а  перешел  на  шепот.) А здесь угля
несметные  залежи!  Видела  ты, на берегу вылезает из-под земли такой черный
камень?  Это  он и есть, уголь! Ты, да и все здешние думали, что это простой
камень.  Даже  запруды  из  него  складывали  и все что ни понадобится. Один
чудак  хотел  сложить  из него печную трубу. Знаешь, Нэнси, я прямо обомлел.
Ведь  труба  бы  загорелась  -  и все бы открылось. Я его убедил, что камень
этот  не  подходит  -  он крошится. Тогда он надумал сложить трубу из медной
руды,  из  превосходной  руды,  сорок процентов меди! Да в нашей земле одной
меди  столько,  что  можно  нажить несколько состояний! Представляешь, как я
испугался?  Ведь  этот  дурень,  сам  того не подозревая, сложил бы у себя в
доме  плавильную  печь, а там уж понял бы, что к чему! После этого он затеял
складывать  трубу  из  железной руды! Здесь горы железной руды, Нэнси, целые
горы!  Я  не  мог  рисковать.  Я ходил за ним по пятам, преследовал его, как
привидение,  не  оставлял  его  в  покое, пока он не сложил трубу из глины и
палок,  как  все  делают  в  этой  несчастной дыре. Сосновые леса, земля под
пшеницу  и  кукурузу,  железо,  медь,  уголь - дай только железной дороге да
пароходам  появиться  здесь!  Нам-то  с  тобой  никогда  этого не дождаться,
Нэнси,  нет,  нет, родная, никогда!.. Нам остается только тянуть свою лямку,
довольствоваться  коркой  хлеба,  трудиться и бедствовать без просвета и без
надежды...  Но  зато  дети  наши будут ездить по железной дороге, Нэнси! Они
будут  жить,  как  короли; перед ними будут преклоняться и заискивать; имена
их  прославятся  по всей стране из конца в конец! Эх, вот будет времечко! И,
может  быть,  вернутся  они  когда-нибудь  сюда  - по железной дороге или на
пароходе  -  и  скажут:  "Пусть  все здесь остается нетронутым: эта лачуга -
святыня  для  нас,  ибо  здесь  мать и отец наши страдали ради нас, думали о
нашей судьбе, закладывали прочную, как эти горы, основу нашего будущего!"
     - Ты  добрый,  благородный,  ты  большой  души человек, Сай Хокинс, и я
горжусь,  что  я  твоя  жена.  -  Слезы стояли в глазах Нэнси, когда она это
говорила.  -  Да,  мы  уедем  в  Миссури.  Тебе не место среди этих невежд и
тупиц.  А  там  ты  займешь  более высокое положение и будешь жить с людьми,
которые  тебя  поймут, а не станут таращить на тебя глаза, будто ты говоришь
на  чужом  языке.  Я готова поехать с тобой куда угодно, хоть на край света.
Лучше  умереть  с голоду, чем глядеть, как твоя душа томится и чахнет в этом
гиблом краю.
     - Слова,  достойные  тебя,  Нэнси! Но нам не придется умирать с голоду.
Ничуть  не  бывало!  Я только что получил письмо от Бирайи Селлерса. Письмо,
которое... Сейчас я тебе кое-что оттуда прочту.
     Он  выбежал  из комнаты. Тень омрачила сияющее лицо Нэнси, - теперь оно
выражало   беспокойство  и  разочарование.  Тревожные  мысли  одолевали  ее,
обгоняя  друг  друга.  Вслух  она  не  сказала  ни слова и продолжала сидеть
молча,  уронив  на  колени  руки;  она  то  сжимала  их,  то  разжимала,  то
постукивала  кончиками  пальцев друг о друга, вздыхала, кивала, улыбалась, а
иногда  качала  головой.  Описанная  нами  пантомима  красноречиво  выражала
непроизнесенный монолог, примерно такой:
     "Этого-то я и боялась больше всего, этого и боялась.
