alog, la xamaih mi-x-ul nu qiza u quial gih, u quial
                    agabi

                    "Rabinal-Achi"*.
     ______________
     *  Неужели  напрасно,  неужели без всякой пользы провел я здесь столько
дней, столько ночей! - "Рабинал-Ачи". (На языке киче.)

     Дела  Филипа  Стерлинга шли все хуже и хуже. Будущее представлялось ему
в  самом мрачном свете. Слишком долго труды Филипа оставались бесплодными, и
мужество  начало  ему изменять; а главное, надежда на успех угасала с каждым
днем  -  это  было  совершенно  ясно.  Туннель углубился далеко в гору и уже
миновал  то место, где, по всем расчетам, должен бы залегать угольный пласт,
если  он  вообще  там  есть. И теперь с каждым новым футом туннель, кажется,
уводит его все дальше от цели.
     В  иные  минуты  Филип  тешил  себя  надеждой, что он ошибся, определяя
угол,  под  которым  пласт,  пересекавший  долину,  должен врезаться в гору.
Тогда   он   отправлялся   в   ближайшую   шахту,  еще  раз  доставал  карту
месторождения,  заново определял возможное направление пласта - и всякий раз
убеждался,  что  его туннель уже прошел ту точку, где он должен был пересечь
пласт,  и  все  меньше и меньше оставалось надежды. Его рабочие уже давно не
верили  в  успех, и Филипу нередко случалось слышать их разговоры о том, что
никакого угля в этой горе не добудешь.
     Десятники  и  рабочие соседних шахт, как и многочисленные видавшие виды
бездельники  из  соседнего  поселка,  то  и  дело заявлялись в туннель, и их
приговор  был  всегда одинаково безжалостен: "Никакого угля тут нет". Иногда
Филип  принимался  обдумывать  все с самого начала, пытаясь понять, в чем же
секрет,  потом  шел  в  туннель  и  расспрашивал  рабочих,  не  появились ли
признаки  пласта.  "Нет,  -  неизменно отвечали ему, - нет". Он брал с собой
кусок  породы, выйдя наружу, тщательно его рассматривал и говорил себе: "Это
известняк,  он  содержит лилиевидные остатки кораллов - в этой породе должен
быть  уголь!"  Потом  со вздохом отбрасывал его: "Ничего это не значит. Там,
где   есть   уголь,   непременно   залегает   известняк  с  остатками  таких
окаменелостей,  но  отсюда  вовсе  не следует, что там, где есть эта порода,
непременно  есть  и  уголь.  Этого  еще  мало...  Конечно, есть один признак
совершенно безошибочный... Вот его-то мне и недостает".
     Несколько  раз  за последний месяц он спрашивал себя: "Неужели я просто
фантазер?  Да,  наверно.  Все  теперь  гоняются  за призрачным счастьем, все
хотят,  чтобы  богатство  свалилось с неба, и никто не желает наживать его в
поте  лица.  Так не годится, нужно дать людям расчет и заняться каким-нибудь
честным  трудом.  Нет здесь никакого угля. Какой же я был дурак! Надо с этим
кончать".
     Но  решиться  на  это он не мог. За такими мыслями обычно следовало еще
полчаса   мучительного  раздумья,  потом  он  вставал,  расправлял  плечи  и
говорил:  "А  все-таки  уголь здесь есть, и я не отступлюсь. Изрою всю гору,
но не сдамся, пока жив!
     Филипу  и  в голову не приходило попросить у сквайра Монтегю еще денег.
Ведь  у  него  теперь  только  один  шанс  из  тысячи  найти уголь, а потому
нечестно  было  бы просить денег, и очень глупо поступил бы Монтегю, если бы
дал их.
     У  Филипа  было три смены рабочих. И вот однажды, уплатив им за неделю,
он  убедился, что денег у него больше нет. Он не мог позволить себе влезть в
долги  и  дал  людям расчет. Немного погодя они явились к нему в хижину, где
он  сидел  как  воплощенное  отчаяние,  подперев  голову  руками  и упершись
локтями в колени. Один из рабочих выступил вперед.
     - Мистер   Стерлинг,  -  сказал  он.  -  Когда  Тим  подвернул  ногу  и
провалялся  целую  неделю,  вы платили ему половину жалованья, и это здорово
поддержало  его  семью.  И  вообще,  когда  кому из нас приходилось туго, вы
всегда  помогали чем могли. Вы поступали с нами по справедливости, а мы тоже
люди  и  сразу  видим настоящего человека. От этой горы мы толку не ждем, но
когда  в  человеке столько упорства, это мы уважаем. Уж, кажется, все против
вас,  -  а  вы, знай, гнете свое. Черт меня подери, да неужто мы не остались
бы  с  вами  до  самого  конца,  будь  у нас хоть какой-нибудь харч! Так все
ребята  говорят. Вот мы и решили напоследок еще попытать счастья. Поработаем
еще  три дня; если ничего не найдем, не спросим с вас никакой платы. Вот это
мы и пришли сказать.
