итали только женщины, а инок Кирилл привезен был
только  для  исполнения  чина  погребения. Нюрочка хотя и плакала, но только
потому,  что плакали другие. В избу к покойнице она бегала, чтобы поговорить
с  послушницею  Аглаидой,  с  которою успела познакомиться в день бабушкиной
смерти.  Эта послушница производила на девочку неотразимое впечатление своею
застывшею  красотой и чудным голосом. Нюрочка нарочно плакала, чтобы слышать
утешения  и  ласковые  слова Аглаиды. Обыкновенно Аглаида уводила Нюрочку за
занавеску  к  печке,  усаживала  в  уголок  на  лавку или к себе на колени и
говорила ласковым шепотом одно и то же:
     - Сорок  ден  и  сорок  ночей  будет летать баушкина душенька над своим
домом  и будет она плакать... Горько будет она плакать, а мы будем молиться.
Все  мертвые  души так-то летают над своими избами. А в радуницу ты возьмешь
красное  яичко  и пойдешь христосоваться к баушке на могилку: в радуницу все
покойнички  радуются.  От  великого четверга страстныя седмицы до вознесенья
все  мертвые  душеньки  в  светлом месте летают, a от вознесенья до великого
четверга  утомляются в темном. Только у них и радости, когда за них на земле
кто  помолится...  На детях никакого греха нет, вот ихняя молитва и доходнее
к богу, чем наша. Только ты молись большим крестом да с лестовкой...
     - Я  буду  вместе  с  тобой  молиться,  -  отвечала  Нюрочка,  стараясь
прижаться всем телом к ласковой послушнице.
     - Я  скоро  уеду... - печально говорила Аглаида и молча гладила Нюрочку
своею мягкою белою рукой.
     - А я скажу папе, чтобы он тебя не отпускал...
     - Нельзя, родная моя.
     В  Нюрочке проснулось какое-то страстное чувство к красивой послушнице,
как  это  бывает с девочками в переходном возрасте, и она ходила за ней, как
тень.  Зачем  на ней все черное? Зачем глаза у ней такие печальные? Зачем на
нее  ворчит  походя эта сердитая Енафа? Десятки подобных вопросов носились в
голове Нюрочки и не получали ответа.
     Эта  быстро  вспыхнувшая  детская страсть исчезла с такою же скоростью,
как  и  возникла.  В  день  похорон,  когда  Нюрочка одна пошла из дому, она
увидела,  как  у  ворот  груздевского  дома,  прислонившись  к  верее, стоял
груздевский  обережной Матюшка Гущин, а около него какая-то женщина. Девочка
инстинктивно  оглянулась  и  заметила  в первую минуту, что женщина о чем-то
плачет.   Уже  подходя  к  бабушкиной  избе,  Нюрочка  догадалась,  что  эта
плакавшая  женщина была послушница Аглаида. Это открытие взволновало девочку
до  слез:  ее  черный  ангел,  ее  любовь  - и какой-нибудь Матюшка. Нюрочку
оскорбило  то, что сестра Аглаида разговаривает с мужиком, а все мужики пьют
водку и ругаются нехорошими словами.
     "Нет,  она  нехорошая",  -  думала Нюрочка с горечью во время похорон и
старалась не смотреть на сестру Аглаиду.
     Во  главе  похоронной  церемонии стоял инок Кирилл, облаченный в темную
ряску  и  иноческую  шапочку. Он говорил возгласы и благословлял покойницу в
далекий  путь,  из  которого нет возврата. Вся Самосадка сбежалась провожать
бабушку  Василису  на  свой  раскольничий  "могильник",  где  лежали  деды и
прадеды.  Бабы подняли такой ужасный вой и так запричитали, что даже у Петра
Елисеича  повернулось  сердце. Груздев тоже присутствовал на похоронах, - он
остался  лишний  день  из  уважения к приятелю. Вся Самосадка шла за колодой
бабушки  Василисы.  День  был  пасмурный,  и  падал мягкий снежок. В воздухе
неслось  похоронное  пение,  -  пели  скитницы,  мать  Енафа и Аглаида, а им
подтягивал инок Кирилл. Мастерица Таисья не могла петь от душивших ее слез.