     В  Вирджинии Бирайя Селлерс уже пытался помочь нам разбогатеть - и едва
не  разорил;  пришлось  переехать  в  Кентукки  и  начинать  все  сначала. В
Кентукки  он  снова помогал нам разбогатеть - и снова посадил нас на мель; и
нам  пришлось  перебраться  сюда.  Помогая  нам  разбогатеть  здесь, он чуть
совсем  нас  не потопил. Он честный человек, и намерения у него самые что ни
на  есть хорошие, но я боюсь, я просто боюсь, что он слишком легкомысленный.
Идеи  у  него  прекрасные,  и  он  по  доброте  душевной  щедро  их  раздает
друзьям...  но  почему-то  всегда что-нибудь случается, и все идет насмарку.
Да  я  и  всегда  знала,  что он какой-то взбалмошный. Мужа я не виню: ведь,
право  же,  когда  Селлерс  загорится  какой-нибудь новой идеей, он и машину
уговорит,  не  то  что  человека!  Он  увлечет  своей  затеей  всякого,  кто
послушает  его хоть десять минут, - да он бы и глухонемого убедил, только бы
тот  видел, как у него горят глаза и как он красноречиво размахивает руками.
Что  за  голова!  Помню,  тогда  в  Вирджинии он придумал потихоньку скупать
целыми  партиями  негров  в Делаваре, Вирджинии и Теннесси, потом выправлять
бумаги,  чтоб этих негров доставляли в Алабаму, а уж там он бы знал, когда и
где  их  получить  и  кому  за них заплатить; тем временем он хотел добиться
такого  закона,  чтоб  в  один прекрасный день запретили бы продажу негров в
южные  штаты,  или  что-то в этом роде... Бог ты мой, какие барыши загреб бы
он  на  этом  деле!  Цены  на  негров  сразу  повысились бы вчетверо. Он уже
потратил  кучу денег, ездил, хлопотал, законтрактовал уйму негров, и все шло
как  по  маслу,  - а потом ему не удалось добиться этого закона, и вся затея
лопнула.  А  как  он  в  Кентукки раскопал какого-то старого чудака, который
двадцать  два  года  изобретал  вечный двигатель, и Бирайя Селлерс с первого
взгляда  понял,  какого  там  еще  колесика  не  хватает.  Как сейчас помню:
примчался  он  в  полночь,  ну точь-в-точь безумный, барабанил изо всех сил,
пока  не  поднял  нас  с  постели, потом запер дверь на все засовы, поставил
свечку  в  пустой бочонок и принялся шепотом рассказывать. Деньги потекли бы
рекой,  это  всякому  было  ясно.  Но  ведь  и откупить у старого чудака его
изобретение  стоило  недешево...  А потом, когда колесико было поставлено на
место,  оказалось,  что  они где-то чего-то недоглядели, и толку никакого не
вышло;  столько  хлопотали,  однако  машина работать не стала. А здешняя его
затея?  Казалось,  уж  на  что  была хороша. Он и Сай целыми ночами сидели и
трудились;  занавески  на  окнах задернуты, а я все поглядываю, чтобы соседи
не  нагрянули  невзначай.  И  ведь он искренне верил, будто на черной липкой
смоле,  что  сочится  между камней, которые Сай называет углем, можно нажить
целое  состояние. Он очищал эту смолу, пока она не стала жидкой, как вода, -
она,  и  правда, горела, уж тут спорить не приходится! И в Цинциннати, когда
он  собрал  полный  зал всяких богачей и показывал им свою новую лампу, надо
думать,  у  него  все  пошло  бы  на  лад,  но только посреди его речи лампа
взорвалась  и  чуть  не  снесла  головы  всем  присутствующим.  Я до сих пор
опомниться  не  могу,  сколько  денег  мы ухлопали на это дело! Когда Бирайя
Селлерс  уехал  в  Миссури, я радовалась, а теперь жалею, что его здесь нет.