     Филип  был  тронут.  Будь у него деньги на "харч" на три дня, он принял
бы  великодушное  предложение  шахтеров,  но  теперь  он,  конечно,  не  мог
уступить  им  в  благородстве  и  мужественно отказался. Потом пожал им всем
руки  и, оставшись один, вновь предался безрадостным думам. А рабочие все же
отправились  в  туннель  и  "попытали  счастья  напоследок". Они проработали
целый  день;  потом  заглянули  к  Филипу попрощаться и ушли, так и не сумев
ничем его порадовать.
     Назавтра  Филип  продал  все  инструменты,  оставил себе только два-три
комплекта;  кроме того, он продал на слом одну из опустевших хижин вместе со
всей  домашней  утварью; на эти гроши можно купить еды и продолжать работу в
одиночку.  В  конце  дня,  одевшись  похуже, он отправился в туннель. Там он
зажег  свечу  и  стал  ощупью продвигаться вперед. Странное дело: из глубины
слышится стук кирки или бура... а вот и огонек блеснул... Да это Тим!
     - Я  нанялся на "Золотой вереск", - сказал ему Тим, - дней через десять
мне  приступать,  а пока поработаю здесь. Надо же что-нибудь делать, и потом
я вам должен - вы ведь давали мне деньги, когда я хворал.
     - Ничего вы мне не должны, - сказал Филип.
     Но Тим стоял на своем.
     - Ну,  вот  что,  -  сказал  Филип,  -  у  меня есть немного еды. Будем
работать, пока она не кончится.
     Со  следующего дня Филип работал буром, а Тим киркой. Вначале Филипу не
терпелось  увидеть  результат каждого взрыва: не успеет дым рассеяться, а он
уже  тут  как  тут.  Но всякий раз перед ним была все та же пустая порода, и
под  конец  он  уже  почти  равнодушно  ждал  взрыва  и  мало  интересовался
результатом.  Он  просто  из  упрямства  продолжал  тянуть лямку, не надеясь
больше на успех.
     Тим  оставался  с  ним  до тех пор, пока не пришло время ему уходить на
"Золотой  вереск",  и  тщетность их трудов удручала его, кажется, не меньше,
чем  Филипа.  Когда он ушел, Филип продолжал сражаться с судьбой в одиночку;
он  работал  изо дня в день, но дело шло медленно, и порой ему казалось, что
он не подвигается ни на шаг.
     Однажды  под  вечер  он  кончил  бурить  шпур, над которым трудился уже
больше  двух  часов;  очистил  его,  засыпал  порох  и  вставил запал, потом
заполнил  шпур  землей  и  мелким  щебнем,  как  следует утрамбовал все это,
поднес  к  запалу  свечу  и  побежал.  Вскоре раздался глухой взрыв, и Филип
машинально  повернул  было назад, чтобы посмотреть, что получилось, но вдруг
остановился в раздумье.
     "Бесполезно,  -  сказал  он  себе.  -  Это  просто  смешно. Ну, найду я
уголь...  опять  какой-нибудь жалкий пропласток, от которого все равно толку
никакого..."
     Он уже шел к выходу из туннеля.
     "Я  побежден,  -  думал  он.  -  Ни  денег,  ни  припасов...  Ничего не
поделаешь,  надо бросить эту затею... Столько напрасного труда! Но нет, я не
побежден!  Я  заработаю  еще  денег,  вернусь  сюда - и тогда посмотрим, чья
возьмет! Да, но на это могут уйти годы, долгие годы..."
     Выйдя  из  туннеля,  он  сбросил  куртку,  опустился  на камень и долго
смотрел  на  заходящее  солнце,  на  поросшие  лесом  горные  хребты, словно
катящиеся волна за волной в расплавленное золото заката.
     Что-то  происходило у самых его ног, но он этого не замечал. Он глубоко
задумался,  и  думы  его  становились все мрачнее. Потом он поднялся, бросил
взгляд на далекую долину, и мысли его приняли новый оборот.
     "Чудесный  край!  Как  там  хорошо!  Но  там,  внизу, совсем не то, что
здесь. Ну что ж, пойду домой укладываться - больше делать нечего".