     Старый  раскольничий  могильник  расположился на высоком берегу Каменки
бобровою  шапкой  из мохнатых елей, пихт и кедров. Над каждою могилкой стоял
деревянный  голубец  с  деревянным  восьмиконечным крестом. Нюрочку удивило,
какая  маленькая  могилка  была  вырыта  для  бабушки  Василисы,  а потом ей
сделалось  страшно,  когда  мерзлая земля застучала о гробовую крышку и бабы
неистово  запричитали.  С  могильника  вернулись  опять  в избу Егора, где и
справили  поминальный  стол.  Всем  верховодила  Таисья. Скитские обедали за
отдельным  столом и ели каждый из своей чашки. Когда после похоронных блинов
пропета  была  последняя вечная память, Петр Елисеич отправил Нюрочку домой.
Провожать  ее  вызвалась  Аглаида,  потому что Таисья управлялась с гостями.
Сначала  они  шли  молча, и, только уже подходя к груздевскому дому, Аглаида
проговорила:
     - Аннушка, ты сердишься на меня?
     Нюрочка  в  первую  минуту  смутилась  и  посмотрела  на  Аглаиду злыми
глазами,  а  потом  бросилась  к ней на шею и громко зарыдала. Когда Аглаида
узнала, в чем дело, она опустила глаза и сказала:
     - Да  ведь это мой родной брат, Аннушка... Я из гущинской семьи. Может,
помнишь,  года  два  тому  назад  вместе  ехали  на  Самосадку к троице? Я с
брательниками на одной телеге ехала... В мире-то меня Аграфеной звали.
     Действительно,  Нюрочка  все  припомнила,  даже ту фразу, которую тогда
кучер  Семка сказал Аграфене: "Ты, Аграфена, куды телят-то повезла?" Нюрочка
тогда  весело  смеялась. Это объяснение с Аглаидой успокоило ее, но прежнего
восторженного  чувства  к  послушнице не осталось и следа: оно было разбито.
Теперь перед ней была самая обыкновенная женщина, а не черный ангел.
     За  поминальным  обедом  Груздев  выпил  лишнюю  рюмку и вернулся домой
слегка  навеселе.  Сейчас  после  обеда он должен был отправиться в обратный
путь.  Переодеваясь  по-дорожному,  он  весело  ухмылялся  и бормотал себе в
бороду:
     - Ну и бабы только... ах, хитрые!
     - А  что? - полюбопытствовал Петр Елисеич, заинтересованный этим совсем
не похоронным настроением своего друга.
     - Нет,  они,  брат,  унюхают  все  и  так  сделают,  что  сам  себя  не
узнаешь...  Ты  думаешь,  я  сам  на  пристань  приехал?..  Как бы не так!..
Вышло-то  оно,  пожалуй, так, что и сам, а на деле нужно было сестре Аглаиде
повидаться  с  брательником  Матюшкой. Да... Святая-то душа, Таисья, у нас в
Мурмосе  гостила, ну и подвела всю механику. Из Заболотья везут Аглаиду, а я
везу  Матюшку.  Ну  и  бабы!..  Мне-то  все  равно, когда ни ехать, а только
они-то  хитры больно... Даже и хорошо вышло, што баушку Василису проводил до
могилки. Анфиса Егоровна похвалит...
     Совсем одетый Груздев на прощанье спросил хозяина:
     - Ну, а ты сам-то как о своей голове понимаешь?
     - Ничего пока не понимаю, а живу на старые крохи.
