньком  в каменке, он сам
удивлялся себе.
     - Каков  я  был  человек,  сестра Авгарь? - спрашивал он и только качал
головой. - Зверь я был, вот что...
     - И  то  зверь,  - соглашалась сестра Авгарь. - Помнишь, как завез было
меня на Бастрык-то?
     - Да  это што: сущие пустяки! То ли бывало... Как-то сидел я одно время
в  замке,  в  Златоусте.  За беспаспортность меня усадили, ну, потом беглого
солдата  во  мне  признал  один  ундер...  Хорошо.  Сижу  я в таком разе под
подозрением,  а со мной в камере другой бродяга сидит, Спиридон звать. Он из
Шадринского  уезда...  То,  се, разговорились. Тоже, значит, в бегах состоял
из-за  расколу:  бросил  молодую  жену,  а  сам  в лес да в пещере целый год
высидел.  Голодом  хотел  себя  уморить...  Ну,  сидим  мы,  а  Спиридон мне
рассказывает  про все - и про жену, и про родню, и про деревню. Запала тогда
мне  мысль  превращенная...  Как  бежал из замка, сейчас в Шадринский уезд и
прямо  в  ту  деревню,  из  которой  Спиридон.  Пожил там с неделю, вызнал и
сейчас  к  жене  Спиридона  вечерком  прихожу:  "Я  и  есть  твой  самый муж
Спиридон".  Бабенка молодая, красивая из себя, а как увидела меня, так вся и
помушнела.  Жила-то  она  с матерью да с ребятами и себя содержала честно, а
тут  вдруг  чужой  человек  мужем называется. Ну, всполошилась моя баба, а я
робят   ласкаю   и   совсем,  значит,  по-домашнему,  как  настоящий  муж...
Бабенка-то  головой  только  вертит,  не  муж  и  кончено, а старуха мать по
древности  лет совсем помутилась в разуме и признала меня за Спиридона. Дело
к  ночи  пришло, бабенка моя уж прямо на дыбы... Боится тоже за свою женскую
честь.  Мать  ее  уговаривает,  а она свое толмит. Тогда на меня отчаянность
напала:  "Пойдем,  говорю, в волость, там старички меня признают..." Пошли в
волость,  народ сбежался, глядят на меня. Есть во мне Спиридоновы приметы, а
все-таки  сумлеваются.  Тогда  я  водки выставил старикам, а жене при всех и
говорю  такую  примету,  про которую только старухи знали. Ну, тут она уж не
вытерпела,  упала  мне  в ноги и повинилась, что вполне подвержена мужу... И
старички  присудили ее мне: волей не пойдет, силом уводи и што хошь делай. А
я  еще  днем  наказал  старухе истопить баню; все, значит, честь-честью, как
заправский  муж.  Пошли  мы  в баню с женой... Притихла и только вздыхает. И
после  бани  ничего,  молчит.  Хорошо...  Только  утром моя любезная жена на
дыбы:  "Нет,  не  муж  ты  мне,  не  Спиридон!.."  Я  ее  за  волосы,  а она
простоволосая  на  улицу  и  ревет,  как зарезанная. Сбежался народ, оцепили
избу  и  меня,  раба  божия, в волость да в темную. Едва на четвертый день я
бежал  из  волости-то...  Спроси  ты  меня  сейчас,  Авгарь,  для чего я это
делал?..  Вот  какой  лютой  зверь  был смиренный Заболотский инок Кирилл!..
Страха  во  мне  не  было, а одна дерзость: мало своих-то баб, - нет, да дай
обесчещу у всех на глазах честную мужнюю жену.
     - А настоятеля, отца Гурия, ты убил? - тихо спрашивает Авгарь.
     - Нет, не я...
     - Знаю, что не ты, а заболотский инок Кирилл.
     Не  один  раз  спрашивала  Авгарь про убийство отца Гурия, и каждый раз
духовный  брат  Конон  отпирался.  Всю  жизнь  свою  рассказывал, а этого не
признавал,  потому  что  очень  уж  приставала к нему духовная сестра с этим
Гурием. Да и дело было давно, лет десять тому назад.
     - Я  еще  подростком  была,  как  про  отца  Гурия  на Ключевском у нас
рассказывали,  -  говорила  сестра Авгарь. - Мучили его, бедного, а потом уж
убили.  Серою  горючей  капали по живому телу: зажгли серу да ей и капали на
отца Гурия, а он истошным голосом молил, штобы поскорее убили.
     - Вот  и  врут все ваши ключевские! - не утерпел духовный брат Конон. -
Это самое дело знает одна мать Енафа да...
     - Да смиренный инок Кирилл.