     И  Филип  медленно  пошел  к  своей  хижине.  На  полпути он вспомнил о
куртке,  хотел  было вернуться, но тут же улыбнулся и зашагал дальше - такое
старье  вряд  ли  понадобится  ему  в  цивилизованном  обществе.  Пройдя еще
немного,  он  вспомнил,  что  в кармане остались нужные бумаги, и, с досадой
махнув рукой, повернул обратно, нашел куртку и надел ее.
     Пройдя  шагов  десять, он вдруг остановился как вкопанный. Мгновение он
так  и  стоял,  как  бы  пытаясь  поверить чему-то и не смея. Потом потрогал
рукой  плечо,  спину  - и обмер. Лихорадочно схватился за полу куртки и весь
задрожал.  Сорвал  с  себя куртку, быстро глянул на нее, швырнул в сторону и
кинулся  назад  к  штольне.  Отыскал  то  место  на земле, где прежде лежала
куртка;  пришлось  низко  нагнуться  -  в  сумерках  трудно  было что-нибудь
разглядеть;  потом,  чтобы окончательно убедиться, приложил руку к земле - и
на пальцы его набежала струйка воды.
     - Господи! Наконец-то!
     Он  зажег  свечу  и  побежал  в  штольню. Там он подобрал кусок породы,
выброшенный последним взрывом.
     - Вот этой-то глины мне и надо было! Где она, там и уголь!
     С  великим  усердием  Филип  работал  киркой  еще долго после того, как
совсем  стемнело,  и,  когда  наконец побрел домой, он твердо знал, что он -
обладатель угольного пласта, самого настоящего, мощностью в семь футов.
     На  шатком  столе  в  своей  хижине  он  увидел желтый конверт, в каких
доставляют  телеграммы.  Филип  вскрыл  его,  прочитал телеграмму, скомкал и
бросил на пол.
     В телеграмме стояло:
     "Руфь тяжело больна".


ГЛАВА XXXII

РУФЬ ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ. ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ

                    Alaila  pomaikai kaua, ola na iwi iloko о ko kaua mau ia
                    elemakule*.
     ______________
     *  Тогда оба мы будем счастливы и дети наши будут покоить нашу старость
(гавайск.).

                                                               *
     ______________
     * И будет он тебе в старости утешением и опорой (сирийск.).

     Вечером  Филип  пришел на Илионский вокзал. Весть о его удаче опередила
его,  и, пока он ждал поезда, его окружила толпа любопытных; градом сыпались
вопросы. Счастливец, этакое богатство! Уж теперь-то сомневаться нечего!
     Как  только Филипу повезло, он сразу оказался важной персоной, речи его
имели  глубокий  смысл  и  каждый  взгляд  был исполнен значения. Ведь слово
владельца  богатых  угольных копей ценится на вес золота, и самую пустую его
фразу люди повторяют как откровение.
     Филипу  хотелось  остаться  одному. Его удача казалась ему в эту минуту
просто  насмешкой,  злой  шуткой  судьбы, которая предлагает роскошные яства
человеку,  лишенному  аппетита. Ведь он стремился к успеху прежде всего ради
Руфи, а теперь, в час его торжества, она, может быть, умирает.
     - Все  в  точности,  как  я ковориль, мистер Стерлинг, - твердил Филипу
владелец  илионской  гостиницы. - Я ковориль Джейку Смиту: уш этот-то своего
добьется, провалиться мне на этом месте.
     - Вам бы надо было войти в долю, мистер Дузенгеймер, - отвечал Филип.
     - Ваша  правда,  я  и  сам  оп  этом  потумываль.  Да  все моя старуха:
коворит,  не  лезь,  не твоя сабота. Ну, я и не полез. И остался на бобах. А
как мистер Прайерли, он разве сюта польше не приедет?
     - А что?
     - Та  ведь  сколько  пыло  выпито  пива  и  трукого прочего, у меня все
саписано, и счет тавно его ждет.
     Эта  ночь  казалась  Филипу  бесконечной, он не находил покоя. В другое
время  мерное  покачивание  вагона  убаюкало  бы его, а перестук колес и рев
железного  чудовища  только  весело напоминал бы ему, что все хорошо и скоро
он  будет  у цели. Теперь же это были недобрые и пугающие звуки; да и поезд,
казалось,   ползет,   как   черепаха.   И   не   только  ползет,  но  еще  и
останавливается  на  каждом шагу и стоит, неподвижный, застывший, в зловещей
тишине.  "Не  случилось  ли  чего-нибудь?  -  думал  Филип  тревожно. - Нет,
кажется,  это  просто  станция.  А  может  быть,  тут  есть  телеграф?" И он
настороженно  прислушивался:  что  если  сейчас  откроется дверь и проводник
окликнет его и подаст телеграмму с роковым известием?