     - Это  не  резон,  милый  ты мой... Прохарчишься, и все тут. Да... А ты
лучше,  знаешь,  что  сделай...  Отдавай  мне  деньги-то,  я  их оберну раза
три-четыре  в год, а процент пополам. Глядишь, и набежит тысчонка-другая. На
Самосадке-то  не  прожить...  Я  для  тебя  говорю, а ты подумай хорошенько.
Мне-то все равно, тебе платить или кому другому.
     - Хорошо, я подумаю.
     Про  черный  день  у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но
они  давали  ему  очень  немного.  Он не умел купить выгодных бумаг, а чтобы
продать  свои  бумаги  и  купить новые - пришлось бы потерять очень много на
комиссионных  расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему
по  душе.  Он  доверялся  ему  вполне.  Если  что  его  и  смущало,  так это
груздевские  кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в
оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.
     - Ну,  святая  душа, смотри, уговор дороже денег: битый небитого везет,
-  весело  шутил  Груздев,  усаживаясь в свою кибитку с Таисьей. - Не я тебя
возил, а ты меня...
     - Перестань  ты,  Самойло Евтихыч, шутки свои шутить, - ворчала Таисья.
- Ты вот: хи-хи, а бес у тебя за спиной: ха-ха!


VIII

     Скитские  выехали  с  Самосадки  в ночь, как всегда ездили. На передних
санях  ехал  Мосей  с  Енафой,  а  на  задних  инок Кирилл с Аглаидой. Всем,
кажется,  удоволили  мать  Енафу  на  Самосадке:  и  холста подарили, и меду
кадушку,   и  деньгами  на  помин  души  да  на  неугасимую.  Сама  Василиса
Корниловна  всю  жизнь копила, чтобы было чем помянуть ее душеньку в скитах.
Голыми  денежками  было  выдано  Енафе рублей сорок, а Петр Елисеич заплатил
особо.  Все-таки  мать  Енафа недовольна и все оглядывается назад. Вперед-то
она  ехала  с  Кириллом,  а  теперь  он  попал в одни сани с Аглаидой. Хитер
пес...  И  что ему далась эта самая Аглаида? Кажется, по горло сыт: раньше с
Федосьей  прижил  троих  ребят,  теперь  с Акулиной путается. Ох, согрешенье
одно с этими скитскими старцами! Грех от них большой идет по всем скитам...
     Аграфена  видела,  что  матушка  Енафа гневается, и всю дорогу молчала.
Один  смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в
бороду:  все  эти  бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна
цена,  и  слабость  у  них  одна  женская.  Вот Аглаида и глядеть на него не
хочет,  а  что  он  ей  сделал?  Как родила в скитах, он же увозил ребенка в
Мурмос  и  отдавал  на  воспитанье!  Хорошо  еще,  что  ребенок-то догадался
во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
     Зима  была  студеная,  и  в скиты проезжали через курень Бастрык, минуя
Талый.  Чистое  болото  промерзло, и ход был везде. Дорога сокращалась верст
на  десять,  и  вместо  двух переездов делали всего один. Аглаида всю дорогу
думала  о  брате Матвее, с которым она увидалась ровно через два года. И его
прошибла слеза, когда он увидел ее в черном скитском одеянии.
     - Ну, что наши, Матвеюшка? - спрашивала Аглаида, глотая слезы.
     - Ничего,  живут... Сперва-то брательники больно сердитовали на тебя, -
отвечал  Матюшка,  - а потом ничего, умякли тоже... Не с кого взыскивать-то.
Прямо сказать: отрезанный ломоть.
