него, а
сейчас  же  отправили  в  Мурмос.  Куда  он  девался,  Авгарь так и не могла
допытаться.  Она не могла его забыть, а маленького духовного брата совсем не
любила.  Особенно  сильно  стала  задумываться  Авгарь, когда узнала, как ее
духовный  брат Конон убил о.Гурия. Все тосковала Авгарь, убивалась и плакала
потихоньку, а наконец не вытерпела и накинулась на Конона:
     - Это ты, змей, убил его...
     - Кого убил? - удивился Конон.
     - Моего  сына  убил...  Того,  первого...  -  шептала Авгарь, с яростью
глядя  на  духовного брата. - И отца Гурия убил и моего сына... Ты его тогда
увозил в Мурмос и где-нибудь бросил по дороге в болото, как Гурия.
     Это  был  какой-то  приступ  ярости,  и  Авгарь так и лезла к духовному
брату  с  кулаками.  А когда это не помогло, она горько заплакала и кинулась
ему в ноги.
     - Успокой  ты мою душу, скажи... - молила она, ползая за ним по избушке
на  коленях.  -  Ведь  я  каждую  ночь  слышу, как ребеночек плачет... Я это
сначала  на  отца  Гурия  думала,  а потом уж догадалась. Кононушко, братец,
скажи  только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и не говори лучше, все равно
не  поверю...  ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял ты из меня
душу.
     - Бес  смущает...  бес смущает... - бормотал Конон, начиная креститься.
-  Ребенка  я  в  Мурмос  свез,  как  и других. Все знают, и Таисья знает на
Ключевском...


XI

     Ночь.  Низкие  зимние  тучи  беспрерывною  грядой  несутся так близко к
земле,  что  точно задевают верхушки деревьев. Сыплется откуда-то сухой, как
толченое  стекло,  снег,  порой  со  стоном  вырвется холодный ветер и глухо
замрет,  точно  дохнет  какая-то страшная пасть, которую сейчас же и закроет
невидимая  могучая рука. Авгарь лежит в своей избушке и чутко прислушивается
к  каждому  шороху,  как насторожившаяся птица. Вот храпит на печке духовный
брат  Конон, вот ровное дыхание маленького брата Глеба, а за избушкой гуляет
по Чистому болоту зимний буран.
     - Конон, слышишь?.. - шепчет Авгарь, затаив дыхание.
     - А,  что?..  -  бормочет  сквозь сон духовный брат; он спит чутко, как
заяц.
     - Опять стонет кто-то в болоте.
     - Пусть его стонет. Сотвори молитву и спи.
     - И ребеночек плачет... Слышишь? Нет, это стонет отец Гурий.
     Духовный  брат  Конон  просыпается.  Ему так и хочется обругать, а то и
побить  духовную сестру, да рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж
сумлительна  стала. Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет в этакую ночь.
Эх,  только  бы  малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на все четыре
стороны.
     - А  ты  голову  заверни,  да  и  спи, - советует Конон, зевая так, что
челюсти  у  него  хрустят. - Как же иноки по скитам в одиночку живут? Право,
глупая.
     - Ежели меня блазнит...
     - Читай  Исусову  молитву...  Ну,  уж  и ночь, прямо сказать: волчья...
Уйдем  мы  с тобой из этих самых местов, беспременно уйдем. В теплую сторону
проберемся,  к  теплому  морю.  Верно  тебе  говорю!  Один человек с Кавказу
проходил,  тоже из наших, так весьма одобрял тамошние места. Первая причина,
говорит,  там  зимы  окончательно  не  полагается:  у нас вот метель, а там,
поди,  цветы  цветут.  А вторая причина - произрастание там очень уж чудное.
Грецкий  орех  растет,  виноград,  разное чудное былие... Наших туда ссылали
еще в допрежние времена, и древлее благочестие утверждено во многих местах.
     - А турки где живут?
     - Турки  -  другое. Сначала жиды пойдут, потом белая арапия, а потом уж
турки.
     - А до Беловодья далеко будет?
     - Эк  куда махнула: Беловодье в сибирской стороне будет, а турки совсем
наоборот.
     - Пульхерия  сказывала,  што  в  Беловодье  на  велик  день  под землей
колокольный звон слышен и церковное четье-петье.
     - Ну,  это  не в Беловодье, а на расейской стороне. Такое озеро есть, а
на  берегу стоял святый град Китиш. И жители в нем были все благочестивые, а
когда  началась  никонианская пестрота - святой град и ушел в воду. Слышен и
звон  и  церковная служба. А мы уйдем на Кавказ, сестрица. Там места нежилые
и   всякое  приволье.  Всякая  гонимая  вера  там  сошлась:  и  молоканы,  и
субботники,  и  хлысты... Тепло там круглый год, произрастание всякое, наших
братьев и сестер найдется тоже достаточно... виноград...
