- Тебя  там наверняка знают, отец. И, конечно, согласятся подвезти меня
в  долг, ведь это совсем недалеко. Почему бы тебе не написать и не попросить
их об этом?
     - А  почему  бы тебе самому не написать, Вашингтон? Ведь ехать-то тебе,
а  не  мне...  Кстати,  чем  ты  собираешься  заняться в Хоукае? Может быть,
додумаешь до конца способ изготовления матовых стекол?
     - Нет,  сэр.  Это  изобретение  меня  больше не интересует. Я уже почти
догадался,  как надо изготовлять такие стекла, но с ними столько хлопот, что
мне надоело возиться.
     - Вот  этого-то  я  и  боялся,  сынок.  А как насчет куриного корма? Ты
ведь,  кажется,  собирался придумать такой корм, от которого менялся бы цвет
яичной скорлупы?
     - Да,  сэр.  И  мне  почти удалось найти нужный состав, но куры от него
почему-то  дохнут;  так  что  пока  я  отложил это дело, хотя, возможно, еще
вернусь к нему, когда разузнаю, как лучше изготовлять нужную смесь.
     - И какие же у тебя теперь планы? Или никаких?
     - Есть,   даже  целых  три  или  четыре.  Все  они  неплохие  и  вполне
осуществимы,  но  требуют  ужасно  много  возни  и, кроме того, денег. Зато,
конечно, как только земля будет продана...
     - Эмилия, ты как будто хотела что-то сказать?
     - Да,  сэр. Если вы не против, я могу поехать в Сент-Луис. Все-таки еще
одним ртом меньше. Миссис Бакнер давно зовет меня.
     - А на какие деньги, дитя мое?
     - Она,  наверное,  вышлет, если вы ей напишете. А возврата долга она бы
подождала до...
     - Ну, послушаем, что скажет Лора.
     Эмилия  и Лора были примерно одного возраста - обеим еще не исполнилось
восемнадцати   лет.   Эмилия,   хорошенькая   голубоглазая  блондинка,  была
по-детски  застенчива.  Лора,  напротив, казалась более зрелой и горделивой,
черты  ее  лица  были  удивительно  правильными  и  изящными, а белизна кожи
оттенялась  темными  глазами  и  волосами;  назвать  ее  хорошенькой было бы
неверно - она была по-настоящему красива.
     - Я  тоже  поеду  в  Сент-Луис,  сэр,  - сказала Лора. - Я найду способ
добраться  туда.  Я  пробью  себе  дорогу.  И я найду способ позаботиться не
только о себе, но и сделать что смогу для остальных.
     Она  проговорила  эти слова величественно, как принцесса. Миссис Хокинс
любовно  посмотрела  на  нее  и улыбнулась, но в ее ответе слышался ласковый
упрек:
     - Значит,  одна  из моих девочек хочет оставить нас и зарабатывать себе
на  жизнь?  Тебе  нельзя  отказать в мужестве, доченька, но будем надеяться,
что до этого дело не дойдет.
     Глаза  девушки  засияли любовью. Она выпрямилась, сложила белые руки на
коленях  и  застыла,  подобно  великолепному  айсбергу. Собака Клая высунула
из-под  стола  коричневый  нос,  желая обратить на себя внимание, и получила
его.  Виновато  тявкнув,  она  снова  укрылась  под  столом; айсберг остался
холоден и равнодушен...
     Незадолго  перед  тем  судья  Хокинс написал Клаю, прося его приехать и
принять  участие  в  домашнем  совете. Клай приехал на следующий вечер после
только  что  описанной  сцены,  и  вся  семья  восторженно встретила его. Он
привез  столь  необходимую  помощь, около двухсот долларов, отложенных им за
полтора года труда.
     Словно  луч  солнца  прорвался  сквозь тучи, и всей семье, не привыкшей
унывать, показалось, что этот луч сулит им ясные небеса.