     А  как  тянуло  Аглаиду  в  мир,  как хотелось ей расспросить брата обо
всех,  но,  свидевшись  с  ним  у ворот, она позабыла все слова, какие нужно
было  сказать.  Так  ничего  и  не  спросила,  и  только  поплакала вместе с
Матюшкой.  Добрее он из всех брательников и пожалел ее, черничку... После уж
Таисья  рассказала  ей  про  все, что без нее сделалось на Ключевском: и про
уехавших  в  орду  мочеган,  и  про  Никитича,  который  купил покос у Деяна
Поперешного,  и  про  Палача,  который  теперь  поживает  с своею мочеганкой
Анисьей  в  господском  доме,  и  про  Самойла  Евтихыча,  захватившего  всю
торговлю,  и  про всю родню в своем Кержацком конце. Целую ночь рассказывала
Таисья,  а черноризица Аглаида слушала ее и разливалась рекой. Хоть бы одним
глазком  глянуть  ей  на  свой  Ключевской завод! Уже под самый конец Таисья
рассказала  про  Макара  Горбатого, как он зажил в отцовском даме большаком,
как  вышел  солдат  Артем  из  службы  и как забитая в семье Татьяна увидала
свет.
     - Макар-то  и  пировать  бросил, - рассказывала Таисья. - Только есть у
него што-то на уме: ночь-ночью ходит.
     В  скитах  ждали возвращения матери Енафы с большим нетерпением. Из-под
горы  Нудихи  приплелась  даже  старая  схимница  Пульхерия  и сидела в избе
матери  Енафы  уже  второй день. Федосья и Акулина то приходили, то уходили,
сгорая  от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа,
за  ней  остальные,  а  последним вошел Мосей, тащивший в обеих руках разные
гостинцы с Самосадки.
     - Благополучно  ли  съездила,  матушка?  - шамкала Пульхерия, в которой
женское любопытство вечно враждовало с иноческою добродетелью.
     - Ничего,  слава  богу,  -  нехотя отвечала Енафа, поглядывая искоса на
обогревшихся  мужиков.  -  Вот  что,  Кирилл,  сведи-ка ты гостя к девицам в
келью,  там  уж  его  и ухлебите, а ты, Мосеюшко, не взыщи на нашем скитском
угощении.
     - И  то  пойдем,  Мосей,  -  с удовольствием согласился Кирилл. - Тебе,
мирскому человеку, и отдохнуть впору... Тоже намаялся дорогой-то.
     Выжив  мужиков,  мать  Енафа  вздохнула  свободнее,  особенно  когда за
гостем  незаметно  ушли и дочери. Ей хотелось отвести душеньку с Пульхерией.
Прежде всего мать Енафа накинулась на Аглаиду с особенным ожесточением.
     - Ты  чего  это,  милая,  мужикам-то  на  шею  лезешь?  -  кричала она,
размахивая   своими   короткими  руками.  -  Один  грех  избыла,  захотелось
другого...  В  кои-то  веки  нос  показала из лесу и сейчас в сани к Кириллу
залезла. Своем глазам видела... Стыдобушка головушке!
     Пока  мать  Енафа  началила,  Аглаида  стояла,  опустив  глаза.  Она не
проронила  ни  одного  слова в свое оправдание, потому что мать Енафа просто
хотела  сорвать  расходившееся сердце на ее безответной голове. Поругается и
перестанет.  У Аглаиды совсем не то было на уме, что подозревала мать Енафа,
обличая  ее  в  шашнях  с  Кириллом.  Притом  Енафа  любила  ее больше своих
дочерей, и если бранила, то уж такая у ней была привычка.
     - Нехорошо,  Аглаидушка...  -  шамкала  Пульхерия,  качая своею дряхлою
головой.  - Ах, как нехорошо!.. Легкое место сказать, на кого позарилась-то!
Слаб человек наш-то Кирилл.
     Долго  ругалась  мать  Енафа,  приступая к Аглаиде с кулаками. Надоело,
наконец, и ей, и она в заключение прибавила совершенно другим тоном:
     - Клади начал да читай правило, смиренница!