     Последние  слова  духовный  брат  проговорил уже сквозь сон и сейчас же
захрапел.  Авгарь  опять  прислушивалась  к  завыванию ветра и опять слышала
детский  плач,  стоны  о.Гурия  и чьи-то безответные жалобы. Видно, так и не
уснуть  ей, пока не займется серое зимнее утро. Но что это такое?.. В полосу
затишья,  между  двумя  порывами ветра, она ясно расслышала скрип осторожных
шагов.  Кто-то  невидимый  приближался  к  избушке,  и  Авгарь похолодела от
охватившего  ее  ужаса.  Она  хотела  крикнуть  и разбудить Конона, но голос
замер  в  груди.  А  шаги  были  все  ближе...  Авгарь  бросилась  к  печи и
растолкала Конона.
     - Ну тебя!.. - бормотал духовный брат.
     - Идут  сюда! - не своим голосом шептала Авгарь, прислушиваясь к скрипу
снега. - Слышишь? Уж близко...
     - И  то  идут,  -  согласился  Конон.  -  Надо  полагать, кто-нибудь из
скитских заплутался.
     Шаги  уж  были  совсем  близко.  Все  затихло. Потом донесся сдержанный
говор нескольких голосов.
     - Ужо вздуй-ко огня, - шепнул Конон, быстро вскакивая.
     Пока  Авгарь  возилась  у  печки, добывая из загнеты угля, чтобы зажечь
самодельщину спичку-серянку, чьи-то тяжелые шаги подошли прямо к двери.
     - Кто  там  крещеный?  -  окликнул Конон, вставая за косяк в угол, - на
всякий случай он держал за спиной топор.
     - Свои  скитские, - послышался мужской голос за дверью. - Заплутались в
болоте. Пустите погреться.
     - А сколько вас?
     - Сам-друг.
     - Што больно далеко заехали?
     Авгарь,  побелевшая  от  ужаса,  делала  знаки,  чтобы Конон не отворял
двери,  но  он  только  махнул  на  нее  рукой.  Дверь  была  без  крючка  и
распахнулась  сама,  впустив  большого  мужика в собачьей яге*. За ним вошел
другой, поменьше, и заметно старался спрятаться за первым.
     ______________
     * Яга - шуба вверх мехом. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Мир  на  стану,  -  проговорил  первый и, не снимая шапки, кинулся на
Конона.
     Завязалась  отчаянная борьба. Конон едва успел взмахнуть своим топором,
как  его  правая  рука  очутилась  точно  в железных клещах. Его повалили на
землю  и  скрутили руки назад. Стоявшая у печки Авгарь с криком бросилась на
выручку,  но  вошел  третий мужик и, схватив ее в охапку, оттащил в передний
угол.
     - Ты  покеда тут со старицей побеседуй, - проговорил большой мужик, - а
нам надо со старцем поговорить малость... Эй ты, волчья сыть, не шеперься!
     Двое   мужиков  схватили  Конона  и  поволокли  из  избушки.  Авгарь  с
невероятною  для  бабы силой вырвалась из рук державшего ее мужика, схватила
топор  и,  не  глядя,  ударила  им  большого  мужика  прямо  по  спине.  Тот
вскинулся, как ошпаренный, повалил ее на пол и уже схватил за горло.
     - Не  тронь,  Артем!  -  крикнул  мужик,  державший  Авгарь  в  углу. -
Оставь...
     - Она  меня  чуть  не  зарубила!  - сказал солдат, с ворчаньем оставляя
свою жертву.
     Авгарь  узнала  Макара  и  вся  точно  оцепенела. Она так и осталась на
полу.
     - Вставай, Аграфена, - говорил Макар, стараясь ее поднять.
     - Они  его  убьют...  -  шептала  Авгарь  в  ужасе.  - Зачем вы пришли,
душегубы?  Ты  уж  раз  убил  меня,  а  теперь  пришел  убивать во второй...
Аграфены нет здесь... она умерла давно.
     Макар  ничего не отвечал, а только загородил своею фигурой дверь, когда
Авгарь  поднялась  и  сделала попытку вырваться из избушки. Она остановилась
против  него  и  быстро  посмотрела  прямо  в  глаза каким-то остановившимся
взглядом, точно хотела еще раз убедиться, что это он.