     Как  долго  стоит  поезд!  И  как медленно трогается он с места и снова
идет сквозь ночь, качаясь, пыхтя и скрипя.
     Время  от  времени  Филип  отдергивал  штору  и  смотрел  в окно. Поезд
тащился  у  подножия  лесистых  гор, и небо над ними было мрачное, зловещее.
Вот  и Саскеханна в лунных бликах... Вот долина, и на ней молчаливые домики;
их  обитатели  сейчас мирно спят, без тревог, без волнений. Вот промелькнула
церковь,  кладбище,  мельница,  поселок;  и вдруг, ни на секунду не замедляя
ход,  поезд  храбро полез по эстакаде в гору, и вот он уже карабкается по ее
вершине,  а  внизу,  на  глубине  ста футов, пенится и бурлит быстрый горный
поток.
     Что  ждет  его  утром? Может быть, в эту самую минуту, когда он летит к
Руфи,  ее  нежная  душа  улетает  в  иные  дали,  куда  он  не  может за нею
последовать?  Полный  самых  мрачных  предчувствий,  Филип  наконец  забылся
тревожным  сном.  В  его  ушах  стоял шум, словно бурлящий поток в половодье
рвался  из  берегов;  казалось,  сейчас  он  все  затопит - и Филип отчаянно
боролся,  и  уже  ощущал  дыхание смерти; и вдруг подле него оказалась Руфь,
вся  в белом, с ангельски светлым лицом; сияя улыбкой, она указывала на небо
и   говорила:  "Пойдем!"  Он  вскрикнул  и  проснулся  -  поезд  с  грохотом
проносился по мосту, а за окном брезжил рассвет.
     Когда  настало  утро,  поезд  трудолюбиво  пробирался  по щедрым землям
Ланкастера,  мимо бескрайних полей кукурузы и пшеницы, мимо скучных каменных
домов,  огромных  амбаров  и житниц, которые могли бы вместить все сокровища
Гелиогабала.  Дальше потянулись смеющиеся, ослепительно зеленые поля Честера
и,  наконец,  пригороды  Филадельфии;  все явственней чувствовалась близость
огромного  города;  длинные составы, груженные углем и уже пустые, стояли на
путях,  пересекались  и  убегали  вдаль  рельсы, дымили паровозы, все больше
становилось  фабрик.  Наконец,  появились улицы, и воздух наполнился деловым
шумом  города. Все замедлялся перестук колес на стрелках и стыках рельсов, и
вот поезд вполз в вокзал и остановился.
     Стояло  жаркое  августовское  утро.  Широкие улицы были залиты солнцем,
дома  глазели на них белыми ставнями, будто выстроенные в ряд, пышущие жаром
печи  с  закрытыми  заслонками. Духота угнетала Филипа; изнемогавший от зноя
город  словно  лежал  в  обмороке.  Трамвай  привез  Филипа в северную часть
города,  прежде  входившую в район Спринг-Гарден и лишь недавно застроенную.
Здесь,  в маленьком кирпичном домике, под стать их нынешнему положению, жили
теперь Боултоны.
     Завидев  этот  дом,  Филип  уже не мог сдержать нетерпения. Слава богу,
ставни  не  закрыты - Руфь жива! Он взбежал по ступенькам и позвонил. Миссис
Боултон встретила его на пороге.
     - Филип! Вот радость!
     - Как Руфь?
     - Очень  больна,  но  чуть  лучше.  Жар понемногу спадает. Когда совсем
спадет,  наступит  самое  страшное.  Доктор  боится, что у нее не хватит сил
перенести кризис. Да, ее можно повидать.
     Миссис Боултон провела Филипа в маленькую комнатку, где лежала Руфь.
     - Конечно,  это  не  то,  что в нашем старом доме, - со вздохом сказала
она.  -  Там  было  так  просторно и прохладно! Руфь говорит, что ее прежняя
комната кажется ей раем.
     Мистер  Боултон,  сидевший  у  постели Руфи, поднялся и молча сжал руку
Филипа.  Единственное окно было распахнуто, но с улицы вливался раскаленный,
не  приносивший  облегчения  воздух.  На  столе стояла ваза с цветами. Глаза
Руфи  были  закрыты;  щеки  ее  пылали от жара, и она беспокойно металась по
подушке, точно от боли.
     - Руфь, - сказала мать, склоняясь над нею. - Филип приехал.