Интересно, что он пишет?
     Письмо,  конечно, бодрое - уж он-то никогда не унывает: за всю жизнь ни
разу  не  попал  в беду, а если и попадал, так сам того не замечал. Для него
солнышко  всегда  на  восходе,  светлое  да яркое, - до зенита, впрочем, оно
никогда  не доходит: исчезнет и снова взойдет. И ведь нельзя не любить этого
человека,  так  он старается всем помочь. Но я боюсь снова встретиться с ним
-  он  обязательно  опять  закружит нам всем головы... А, вдова Хопкинс ушла
наконец!  Ей  всякий  раз нужна целая неделя, чтобы купить катушку ниток или
выменять моток пряжи. Ну, теперь-то уж Сай придет с письмом..."
     И он пришел.
     - Задержался  из-за вдовы Хопкинс - такая надоедливая старуха, никакого
терпения  с  нею  нет.  Ну  вот, слушай, Нэнси, что я тебе прочту, ты только
послушай!
     "Немедленно  выезжайте  в  Миссури!  Распродайте  все - не дожидайтесь,
пока  дадут  хорошую  цену, берите любую - и сразу же выезжайте, не то будет
поздно.  Если  потребуется,  бросайте пожитки и приезжайте с пустыми руками.
Не  пожалеете.  Край  здесь чудесный, земля прекрасная, воздух - чище нет на
свете!  Описать  все  это невозможно: перо бессильно. Но с каждым днем людей
становится  все  больше,  народ  валит  со  всех  сторон.  У меня на примете
грандиозный  план,  и  я  хочу  принять вас в долю; я приму в долю всех моих
друзей,  всех,  кто  когда-либо выручал меня, ибо здесь хватит с избытком на
каждого.  Но  -  молчок,  ни словечка, держите все про себя! Приедете - сами
увидите!  Приезжайте!  Спешите!  Мчитесь! Не задерживайтесь!" Он все тот же,
Нэнси, все тот же, правда?
     - Да,  в  его  голосе  как  будто  в самом деле звучат прежние нотки. И
ты... ты все-таки поедешь, Сай?
     - Поеду  ли? Разумеется, поеду, Нэнси! Конечно, все зависит от везенья,
а  нам  до  сих  пор, признаться, не очень-то везло. Но что бы ни стряслось,
женушка, дети наши обеспечены. Возблагодарим же за это господа бога!
     - Аминь, - тихо и благоговейно ответила Нэнси.
     И  Хокинсы  принялись  за  сборы так внезапно и с такой энергией, что у
всего  Обэдстауна  от  удивления дух захватило; в каких-нибудь четыре месяца
они   покончили  со  всеми  делами  и  исчезли  в  таинственных,  безвестных
просторах, что лежали за Теннессийскими Буграми.


ГЛАВА II

СКВАЙР ХОКИНС УСЫНОВЛЯЕТ КЛАЯ

                                                               *
     ______________
     *  Христианам,  у которых нет своих детей, подобает брать детей усопших
- отроков или дев - и растить их как своих детей... (эфиопск.).

     К  концу  третьего  дня, в час, когда путники начинали уже подумывать о
ночлеге,  в  лесу  показалась бревенчатая хижина. Хокинс остановил лошадей и
вошел  во  двор.  На пороге, закрыв лицо руками, сидел мальчуган лет десяти.
Хокинс  подошел  ближе, надеясь, что звук шагов привлечет внимание мальчика,
но тот не шевельнулся. Хокинс подождал минуту и заговорил:
     - Что же ты, паренек, спишь? Солнце-то еще не зашло.
     Мальчик поднял голову; измученное лицо его было залито слезами.
     - Прости, сынок, я не хотел тебя обидеть. Скажи, что случилось?