     - Макарушка,  голубчик... - ласково зашептала она, стараясь отвести его
руку  от  дверной  скобы.  -  Ведь  его  убьют...  Макарушка, ради истинного
Христа... в ножки тебе поклонюсь...
     - И  пусть  убьют:  собаке  собачья  и смерть, - грубо ответил Макар. -
Затем пришли.
     Деланая  ласковость  Авгари  сейчас  же  сменилась  приступом настоящей
ярости.  Она  бросилась  на  Макара,  как  бешеная,  и  повисла на его руке,
стараясь укусить. Он опять схватил ее в охапку и снес в передний угол.
     - Ребенка задавишь! - кричала Авгарь, барахтаясь.
     Это  слово  точно  придавило  Макара, и он бессильно опустился на лавку
около  стола.  Да,  он  теперь только разглядел спавшего на лавке маленького
духовного  брата,  - ребенок спал, укрытый заячьей шубкой. У Макара заходили
в  глазах  красные  круги,  точно  его  ударили  обухом  по  голове. Авгарь,
воспользовавшись  этим  моментом,  выскользнула  из  избы,  но Макар даже не
пошевелился  на  лавке  и  смотрел  на  спавшего  ребенка, один вид которого
повернул всю его душу.
     - Змея! - прошептал он и замахнулся на ребенка кулаком.
     Один  момент  -  и  детская  душа  улетела бы из маленького тельца, как
легкий  вздох,  но  в  эту  самую  минуту  за  избушкой  раздался отчаянный,
нечеловеческий  крик.  Макар бросился из избушки, как был без шапки. Саженях
в  двадцати  от  избушки,  в мелкой березовой поросли копошились в снегу три
человеческих  фигуры.  Подбежав  к ним, Макар увидел, как солдат Артем одною
рукой  старался  оттащить  голосившую  Аграфену  с  лежавшего ничком в снегу
Кирилла,  а  другою  рукой  ощупывал убитого, отыскивая что-то еще на теплом
трупе.
     - Што  вы  делаете,  душегубы?  -  крикнул  Макар, отталкивая Артема. -
Креста на вас нет!
     - Порешили!  -  спокойно  ответил Мосей, стараясь затоптать капли крови
на снегу. - Волка убили, Макар. Сорок грехов с души сняли.
     - Братик  миленький!  голубчик! - причитала Авгарь, вцепившись руками в
убитого духовного брата.
     - Перестань  выть!  - крикнул на нее Мосей и замахнулся. - Одного волка
порешили, и тебе туда же дорога.
     Его  удержал  Макар.  Он опять взял Аграфену в охапку и унес в избушку.
Мосей  проводил  его  глазами  и  только сердито сплюнул. Сейчас лицо у него
было  страшное,  и  он в сердцах пнул ногой Артема, продолжавшего обыскивать
убитого Кирилла.
     - Вот  она  где...  -  шепотом  говорил Артем, срывая с убитого кожаную
сумку, которую тот носил под рубахой.
     Эта  жадность  возмутила  Мосея  до  глубины души, и он с удовольствием
порешил  бы  и  солдата  вместе  с  вероотступником  Кириллом.  Два сапога -
пара...  И Макар тоже хорош: этакое дело сделали, а он за бабенкой увязался!
Непременно  и  ее  убить  надо,  а  то  еще  объявит  после.  Все  эти мысли
пронеслись  в  голове  Мосея с быстротой молнии, точно там бушевала такая же
метель, как и на Чистом болоте.
     - Ну,  а  теперь  куды  мы  его  денем?  -  спрашивал Артем, запрятывая
кожаную  сумку  за  пазуху.  -  Здесь не годится оставлять... Та же Аграфена
пойдет да на нас и докажет.
     - Увезем,  видно, с собой мертвяка, - решил Мосей, раздумывая. - Тут от
Бастрыка  есть  повертка  к  старому  медному  руднику,  там на ем есть одна
обвалившаяся шахта, ну, мы его туды и спустим. Не стоит провозу-то, гадина!
     Убитый  Кирилл лежал попрежнему в снегу ничком. Он был в одной рубахе и
в   валенках.   Длинные   темные  волосы  разметались  в  снегу,  как  крыло
подстреленной  птицы.  Около  головы  снег  был  окрашен кровью. Лошадь была
оставлена  версты  за  две,  в  береговом ситнике, и Мосей соображал, что им
придется  нести  убитого  на  руках.  Эх,  неладно,  что он связался с этими
мочеганами:  не  то  у  них было на уме... Один за бабой погнался, другой за
деньгами. Того гляди, разболтают еще.
