бабы.
Никого  он  не обидел напрасно, - после старого Палача при нем рабочие "свет
увидели".  То,  что  Петр  Елисеич  не ставил себе в заслугу, выплыло теперь
наружу  в  такой  трогательной  форме.  Старый  Тит  Горбатый даже повалился
приказчику в ноги.
     - Не  оставь  ты,  Петр  Елисеич,  Макарку-то  дурака...  - просил Тит,
вытирая  непрошенную слезу кулаком. - Сам вижу, что дурак... Умного-то жаль,
Петр Елисеич, а дурака, этово-тово, вдвое.
     Какие-то  неизвестные  женщины  целовали  теперь  Нюрочку, которая тоже
плакала, поддаваясь общему настроению.
     Отец  Сергей  проводил толпу в Туляцкий конец, дождался, когда запрягут
лошадей,  и  в  последний раз благословил двинувшийся обоз. Пришли проводить
многие  из  Кержацкого конца, особенно бабы. Тит Горбатый выехал на смоленой
новой  телеге  в  голове  всего  обоза. С ним рядом сидел Макар, вызвавшийся
проводить  до  Мурмоса.  Старик  сидел  на  возу без шапки и кланялся на все
четыре  стороны  бежавшему  за  обозом  народу.  День был ясный и солнечный.
Березы  еще  не  успели распуститься, но первая весенняя травка уже высыпала
по  обогретым  местам. В воздухе пахло горьким ароматом набухавших почек. По
дороге в Мурмос обоз вытянулся на целую версту.
     - Ты,   Макар,   смотри,  этово-тово...  -  повторял  Тит,  оглядываясь
постоянно  назад.  -  Один  остаешься...  Сам  большой, сам маленький. Когда
Артем  выйдет из солдат, так уж не ссорьтесь... Отрезанный он ломоть, а тоже
своя  кровь,  не  выкинешь  из роду-племени. Не обижай... Вот и Агап тоже...
Водкой он зашибает. Тоже вот Татьяна, этово-тово...
     Из  Туляцкого  конца дорога поднималась в гору. Когда обоз поднялся, то
все  возы  остановились,  чтобы  в последний раз поглядеть на остававшееся в
яме  "жило".  Здесь провожавшие простились. Поднялся опять рев и причитания.
Бабы  ревели  до  изнеможения,  а  глядя  на  них, голосили и ребятишки. Тит
Горбатый  надел  свою  шляпу  и двинулся: дальние проводы - лишние слезы. За
ним хвостом двинулись остальные телеги.
     - Тятя, смотри-ка, - нерешительно проговорил Макар, указывая вперед.
     Как  Тит  глянул,  так  и  остолбенел:  впереди  обоза  без шапки шагал
Терешка-дурачок, размахивая левою рукой. У Тита екнуло даже сердце.
     - Ох,  плохой  знак, что Терешка провожает, как покойников. Еще увидят,
пожалуй, с других возов.
     Но Макар соскочил с телеги, догнал бегом Терешку и остановил.
     - А,  Иваныч...  -  бормотал  Терешка,  глядя  на  него  своими пустыми
глазами. - Сорок восемь серебром Иванычей...
     - Куда ты, Терешка? Ступай-ка домой подобру-поздорову.
     - Ступай сам домой.
     Пришлось  Макару  задержать  Терешку  силой,  причем  сумасшедший полез
драться.  Возы  было  остановились,  но  Тит махнул шапкой, чтобы не зевали.
Макар  держал  ругавшегося Терешку за руки и, пропустив возы, под руку повел
его  обратно  в  завод.  Терешка  упирался, плевал на Макара и все порывался
убежать за обозом.
     - Водку пойдем пить к Рачителихе, - уговаривал его Макар.
     - Обманешь, Иваныч.
     Так  и пришлось Макару воротиться. Дома он заседлал лошадь и верхом уже
поехал  догонять  ушедший  вперед  обоз. По дороге он нагнал ехавшего верхом
старого  Коваля,  который  гнал тоже за обозом без шапки и без седла, болтая
длинными ногами.
     - Куда торопишься, Дорох? - крикнул ему Макар.
     - А до свата... - ответил сконфуженно Коваль. - Треба побалакать.
     - Нашел время!
     Коваль  ничего  не ответил, а только сильнее погнал лошадь. Они догнали
обоз  версты  за  три,  когда он остановился у моста через Култым. Здесь шли
повертки на покосы.
     - Сват, а сват! - кричал Коваль, подъезжая к возу Тита Горбатого.