     Едва  заметным  кивком мальчик указал на дверь и отодвинулся, пропуская
Хокинса  в  дом,  потом  снова  закрыл  лицо  руками и стал раскачиваться из
стороны  в сторону, точно горе его было так велико, что ни вздох, ни стон не
могли  его  облегчить.  Хокинс  перешагнул порог и оказался в бедной, убогой
комнате;  семь-восемь  пожилых  мужчин  и  женщин столпились посреди комнаты
вокруг   какого-то  предмета,  стараясь  не  шуметь  и  разговаривая  только
шепотом.  Хокинс обнажил голову и приблизился. На двух табуретах стоял гроб.
Соседи  только что кончили убирать покойницу - женщину с изможденным кротким
лицом,  глядя  на  которое  можно было подумать, что она не умерла, а только
заснула.  Какая-то  старушка,  кивнув  в сторону двери, шепотом заговорила с
Хокинсом:
     - Покойница-то  матерью  ему  была.  Померла ночью от лихорадки. Спасти
никак  нельзя было, куда там. Да и ей-то лучше так, лучше. Муж и двое других
детишек  померли  весной,  и  она  с  той  поры  все в себя не могла прийти.
Бродила  как  потерянная  и  ни на кого не глядела, только на своего сыночка
Клая,  -  вон  он  там  сидит.  Она  прямо молилась на Клая, да и он на нее.
Только  у  них и было в жизни, что сидеть рядышком да глядеть друг на друга.
Три  недели она болела; и вот, верите ли, этот ребенок и работал, и приносил
лекарство,  и  не  забывал давать его вовремя, и по ночам не спал и ухаживал
за  нею,  и  старался подбодрить ее, - ну прямо как взрослый. А ночью, когда
она  начала  отходить  и отвернулась к стене и уж не узнавала его больше, он
забрался  к ней на кровать, прижался щекой к ее щеке и звал ее так жалостно,
а  она  не  отвечала,  так  у  меня  сердце чуть не разорвалось. А потом она
приподнялась,  дико посмотрела вокруг и вдруг увидала его - да как закричит,
да  как  прижмет  его  к груди, и давай его целовать... Ну, это отняло у нее
последние  силы:  глаза  стали закрываться, руки упали, - видим, скончалась,
бедняжка...  А  Клай,  бедная,  несчастная сиротиночка... не могу я говорить
про это, не могу, сил моих нет...
     Клай,  незадолго  перед  тем  исчезнувший  с крыльца, теперь вернулся в
дом,  и  соседи  почтительно расступились, пропуская его. Он молча склонился
над  открытым  гробом,  и слезы снова потекли по его щекам. Потом он любовно
провел  рукою  по  волосам  матери  и  погладил ее по щеке. В другой руке он
сжимал  несколько  только  что  сорванных  полевых цветков; он положил их на
грудь  покойницы,  нагнулся  и  несколько раз поцеловал холодные губы, потом
повернулся и, ни на кого не взглянув, вышел из дома.
     Старушка объяснила Хокинсу:
     - Она  очень  любила  эти цветы. Клай каждое утро приносил их ей, и она
всегда  его  целовала.  Они  откуда-то  с  севера;  когда  они приехали, она
поначалу  открыла  здесь  школу.  Один  бог  ведает,  что  теперь  станет  с
несчастным  мальчонкой.  Ни  отца у него, ни матери, да и родни никакой нет.
Некуда  ему  податься,  некому  о  нем  позаботиться... Мы и сами-то кое-как
перебиваемся, у всех семьи большие...
     Хокинс  понял.  Все  присутствующие  вопросительно смотрели на него. Он
сказал:
     - Друзья,  у  меня  тоже лишних достатков нет, но все же я не отвернусь
от  бездомного  сироты. Если он согласится поехать со мной, я дам ему кров и
буду  заботиться  о  нем  и  любить  его, - хотел бы я, чтобы кто-нибудь так
заботился о моем ребенке, случись со мной несчастье.