     В  избушке  в  это  время  происходила  тяжелая сцена. Авгарь сидела на
лавке и остановившимся мутным взглядом смотрела на одну точку.
     - Груня,  Грунюшка,  опомнись...  -  шептал  Макар,  стоя  перед ней. -
Ворога  твоего  мы  порешили...  Иди  и объяви начальству, што это я сделал:
уйду  в  каторгу...  Легче  мне  будет!..  Ведь три года я муку-мученическую
принимал  из-за  тебя...  душу  ты  из  меня  выняла,  Груня.  А что касаемо
Кирилла,  так  слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном
тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
     - Уйди...  Я  тебя  не знаю, - отвечала Авгарь. - Аграфены давно нет...
Зачем вы сюда пришли?
     - Груня, опомнись...
     Авгарь   поднялась,   посмотрела   на   Макара   страшными   глазами  и
проговорила:
     - Будь ты от меня проклят, убивец!..


 * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *


I

     Луку  Назарыча,  служившего главным управляющим всех мурмосских заводов
в  течение  тридцати  лет,  внезапно уволили. Для заводов это было громадным
событием,  особенно  в  мире заводских служащих. Когда эта весть разнеслась,
старики  служаки  только  качали  головами:  что  же  может  быть  без  Луки
Назарыча?  Он  являлся для заводов чем-то вроде грозной и роковой судьбы, от
которой  все  исходит  и  к  которой  все приходит. И вдруг Луки Назарыча не
стало...   Новость  была  ошеломляющая,  а  впереди  совершенно  неизвестное
будущее...  Что  касается  причин  такого  переворота, то о них только могли
догадываться,  потому  что  инициатива  шла  из  Петербурга, из таинственных
глубин  главного столичного правления. Невидимая рука свергла Луку Назарыча,
и   новый   главный   управляющий   вставал   грозным  призраком.  Насколько
догадывался   сам   Лука   Назарыч,  вся  катастрофа  разразилась  благодаря
уменьшению  дивидендов.  Наследники  Устюжанинова  не  хотели ничего знать о
новых условиях заводского труда, - им нужны были только доходы.
     Свергнутый  главный  управляющий оставался по-прежнему в Мурмосе, где у
него  был  выстроен  свой  дом.  Расстаться с Мурмосом Лука Назарыч был не в
силах.  Все дело повернули так круто, что заводы остались на некоторое время
совсем  без  головы.  Работа  все-таки  шла  своим  обычным  ходом,  по  раз
заведенному   порядку,   хотя   это   было  только  одною  внешностью:  душа
отлетела...  По  наружному  виду  все  осталось  по-прежнему,  но  это  была
иллюзия:    рабочие    опаздывали,    подряды    не    исполнялись,   машины
останавливались.  Не  было  того грозного взгляда, который все видел и перед
которым  все  трепетало.  Даже  дым,  и  тот валил из высоких заводских труб
как-то  вяло,  точно  удивлялся  сам,  что  он  еще  может выходить без Луки
Назарыча.
     Так   прошел  август  и  наступил  сентябрь.  Прохарчившееся  в  страду
население   роптало.  Мастеровые  каждый  день  собирались  около  заводской
конторы  и  подолгу  галдели.  Контора  сама ничего не знала, и канцелярская
сложная  машина  так  же  бездействовала,  как  и  фабрика.  Даже  на базаре
остановилась  всякая  продажа,  и  только  бойко  торговали одни груздевские
кабаки.
     Новый  главный  управляющий  приехал в конце октября, когда его никто и
не  ожидал.  Он  приехал  на почтовых, как самый обыкновенный проезжающий, и
даже  спросил  вежливо  разбуженного  Аристашку,  может ли он остановиться в
господском доме?
     - Да  вы-то  кто  такие будете? - дерзко спрашивал Аристашка, оглядывая
дорожный полушубок незваного гостя.
     - Я-то?    Я    -   главный   управляющий   Голиковский,   -   спокойно
отрекомендовался гость.
     Аристашка  оцепенел,  как  дупель, над которым охотничья собака сделала
стойку.  Он  заметил  всего одно: новый главный управляющий был кос на левый
глаз,  тогда  как  он,  Аристашка, имел косой правый глаз. Управляющий бойко
взбежал  во  второй  этаж,  осмотрел все комнаты и коротко приказал оставить
себе всего две - кабинет и приемную, а остальные затворить.
     - А как же спальная, например? - полюбопытствовал Аристашка.