     - Чего тебе, сват? - отвечал Тит.
     - Едва я тебя догнал, ажно упарився.
     Тит молчал, глядя вперед.
     - А  як  же  мы  будем  с тобой, сват? - спросил Коваль после некоторой
паузы. - Посватались, да и рассватались.
     - Уж, видно, так, Дорох... Не судил, видно, бог, этово-тово...
     Старый  Коваль  с  удивлением посмотрел на приятеля, покрутил головой и
проговорил:
     - Куда  же  я  с  Федоркой денусь, коли вона просватана? Почиплялась же
лихо, тая ваша орда.
     Долго  стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было
обидно,  что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!..
Но  Титу было не до вероломного свата, - старик не мог отвязаться от мысли о
дураке  Терешке,  который  все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь:
точно  из  земли  вырос...  Идет  впереди  обоза  без шапки, как ходил перед
покойниками.  В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж
ладно ли они выехали?


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *


I

     Осенью,  когда  земля уже звенела под колесами, Петр Елисеич был вызван
в  Мурмос  для  личных  объяснений  по  поводу  того  проекта,  который  был
составлен  им  еще  зимой.  Раньше  он  ездил в Мурмос один, а теперь взял с
собой  Нюрочку,  потому  что  там жили Груздевы и она могла погостить у них.
Дальше  Самосадки  Нюрочка  не  бывала, и можно представить себе ее радость,
когда  отец  объявил  ей  о  предстоявшей поездке. О Мурмосе у ней сложилось
какое-то   фантастическое   представление,  как  о  своего  рода  чуде:  это
большой-большой  город,  с  каменными домами, громадною фабрикой, блестящими
магазинами  и  вообще  редкостями.  По  крайней  мере так уверяли Домнушка и
Катря, хотя они и не бывали там.
     Перед  отъездом  Нюрочка не спала почти всю ночь и оделась по-дорожному
ровно  в  шесть  часов утра, когда кругом было еще темно. Девочку возмущало,
что  отец  вернулся  с  фабрики  к  семи часам, как обыкновенно, не торопясь
напился  чаю  и  только  потом  велел закладывать лошадей. Нюрочка все время
ходила  в  своей  беличьей  шубке  и  ни  за  что  не  хотела раздеться. Она
рассердилась  на  отца, который ровно на зло ей медлил. Даже стенные часы, и
те  точно  остановились,  а  Нюрочка бегала смотреть на них ровно через пять
минут.  Нет, они, кажется, никогда не выедут и она никогда не увидит Мурмоса
с  его  чудесами. До десяти часов прошла целая вечность, и Нюрочка уселась в
экипаж  совсем  истомленная,  с  недовольным личиком. Она даже надулась и не
говорила  с  отцом.  Большая  летняя  повозка,  в которой они в прошлом году
ездили  в  Самосадку, весело покатилась по широкой мурмосской дороге. Дурное
настроение  Нюрочки  прошло  сейчас  же,  и  она  с любопытством смотрела по
сторонам  дороги,  где  мелькал лес и покосы. Лесу здесь было меньше, чем по
дороге  в  Самосадку,  да и тот скоро совсем кончился, когда дорога вышла на
берег большого озера Черчеж.
     - Папа, это море?
     - Озеро Черчеж... А за ним Рябиновые горы. Вон синеют.
     Осенью  озеро  ничего  красивого  не представляло. Почерневшая холодная
вода  била пенившеюся волной в песчаный берег с жалобным стоном, дул сильный
ветер;  низкие  серые облака сползали непрерывною грядой с Рябиновых гор. По
берегу  ходили  белые чайки. Когда экипаж подъезжал ближе, они поднимались с
жалобным  криком и уносились кверху. Вдали от берега сторожились утки целыми
стаями.  В  осенний  перелет озеро Черчеж было любимым становищем для уток и
гусей, - они здесь отдыхали, кормились и летели дальше.
     - Нюрочка,  посмотри,  вон гуси летят! - указывал Петр Елисеич на небо.
- Целый косяк летит.
     Нюрочка  долго  всматривалась,  прежде  чем  увидела колебавшуюся линию
черных  точек.  "Неужели  гуси такие маленькие? Куда они летят? А далеко юг,
папа?..  Должно  быть,  им  очень  холодно".  Нюрочка  сама начала зябнуть и
поэтому  с  особенным  участием отнеслась к летевшим гусям. И дорога и озеро
ей  не  понравились,  совсем  не  то,  что ехать в Самосадку, и она никак не
могла  поверить,  что  летом  здесь очень красиво. Один противный ветер чего
стоит...  Дорога  от  озера повернула в сосновый лес, а потом опять вышла на
то же озеро, которому, казалось, не было конца.