     Положив  начал  перед  образами  и поклонившись в ноги матерям, Аглаида
вполголоса  начала  читать  свое  скитское  правило,  откладывая  поклоны по
лестовке.  Старуха  сидела  попрежнему  на  лавочке,  а  мать Енафа высыпала
привезенный  запас  новостей.  Она  умела говорить без перерыва, с какими-то
захлебываниями,  точно  бежала  с  журчаньем  вода.  В  такт  рассказа  мать
Пульхерия  только  качала  головой  и  тяжело  вздыхала. Господи, как это на
миру-то  и  живут,  -  маются,  бедные,  а  не  живут. Чем дальше, тем хуже.
Измотался  совсем  народ.  Последние времена наступили: хлеб, и тот весят на
клейменых  весах  с  печатью антихриста. И выходит по писанию, как сказано в
апокалипсисе:  "Без  числа его ни купити, ни продати никто не может, а число
его 666".
     - Тошнехонько  и  глядеть-то  на  них, на мирских, - продолжала Енафа с
азартом.  -  Прежде  скитские  наедут,  так не знают, куда их посадить, а по
нонешним  временам,  как  на волков, свои же и глядят... Не стало прежних-то
христолюбцев  и питателей, а пошли какие-то богострастники да отчаянные. Бес
проскочил  и промежду боголюбивых народов... Везде свара и неистовство. Знай
себе чай хлебают да табачище палят.
     Взглянув   на   Аглаиду,  мать  Енафа  прибавила  уже  шепотом  на  ухо
Пульхерии:
     - Таисья-то,  смиренница-то,  и  та, слышь, чай прихлебывает потихоньку
от своих... Тоже в отчаянные попала!..
     - Матушки  светы!  -  всхлипывала  Пульхерия,  раскачиваясь  всем своим
одряхлевшим телом. - Ох, страсти какие!..
     - Верный  человек  мне  про  Таисью-то  сказывал!..  На  других-то уж и
дивить  нечего...  Ох, нехорошо, матушка, везде нехорошо! Мечтание одолевает
боголюбивые  народы...  В Златоусте, слышь, новая вера прошла: самовыкресты.
Сами   себя  перекрещивают  и  молятся  пятерней...  На  Мурмосе  проявились
дыромолы:  сделают  в  стене  в  избе  дыру  и  молятся...  А што делается у
поповщины,   так   ровно   и   говорить-то   нехорошо.   Столпы-то  ихние  в
Екатеринбурге,  ну,  про  них  и в писании сказано: "И бысть нелады, мятеж и
свары не малы - сталось разделение между собой до драки".
     - А где у них Геннадий-то, архирей ихний?
     - Да  все  в Суздале-монастыре у никониян на затворе... Неправильный он
архирей,   да   человек-то   хорош...  Больно  его  жалеют...  После  Архипа
тагильского  при  нем  поповцы  свет  увидали,  а  теперь  сидит, родимый, в
челюстях мысленного льва.
     - Архипа-то  я  помню,  Енафа...  Езжала  в  Тагил, когда он службу там
правил.  Почитай,  лет с сорок тому времю будет, как он преставился. Угодный
был человек...
     - На  могилку  теперь к Архипу-то каждый год ходят, кануны говорят, все
равно  как  у  отца  Спиридония.  Ну, нынешние-то исправленные попы ослабели
вконец...  Даже  неудобь  сказуемо,  матушка!  Взять  хоть того же Карпа или
Евстигнея,  екатеринбургских  попов,  али  Каментария  миясского.  Теперь  в
Екатеринбурге-то  снялись  два  новых, ставленных попа: Иван поп да Трефилий
поп.  Врукопашную, слышь, да за волосья друг дружку... Столпы-то замаялись с
ними.  Одна  надежа  осталась у них, у поповцев, на какого-то Савватия, тоже
архирей,   только   из   расейских.  Его  хотят  выписывать,  чтобы  свое-то
бесчинство  укротить.  Везде мечтание идет, матушка, да и наши беспоповцы не
лучше, пожалуй...
     - Все  это он мутит, льстец всескверный...* - повторяла мать Пульхерия,
содрогаясь от ужаса. - От него пагуба идет...