     Один  за  другим  люди  подходили  к  нему  и  крепко, от всего сердца,
пожимали  ему  руку, и в глазах их можно было прочесть все, чего не выразили
руки и не произнесли губы.
     - Вот слова благородного человека, - сказал один.
     - Минуту  назад  вы  были  для  меня  чужим, но теперь вы все равно что
родной, - сказал другой.
     - Это  -  хлеб,  отпущенный  по  водам;  за  него воздастся сторицей, -
сказала уже знакомая нам старушка.
     - Пока  вы  здесь, располагайтесь в моем доме, - сказал Хокинсу один из
мужчин. - Ежели для всех не хватит места, мы переберемся на сеновал.
     Через  несколько  минут, когда заканчивались приготовления к похоронам,
Хокинс  подошел к своему фургону, ведя за руку приемыша, рассказал жене все,
что  произошло,  и  спросил ее: правильно ли он сделал, возложив на нее и на
себя новую заботу?
     Она ответила:
     - Если  ты  и дурно поступил, Сай Хокинс, то в день страшного суда твой
дурной  поступок  засияет  ярче,  чем  праведные дела многих других людей. И
если  ты,  решившись  на  такое  дело, не усомнился, что и я готова помогать
тебе,  то  это  для  меня  высшая  похвала.  Готова ли я? Иди ко мне, бедный
сиротка, и я разделю твое горе и помогу тебе нести его!


     На  другое  утро  мальчик  проснулся  словно  после  тяжелого  сна.  Но
постепенно  сознание  его  прояснилось,  и  он вспомнил все: и свою огромную
утрату,   и   любимую  мать  в  гробу,  и  разговор  с  добрым  незнакомцем,
предложившим  ему  кров, и похороны, во время которых жена незнакомца стояла
рядом  с  ним у могилы, держа его за руку, и плакала вместе с ним, и шептала
слова  утешения;  вспомнил он, как она укладывала его спать в доме соседа, и
как  ласковыми уговорами заставила поделиться с нею своим горем; а потом она
выслушала  его  вечерние  молитвы,  поцеловала на сон грядущий и ушла, почти
исцелив боль его сердца и успокоив мятущуюся душу.
     Утром  новая  мать  опять  пришла к нему, помогла одеться, причесала и,
рассказывая  о  предстоящем путешествии и о всех чудесах, которые он увидит,
понемногу  отвлекла  его  мысли от тягостных событий вчерашнего дня. А после
завтрака  они  вдвоем  сходили  на  могилу, и там сердце мальчика раскрылось
перед  новым  другом;  он  дал  волю своим чувствам и в бесхитростных словах
поведал,  какое  сокровище отняла у него смерть. Вдвоем они посадили розовые
кусты  у  изголовья могилы и разбросали по ней полевые цветы; и вдвоем ушли,
взявшись  за  руки и оставив мертвых спать тем долгим сном, который исцеляет
все сердечные муки и кладет конец всем печалям.


ГЛАВА III

ДЯДЯ ДЭНИЕЛ ВПЕРВЫЕ ВИДИТ ПАРОХОД

                    Babillebaboul  (disoit-il)  voici  pis  qu'antan Fuyons!
                    C'est,  par  la  mort  baeuf, Leviathan, descript par le
                    noble  prophete  Moses en la vie du sainct homme Job. Il
                    nous avallera tous, comme pilules... Voy-le-cy! О que tu
                    es  horrible  et abhominable!.. Ho! ho! Diable, Satanas,
                    Leviathan!  Je  ne  te  peuz  veoir, tant tu es ideux et
                    detestable!

                                        Rabelais, Pantagruel, b. IV, c. 33*.
     ______________
     *  "Бабилебабу!  -  сказал  он.  -  Это еще хуже, чем в тот раз. Бежим!