     - Я  буду  спать  в  кабинете...  Да. А топить целую анфиладу не нужных
никому  комнат  очень  дорого...  Завтра  утром  в  шесть  часов  подашь мне
самовар.
     Багаж  главного  управляющего заключался всего в одном чемоданчике, что
уже  окончательно  сконфузило  Аристашку. Верный слуга настолько растерялся,
что  даже забыл предупредить конторских служителей о налетевшей грозе, и сам
чуть  не  проспал  назначенные  шесть  часов. Когда он подал самовар прямо в
кабинет,   Голиковский  вынул  из  кармана  дешевенькие  серебряные  часы  с
копеечною стальною цепочкой и, показывая их Аристашке, заметил:
     - Ты  опоздал  на целых шесть минут... Если еще раз повторится подобная
вещь,  можешь  искать  себе  другое  место.  Я  человек аккуратный... Можешь
уходить.
     Аристашка  только  замычал,  с удивлением разглядывая новое начальство.
Это   был  небольшого  роста  господин,  неопределенных  лет,  с  солдатскою
физиономией;  тусклый глаз неопределенного цвета суетливо ерзал по сторонам.
Дорожный   костюм   был  сменен  горно-инженерским  мундиром.  Все  движения
отличались  порывистостью.  В  общем  ничего запугивающего, как у крепостных
управляющих,  вроде  Луки  Назарыча,  умевших  наводить  панику  одним своим
видом.
     В  семь  часов новый управляющий уже был в заводской конторе. Служащих,
конечно,  налицо  не  оказалось,  и  он  немедленно потребовал бухгалтера, с
которым без дальних разговоров и приступил к делам.
     - У  Луки  Назарыча  был  свой секретарь, - заикнулся было бухгалтер, -
так вы, может быть...
     - Нет,  я  сам,  слава богу, грамоте немного учился и привык все делать
своими руками.
     "Ну,  ты,  брат,  видно,  из  молодых  да  ранний!" - с грустью подумал
бухгалтер, растворяя шкафы с делами.
     Общее   впечатление  главный  управляющий  произвел  на  своих  будущих
сослуживцев  неблагоприятное.  Не  успел  человек  приехать и сейчас к делам
бросился.  "Погоди,  брат,  упыхаешься,  а  новая метла только сначала чисто
метет".  Наружность  тоже  не  понравилась,  особенно  правый глаз... Старик
бухгалтер,  когда  начальство  ушло,  заявил,  что  "в царствии святых несть
рыжих, а косых, а кривых и подавно".
     В  то  же  утро  в Ключевской завод летел нарочный к Мухину с маленькою
запиской  от  "самого",  в которой выражалось любезное желание познакомиться
лично  с  уважаемым  Петром  Елисеичем,  и  чем  скорее, тем лучше. Мухин не
заставил  себя  ждать  и  тотчас  же  отправился  в  Мурмос.  Это  обращение
Голиковского   польстило   ему,   как   выражение  известного  внимания.  Он
остановился  в  доме  Груздева,  где  царил страшный беспорядок: хозяйничала
одна Наташка, а Самойло Евтихыч "объезжал кабаки".
     Голиковский встретил гостя очень любезною фразой:
     - Я  много слышал о вас, дорогой Петр Елисеич, и поэтому решился прежде
всего обратиться к вам, как к будущему сотруднику по управлению заводами.
     Мухину  ничего  не  оставалось,  как  только  кланяться  и благодарить.
Беседа происходила в кабинете, куда Аристашка подал самовар.
     - Считаю    долгом   предупредить,   что   я   прежде   всего   человек
последовательный  и  могу  показаться  в  этом отношении даже придирчивым, -
говорил  Голиковский,  расхаживая  по  кабинету.  -  Характер  в каждом деле
прежде  всего,  а  остальное  уже пойдет само собой... Я знаю, что заводское
хозяйство   запущено,  в  чем  и  не  обвиняю  своего  предшественника,  как
человека,    не    получившего    специального    образования.    Было    бы
несправедливостью  требовать  от него невозможного... А с вашими взглядами я
познакомился  по  вашему  проекту  необходимых  реформ,  который  валялся  в
петербургской  конторе.  Кроме того, я имею самые подробные сведения о своих
теперешних  сослуживцах  и  должен  буду начать свою деятельность с очистки.
Печальная  и неприятная необходимость... Знаю и о вашем годовом изгнании. Вы
получили образование за границей?
     - Да...  Но  это  было  так  давно,  и  я  успел  состариться  еще  при
крепостном режиме...
     - Да,  да,  понимаю...  У нас везде так: нет людей, а деловые люди не у
дел. Важен дух, душ