     ______________
     * Льстец - антихрист. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Бес  проскочил промежду боголюбивыми народами, матушка. Осталась одна
наша  слабость...  Мы  вот тут сидим в лесу да грехи свои отмаливаем, а наши
же  наставники  да  наставницы  большую  силу  забирают  у милостивцев, и на
заводах,  и  в  городу.  Тоже дошлый народ пошел... Таисья-то хоть и хлебает
чай,  а  достаточно  мне посказала. Поморцы, слышь, больно усилились и наших
многих  соблазнили:  што ни дом, то и вера... В одном дому у них по две веры
живет:  отец  так  молится,  а сын инако. Как голодные волки рыщут поморцы и
большую  силу  забирают  через  своих  баб,  потому  как  у  них  явный брак
считается  за  самый  большой  грех,  а тайный блуд прощается. Жен с мужьями
разделяют,  детей  с  родителями...  Настоящая  пагуба  эти  поморцы  нашему
древнему благочестию.
     - Все  это  он  поднимает и сварит! - стонала Пульхерия. - Прежде этого
не было и в помине, штобы тайный грех лучше явного делался.
     - Поморцы-то  всех достигают: и поповцев, и беспоповцев, и единоверцев,
и православных.
     Старухи  принялись опять шушукаться, а Аглаида, кончив правило, сняла с
себя  иноческое  одеяние,  надела  свою  скитскую  пестрядину  и  залезла на
полати,  где  обыкновенно спала. Она не любила подслушивать чужих разговоров
и  закрыла  голову  овчинным  тулупом. Устала Аглаида с дороги, спать хотела
давеча,  а  легла  -  сон  и  отбежал. Лежит она и думает, думает без конца,
перебирая  свою  скитскую  жизнь,  точно  она вчера только приехала сюда под
Мохнатенькую  горку.  Господи,  как ей страшно делается!.. Вот ее, "слепую",
привез  Кирилл  и  сдал  на  руки  матери  Енафе.  Хоть и сердитая и на руку
быстрая  мать  Енафа,  а  только  Аглаида  сердцем  почуяла, что она добрая.
Сколько  стыда приняла тогда "слепая": чуть кто помолитвуется под окном, она
сейчас  прятаться  в  голбец  или  в сени. По зимам народу пришлого в скитах
видимо-невидимо.  У матери Енафы везде дела и везде милостивцы, и никто мимо
не  проедет.  До  родин  Аглаиду  не трогали; а когда пришло время, увезли в
какую-то  лесную избушку на стародавнем курене. Отваживалась с ней сама мать
Енафа:  дело  привычное.  Родившегося  ребенка  Аглаиде и не показали, а его
увез  в  Мурмос  инок Кирилл. Там где-то и сгинул ребеночек, а Аглаида могла
только  плакать  да  убиваться. В миру бабьи слезы дешевы, а по скитам они и
ничего  не  стоят.  Вернулась  Аглаида  к  Енафе  уже  "прозревшей" и начала
принимать   скитскую   исправу.   Прежде   всего   наложила   на  нее  Енафа
сорокадневный  "канун":  однажды  в день есть один ржаной хлеб, однажды пить
воду,  откладывать  ежедневно  по  триста  поклонов  с  исусовой молитвой да
четвертую  сотню  похвале-богородице.  Скитское  правило  особо  и  особо же
шестьсот  поясных  поклонов опять с исусовой молитвой. На молитву мать Енафа
поднимала  новую  трудницу  в  четыре  часа  утра.  Разбудит  ее  и заставит
молиться,  а  сама на печку, - ленивая была эта Енафа, хотя всю раскольничью
службу  знала  до тонкости. Вынесла Аглаида свой искус в точности, ни одного
раза  не  сказала  "поперешного" слова матери Енафе да еще от себя прибавила
за  свой  грех особую эпитимию: ляжет спать и полено под голову положит. Эта
ревность