     - Вон  там,  в  самом  дальнем  конце  озера, видишь, белеет церковь? -
объяснял  Петр  Елисеич.  - Прямо через озеро будет верст десять, а объездом
больше пятнадцати.
     - Зачем она стоит на воде, папа?
     - Это только так кажется. Церковь далеко от воды, на горе.
     Около  озера  ехали  по крайней мере часа полтора, и Нюрочка была рада,
когда  оно осталось назади и дорога пошла прекрасным сосновым лесом. Высокие
сосны  стояли  дерево  к  дереву,  как желтые свечи. Здесь начали попадаться
транспорты   с   железом,  которое  везли  на  продажу  "в  город".  Возчики
сворачивали  с  дороги  и  снимали  шапки.  Этот  сосновый  лес  тоже надоел
Нюрочке,  -  ему  не  было конца, как озеру. Она даже удивилась, когда прямо
из-за  леса  показалась  та  самая  белая церковь, которую они давеча видели
через озеро Бор подходил к самому заводу зеленою стеной.
     Когда  показались  первые  домики,  Нюрочка  превратилась  вся  в  одно
внимание.  Экипаж покатился очень быстро по широкой улице прямо к церкви. За
церковью  открывалась  большая  площадь  с  двумя рядами деревянных лавчонок
посредине.  Одною  стороною  площадь подходила к закопченной кирпичной стене
фабрики,  а  с другой ее окружили каменные дома с зелеными крышами. К одному
из  таких  домов  экипаж  и  повернул,  а потом с грохотом въехал на мощеный
широкий двор. На звон дорожного колокольчика выскочил Илюшка Рачитель.
     - Пожалуйте,   Петр  Елисеич!  -  приглашал  он,  помогая  вылезать  из
экипажа. - Самойло Евтихыч сейчас будут... На стол накрыто.
     Илюшка  держался совсем на городскую руку, как следует быть купеческому
молодцу.  Плисовые  шаровары,  сапоги бутылками, "спинджак", красный шарф на
шее, - при всей молодцовской форме.
     - Ну  что,  привык,  Илья?  -  спрашивал  Петр  Елисеич,  поднимаясь по
лестнице во второй этаж.
     - Ничего,  слава  богу,  Петр  Елисеич...  Ежели с умом, так везде жить
можно.
     Анфиса  Егоровна  встретила  гостей  в  передней  и  горячо  поцеловала
Нюрочку.  Она  сейчас  же  повела  гостей показывать новый дом, купленный по
случаю  за  бесценок.  У  Нюрочки просто глаза разбежались от окружавшего ее
великолепия.  Особенно  удивили  ее  расписанные  трафаретом потолки. В зале
потолок  изображал  все  небо:  по  синему  полю  были  насажены  звезды  из
сусального  золота,  а в средине золотой треугольник с лучами. Раньше в этом
треугольнике   местным  художником  было  нарисовано  "всевидящее  око",  но
Груздев  велел  его  замазать,  потому что неловко было заколачивать в такое
око  гвоздь  для  висячей  лампы  Венская мебель, ковры, занавески на окнах,
драпировки  на  дверях,  цветы  - все это казалось Нюрочке чем-то волшебным,
точно она перенеслась в сказочный замок.
     - Отлично,  отлично!  - как-то равнодушно хвалил Петр Елисеич, переходя
из комнаты в комнату. - А мне на Самосадке больше нравится.
     - Нельзя,  Петр Елисеич, - с какою-то грустью в голосе объясняла Анфиса
Егоровна.  - На людях живем... Не доводится быть хуже других. Я-то, пожалуй,
и скучаю о Самосадке...
     Груздев  скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада,
что  Васи  не  было  и  она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел
деловой  разговор  Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с
ним  вызван  на  совещание  и  Палач.  После обеда он отправился сейчас же в
господский  дом,  до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно,
и теперь было удобнее всего его видеть.
     Господский  дом  стоял  рядом  с  фабрикой. Он резко выделялся из среды
других  построек  своею  величиной. Это было трехэтажное здание с колоннами,
балконами  и  террасой.  Широкий двор, отделявший его от улицы, придавал ему
вид  какого-то  дворца. По сторонам двумя крыльями расходились хозяйственные
постройки:  кухня, людская, кучерская и т.д. Петр Елисеич прошел пешком, так
что  в  парадной передней не встретил никого, - швейцар Аристашка выскакивал
обыкновенно  на  стук  экипажа, а теперь спал в швейцарской, как зарезанный.