Провалиться  мне  на  месте,  если  это  не  Левиафан, о котором благородный
пророк  Моисей  говорит  в  своем жизнеописании Иова. Он проглотит нас всех,
как  пригоршню  пилюль...  Вот  он!  О,  как  ты  ужасен  и  отвратителен!..
Ох-хо-хо!  Дьявол,  Сатана,  Левиафан!  Не могу я смотреть на тебя, такой ты
уродливый и гнусный" - Ф.Рабле, Пантагрюэль, кн. IV, гл. 33 (старофранц.).

     Каким  бы  нескончаемым  и  тоскливым  ни казалось путешествие взрослым
переселенцам,  дети  только  дивились  и  восхищались;  для  них это был мир
чудес,  и  они  верили, что он населен таинственными карликами, великанами и
духами,  о которых рабы негры любили рассказывать им по вечерам при неверном
свете кухонного очага.
     В  конце  первой  недели  путешествия  Хокинсы  остановились  на ночлег
вблизи  жалкой  деревушки, которая дом за домом сползала в подмывавшую берег
ненасытную   Миссисипи.   Река  несказанно  поразила  детей.  В  сгущавшихся
сумерках  полоса  воды шириною в милю казалась им океаном, а туманная кромка
деревьев  на дальнем берегу - началом нового материка, которого никто, кроме
них, еще, конечно, не видал.
     Дядя  Дэн - сорокалетний негр, тетушка Джинни - его жена, тридцати лет,
молодая  мисс  -  Эмилия  Хокинс, молодой масса - Вашингтон Хокинс и молодой
масса  -  Клай,  новый  член семьи, усевшись после ужина рядышком на бревне,
глядели  на  удивительную  реку  и  тихонько  разговаривали о ней. Мелькая в
путанице  разорванных  облаков,  высоко  в небе плыла луна; темная река чуть
посветлела  под  ее  рассеянным  светом;  в  воздухе царила глубокая тишина,
которую,  казалось,  не  нарушали,  а  лишь  подчеркивали  раздававшиеся  по
временам  звуки:  крик  совы,  собачий  лай, глухой гул обрушившегося где-то
вдали берега.
     Все  пятеро, сидевшие тесной кучкой на бревне, были детьми - по крайней
мере  по  своему простодушию и полному невежеству; и все, что они говорили о
реке,   было  по-детски  наивно.  Они  с  таким  благоговением  смотрели  на
открывшуюся  перед  ними  величавую  и  торжественную  картину,  так глубоко
верили  в то, что в воздухе летают невидимые духи, которые движением крыльев
вызывают    слабое    дуновение   ветерка,   что   невольно   заговорили   о
сверхъестественном,  перейдя на тихий, таинственный шепот. Внезапно дядя Дэн
воскликнул:
     - Дети, там что-то движется!
     Все  прижались  друг  к  другу  еще теснее, и у каждого сердце тревожно
забилось в груди. Дядя Дэн показал костлявым пальцем вниз по реке.
     Где-то  за  лесистым  выступом берега, черневшим в миле от них, нарушая
тишину,  раздавалось  глухое  пыхтенье.  Вдруг  из-за мыса выглянул свирепый
огненный  глаз,  от  которого  по  сумеречной  воде наискосок побежала яркая
полоска  света.  Пыхтенье становилось все громче и громче, а сверкающий глаз
все  увеличивался  и  сверкал  все свирепее. В темноте начало вырисовываться
что-то  огромное;  из  двух  его  высоких  рогов валили густые клубы дыма, -
сверкнув  звездами  искр,  они  сливались  с  черной  пеленой  мрака. Темная
громада  надвигалась  все  ближе и ближе, и вот уже вдоль ее вытянутых боков
засияли  пятнышки  света  и,  отражаясь  в реке, побежали рядом с чудовищем,
словно фигурки из факельного шествия.
     - Что это! Ой, что это, дядя Дэн?!
     Проникновенно и торжественно прозвучал ответ:
     - Это сам господь всемогущий! Скорее