     Руфь  открыла глаза, и в следующее мгновенье взгляд ее прояснился - она
узнала  Филипа;  когда  он  коснулся  губами  ее лба, она слабо улыбнулась и
попыталась поднять исхудалую руку.
     - Фил, милый, - шепнула она.
     Помочь  было  нечем, оставалось только ждать, когда спадет эта жестокая
лихорадка.  Доктор Лонгстрит сказала Филипу, что Руфь, конечно, заразилась в
больнице,  но  болезнь сама по себе почти не была бы опасна, если бы Руфь не
переутомилась так и была не такая хрупкая и слабенькая.
     - Последние  недели  она держалась на ногах только усилием воли, а воля
у  нее  железная.  Если же эта воля изменит ей теперь, то дело плохо. Сейчас
вы, сэр, можете сделать для нее больше, чем я.
     - А как? - поспешно спросил Филип.
     - Уже  одно  то,  что  вы  здесь, как ничто другое, вдохнет в нее жажду
жизни.
     Потом  лихорадка  спала, и жизнь Руфи висела на волоске. Два долгих дня
она  была  как  пламя свечи на ветру. Филип не отходил от постели больной, и
она,  казалось, чувствовала, что он здесь, и цеплялась за него, как человек,
уносимый  быстрым  течением, цепляется за протянутую ему руку помощи. Стоило
Филипу  на минуту отлучиться, и она опять и опять обводила комнату тревожным
взглядом,  будто тщетно что-то искала. Филип так страстно, всеми силами души
жаждал  ее  выздоровления,  что  его властная воля пробуждала и в ней волю к
жизни.
     После  двух  дней  борьбы со смертью воля больной начала подчинять себе
тело,  и силы Руфи стали постепенно восстанавливаться. Еще через день доктор
Лонг-стрит уже не сомневалась, что наступило улучшение.
     - Я  так  хочу жить для тебя, Фил! - едва слышно прошептала Руфь, когда
Филип  сидел  подле нее в этот день, держа ее слабую руку и стараясь уловить
в ее лице малейший признак пробуждающейся спасительной решимости.
     - Ты  будешь  жить,  родная,  ты  должна  жить, - сказал Филип, и вера,
мужество  и  непреклонная  воля, звучавшие в его голосе, были как повеление,
как приказ, которому готово было повиноваться все ее существо.
     Филип  медленно  возвращал ее к жизни, и она, беспомощная, послушная, с
радостью  подчинялась.  Это  было  так  ново  для нее - всецело опереться на
другого  человека  и  черпать  силы  в его воле. Какая удивительная, новая и
дорогая  сердцу  радость  -  сознавать,  что  ее  подняли  и  несут во вновь
обретенный  счастливый  мир,  озаренный  светом любви, что поднял и несет ее
тот, кого она любит больше жизни.
     - Любимый,  - говорила она Филипу, - если бы ты не любил меня, мне было
бы все равно, жить или умереть.
     - А разве ты не хотела бы жить ради своей профессии?
     - Подожди,  когда  в  твоей  шахте не останется угля и вы с папой опять
вылетите в трубу, ты еще скажешь спасибо, что у твоей жены есть профессия.
     Когда  Руфь достаточно окрепла для переезда, ее увезли в Илион, так как
чистый  воздух  был необходим для ее окончательного выздоровления. Вся семья
отправилась  с  ней.  Без  Филипа  Руфь  не  могла  обойтись и дня, а мистер
Боултон  поехал  взглянуть  на  чудесную  шахту, пустить ее в ход и наладить
сбыт  угля.  Филип настоял на том, чтобы Илион вновь перешел в собственность
Боултона;  себе  он  оставил  только  ту долю, которая предназначалась ему с
самого   начала;   таким  образом,  мистер  Боултон  снова  стал  дельцом  и
немаловажной  персоной  на  Третьей улице. Шахта оказалась богаче углем, чем
предполагали,  и, конечно, принесет им всем целое состояние, если ею разумно
управлять.  Биглер,  который сейчас же узнал обо всем, был того же мнения, и
с  нахальством,  свойственным  ему  и  ему  подобным,  явился  к Боултону за
помощью:   он   купил  несколько  акций  компании  патентованных  колес  для
железнодорожных  вагонов,  и  ему  нужна небольшая ссуда; этот негодяй Смолл
совершенно разорил его!
     Мистер  Боултон  ответил,  что  весьма  о  том  сожалеет, и посоветовал
подать на Смолла в суд.
     Смолл  явился  к мистеру Боултону с таким же обвинением против Биглера;
и мистер Боултон великодушно дал ему такой же совет.