Широкая   мраморная  лестница  вела  во  второй  этаж.  Встретив  по  дороге
горничную,  Петр  Елисеич  попросил  ее  доложить  о  себе,  а сам остался в
громадной  зале в два света, украшенной фамильными портретами Устюжаниновых.
Это   была  настоящая  картинная  галерея,  где  работы  лучших  иностранных
мастеров  перемешались  с  работами  русских  художников,  как  Венецианов и
Брюллов.  По  этим  портретам  антрополог  мог  проследить  последовательное
вырождение   когда-то   крепкой   мужицкой  семьи.  От  могучих  основателей
фамильных богатств шел целый ряд изнеженных потомков.
     - Пожалуйте...  -  пригласила  горничная, неслышно входя в залу. - Лука
Назарыч у себя в кабинете.
     Из   залы   нужно  было  пройти  небольшую  приемную,  где  обыкновенно
дожидались  просители, и потом уже следовал кабинет. Отворив тяжелую дубовую
дверь,  Петр  Елисеич  был  неприятно удивлен: Лука Назарыч сидел в кресле у
своего  письменного  стола,  а  напротив  него  Палач. Поздоровавшись кивком
головы  и  не  подавая  руки,  старик  взглядом  указал на стул. Такой прием
расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
     - Читал,  проверял  и нашел... - говорил Лука Назарыч, отыскивая в кипе
бумаг проект Мухина. - Да, я нашел, что... куда он завалился, твой проект?
     Палач  сделал  такое  движение, точно намерен был для удовольствия Луки
Назарыча   вспорхнуть,  но  сразу  успокоился,  когда  рукопись  отыскалась.
Взвесив  на  руке  объемистую  тетрадь,  старик  заговорил,  обращаясь уже к
Палачу:
     - Сущая  беда эти умники... Всех нас в порошок истер Петр-то Елисеич, а
того  не  догадался,  что  я  же  буду  проект-то  его  читать.  Умен, да не
догадлив... Как он нас всех тут разнес: прямо из дураков в дураки поставил.
     - Вы  ошибаетесь, Лука Назарыч, - горячо вступился Мухин. - Я никого не
обвинял,  а только указывал на желательные перемены... Если уж дело пошло на
то, чтобы обвинять, то виновато было одно крепостное право.
     - Постой,  голубчик,  твоя  речь  еще  впереди...  Крепостного права не
стало, а люди-то ведь все те же.
     Петр  Елисеич  напряг  последние  силы,  чтобы сдержаться и не выйти из
себя.  Он  знал,  что  теперь все кончено. Оставалось только одно: умереть с
честью. После резкого вступления Лука Назарыч тоже заметно смирился.
     - Мы  люди  необразованные,  - говорил он упавшим голосом, - учились на
медные  гроши...  С  нас  и взыскивать нечего. Пусть другие лучше сделают...
Это ведь на бумаге легко разводы разводить. Да...
     - Я  считаю  долгом  объясниться  с  вами  откровенно,  Лука Назарыч, -
ответил  Мухин.  -  До  сих  пор мне приходилось молчать или исполнять чужие
приказания...  Я  не  маленький  и  хорошо  понимаю,  что  говорю  с  вами в
последний раз, поэтому и скажу все, что лежит на душе.
     Лука  Назарыч  молчал  и только похлопывал одною рукой по ручке кресла.
Изредка  он взглядывал на Палача и плотно сжимал губы. Охваченный волнением,
Петр  Елисеич  ходил  около  стола и порывисто договаривал то, чего не успел
высказать  в  своей  докладной  записке.  Да,  заводское  дело должно быстро
пасть,  если  не  принять быстрых и решительных мер. Даровой крепостной труд
необходимо  заменить  дешевым  машинным  - это прежде всего. Затем сейчас же
необходимо   вводить  новые  производства  и  усовершенствования,  пользуясь
готовым  уже  опытом  европейских  заводов.  Наконец, исходная точка всего -
солидарность  интересов  заводовладельцев  и  рабочего населения. Если будет
хорошо,  то  хорошо  обеим  сторонам,  как  и  наоборот. Живая рабочая сила,
подготовленная  крепостным  правом,  сама  по  себе  составляет  для заводов
богатство,  которым  остается только воспользоваться. Привыкшему к заводской
работе  населению  деваться  некуда,  и  если бы наделить его землей, то это
послужило бы верным обеспечением.