     - Ну, он знает, а ключевские все-таки врут... Совсем дело не так было.
     - А как?
     - А я почем знаю?
     - Ежели  говоришь,  што  не  так,  значит  знаешь  как. Серою зажженной
капали вы с Енафой на отца Гурия, а он слезно о смерти своей молил.
     - Вот  и  врешь,  сестра! Отец-то Гурий сам бы всякого убил... Росту он
был  высокого, в плечах - косая сажень, а рука - пудовая гиря. Сказывали про
него,  что  он  с  каторги  бежал,  а  потом  уж  поселился  у  нас. Я с ним
познакомился  в  скиту у Енафы. Здоровенный старичище, даром что седой весь,
как  лунь.  Слабость у него большая была к женскому полу... С него Енафа и в
дело  пошла:  он ее и выучил всему, значит, Гурий. Жил с ней... Федосья-то у
Енафы  от  Гурия.  Ну,  а  потом промежду них вздор пошел, тоже из-за баб...
Уедет  Гурий  и  кантует  где-нибудь  на  стороне, а Енафа в скиту его грехи
замаливает  да  свою  душу  спасает.  Конечно,  баба она была в соку, бес ее
смущает,  а  тут  смиренный  заболотский  инок  Кирилл подвернулся. Гурий-то
пронюхал  да  инока Кирилла за честные власы. До полусмерти уходил... Затаил
смиренный  Кирилл  смертную злобу на отца Гурия и три года оную воспитывал в
себе.  Все  ждал  случая...  Случилось  им  пойти  вместе  в лес за дровами.
Пришли.  Подходит  инок  Кирилл  с  топором  к  отцу Гурию и говорит: "Отче,
благослови!"  Только  поднял  отец Гурий правую руку с крестом, а Кирилл его
топором  прямо  по  лбу  и  благословил.  Даже  не  дохнул старик, точно его
молоньей  ушибло.  Только  и  всего  дела было, сестра моя духовная. А потом
Кирилл  привязал  камень  отцу  Гурию  на  шею  да в окно на Чистом болоте и
спустил...
     - Так это верно, что ты его убил? - в ужасе спрашивала Авгарь.
     - Не  я,  сестра,  а  заблудший  инок  Кирилл...  зверь  был  в  образе
человека. А только серой отца Гурия не пытали... Это уж врут.
     Убитый  о.Гурий  так  и  засел  в  голове сестры Авгари, и никак она не
могла   выкинуть   его  из  своих  мыслей.  Несколько  раз  она  принималась
расспрашивать  духовного  брата  про этого старика, но духовный брат отперся
от  своих  слов  начисто,  а  когда  Авгарь  стала  его  уличать,  больно ее
поколотил.
     Особенно  по  ночам  мучилась Авгарь. Все ей казалось, что кто-то ходит
около  избушки,  а  вдали  раздаются  и  стоны,  и  плач,  и дикий хохот. Ей
делалось  вдруг так страшно, что она не смела дохнуть. Ведь это он, о.Гурий,
ходит.  Его  душа  тоскует.  Не  успел  он  и  покаяться перед смертью, да и
похоронить  его  никто  не  похоронил.  Вот  он и бродит по ночам, ищет свою
могилку.  Странное  что-то  делалось  с  Авгарью: она по целым неделям точно
застывала  и  ничего не думала, то не находила места от какого-то смутного и
тяжелого  раздумья.  Новое  согласие  духовных братьев и сестер несколько ее
успокоило,   но   оставалась   неопределенная   тоска.   Скитская  жизнь  ей
опротивела,  как  и  жизнь  в  миру.  Везде грех, человеконенавистничество и
неправда.  Друг  дружку  обманывают.  А  всех  несчастнее бабы. Куда баба ни
повернется,  тут  ей  и  грех. Только и спасенья, когда состарится. Духовный
брат  Конон  порассказал про скитниц: ни одной-то нет праведной, кроме самых
древних  старушек.  На  что крепкая мастерица Таисья, а и та приняла всякого
греха  на  душу,  когда  слепой  жила  в  скитах. С тем же Кириллом грешила.
Какое-то  отчаяние  охватывало душу Авгари, и она начинала ненавидеть и свою
молодость,  и  свою  красоту,  и свой голос. Еще на богомольях она замечала,
как  все заглядывались на нее, а стоило ей самой взглянуть ласковее - грех и
тут.
     Маленький  духовный  брат  Глеб  рос  каким-то  хилым и молчаливым, как
осенняя  поздняя  травка.  Мать  часто  подолгу  вглядывалась  в него, точно
старалась  узнать в нем другого ребенка, того несчастного первенца, которого
она  даже  и  не  видала.  Тогда  скитницы не дали ей и взглянуть на