     - Так,  так...  - говорил Лука Назарыч, покачивая головой. - Вот и твой
брат  Мосей  то  же  самое  говорит.  Может, вы с ним действуете заодно... А
мочеган кто расстраивал на Ключевском?
     - Вероятно,  тоже  я? - ответил вопросом Мухин. - А что касается брата,
Лука   Назарыч,   то   по   меньшей   мере   я   считаю  странным  возлагать
ответственность за его поступки на меня... Каждый отвечает только за себя.
     - Хорошо,  хорошо...  Мы  это еще увидим. А что за себя каждый - это ты
верно  сказал.  Вот  у Никона Авдеича (старик ткнул на Палача) ни одной души
не ушло, а ты ползавода распустил.
     - Да  ведь  нельзя  и  сравнивать  Пеньковку  с мочеганскими концами! -
взмолился  Мухин.  -  Пеньковка  -  это разный заводский сброд, который даже
своего  угла  не  имеет, а туляки - исконные пахари... Если я чего боюсь, то
разве   того,  что  молодежь  не  выдержит  тяжелой  крестьянской  работы  и
переселенцы  вернутся  назад. Другими словами, получится целый разряд вконец
разоренных рабочих.
     - Ничего,  это  нам  на руку, - иронизировал Лука Назарыч. - С богатыми
не  умели  справиться, так, может, управимся как-нибудь с разоренными... Кто
их гнал с завода?
     - Это стихийная сила, Лука Назарыч...
     - По-нашему: дурь! Да...


II

     После  обеда  Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню,
чтобы  сделать  необходимые  приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом
доме  совершенно  одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по
комнатам,  посмотрела  во  все  окна  и кончила тем, что надела свою шубку и
вышла  на  двор.  Ворота  были  отворены,  и  Нюрочка вышла на улицу. Рынок,
господский   дом,  громадная  фабрика,  обступившие  завод  со  всех  сторон
лесистые горы - все ее занимало.
     - Берегись, замну!.. - крикнул над ее головой знакомый голос.
     Нюрочка  даже вскрикнула со страха. Это был Вася, подъехавший верхом на
гнедом  иноходце.  Он  держался  в седле настоящим молодцом, надвинув черную
шапочку   из   мерлушки-каракулки   на  ухо.  Синий  бешмет  перехвачен  был
кавказским серебряным поясом.
     - Что,  испугалась?  -  весело  спрашивал  Вася,  блестя  глазами. - Не
хочешь ли прокатиться верхом?
     Не  дождавшись ответа, он круто повернул лошадь на одних задних ногах и
помчался  по площади. Нюрочка еще в первый раз в жизни позавидовала: ей тоже
хотелось  проехать  верхом,  как  Вася.  Вернувшись,  Вася  на  полном  ходу
соскочил с лошади, перевернулся кубарем и проговорил деловым тоном:
     - А  я  у  вас  на  Ключевском был... к вам заходил, да не застал дома.
Отцу нужно было нарочного посылать, ну, он и послал меня.
     - Ты один ездил?
     - Конечно, один... Няньку, что ли, мне нужно? Эх ты, плакса!..
     Нюрочка  разговаривала  с  Васей и чувствовала, что нисколько не боится
его.  Да  и  он  в  этот  год  вырос  такой  большой  и  не  смотрел уже тем
мальчишкой, который лазал с ней по крышам.
     - Я  тебе  своих голубей покажу, Нюра, - прежним серьезным тоном заявил
Вася,  но,  подумавши,  прибавил:  -  Нет,  сначала  сбегаем  вон  туда, где
контора... Там такая штука стоит.
     Дети,  взявшись  за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились
к  фабрике,  перешли  зеленый  деревянный  мост  и  бегом понеслись в гору к
заводской   конторе.  Это  было  громадное  каменное  здание,  с  такими  же
колоннами,  как  и  господский  дом.  На  площадь  оно  выступало  громадною
чугунною лестницей, - широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
     - Вот  смотри, какие у нас пильщики! - крикнул Вася, подбегая к решетке
стоявшего посреди площади памятника.
     Это  был  великолепный памятник, воздвигнутый благодарными наследниками
"фундатору"  заводов, старику Устюжанинову. Центр занимала высокая бронзовая
фигура  в  костюме восемнадцатого века. Ее окружали аллегорические бронзовые
женщины,  изображавшие промышленность, искусство, торговлю и науки. По углам
сидели бронзовые музы. Памятник был сделан в Италии еще в прошлом столетии.
     - Это  па