     На  другое  утро  все  весело хлопотали, собирая Вашингтона в дорогу, -
все,  кроме  самого Вашингтона, который сидел в стороне погруженный в мечты.
Когда  наступила  минута  прощанья, стало особенно ясно, как все любят его и
как  неохотно расстаются с ним, хотя в прежние, школьные годы его уже не раз
провожали  в  Сент-Луис.  Они  привычно,  как нечто само собой разумеющееся,
взяли  на  себя  всю тяжесть сборов; им даже в голову не приходило, что и он
мог  бы  принять  в  них участие. И, тоже как нечто само собой разумеющееся,
Клай  пошел  и  нанял  лошадь  с  телегой, а когда все прощальные слова были
сказаны, взвалил на телегу пожитки Вашингтона и повез изгнанника в Суонси.
     Там  он  оплатил  его  проезд  в  дилижансе, усадил и помахал ему вслед
рукою.  Затем  вернулся  домой  и отчитался перед семьей, как исполнительный
комитет перед законодательным собранием.
     Несколько  дней  Клай  оставался  дома. Он много раз обсуждал с матерью
денежные  дела  семьи и беседовал с отцом на ту же тему, правда, только один
раз.   Клай  обнаружил  в  нем  большие  и  горестные  перемены:  постоянные
превратности  судьбы  сделали свое дело, каждая новая неудача подрывала силы
и  угнетала дух его отца, а последнее бедствие, казалось, окончательно убило
в  нем все чаяния и надежды; он уже не вынашивал никаких проектов, не строил
никаких  планов  -  жизнь доконала его. Выглядел он усталым и измученным. Он
поинтересовался  успехами  Клая  и  его видами на будущее и, убедившись, что
дела  у  сына идут неплохо, а в будущем, надо полагать, пойдут и того лучше,
легко примирился с мыслью, что отныне Клай будет опорой ему и семье.
     - Не  забывай справляться, как там наш бедный Вашингтон, - сказал он, -
присматривай за ним, Клай, и помогай ему чем можешь.
     Все  младшие члены семьи тоже, по-видимому, сразу забыли свои горести и
готовы  были  признать  Клая  своим новым кормильцем. Не прошло и трех дней,
как  в  доме  воцарились мир и покой. Деньги Клая - те сто восемьдесят - сто
девяносто  долларов,  которые  он привез с собой, - сотворили чудо. Все были
веселы  и  беззаботны,  как  будто получили целое состояние. Хорошо еще, что
деньгами  распоряжалась  миссис  Хокинс,  а  то они очень быстро пришли бы к
концу.
     На  погашение самых срочных денежных обязательств Хокинса потребовалась
лишь небольшая сумма, так как он всегда до смерти боялся влезать в долги.
     Когда  Клай,  распрощавшись с домашними, отправился снова трудиться, он
уже  отдавал  себе полный отчет в том, что с этого дня семья отца перешла на
его  попечение;  однако он не позволял себе огорчаться, ибо считал, что отец
всю  жизнь  любовно и не скупясь заботился о нем и что теперь, когда неудачи
сломили  его, помогать ему должно быть не тягостно, а отрадно. Младших детей
растили  и  воспитывали  белоручками.  Их не научили заботиться о себе; им и
сейчас не приходило в голову, что пора об этом подумать.
     Девушкам  ни  при  каких  обстоятельствах  не позволили бы зарабатывать
себе  на  жизнь:  Хокинсы - южане в их жилах течет благородная кровь, и если
бы  кто-нибудь  из  их  семьи,  не  считая, конечно, Лоры, высказал подобную
мысль, его попросту сочли бы сумасшедшим.


ГЛАВА VII

ПОЛКОВНИК СЕЛЛЕРС СТРОИТ ПЛАНЫ ОБОГАЩЕНИЯ

                                     Via, Pecunia!* Пусть она бежит,
                                     Погибнет, сгинет - я верну ее,
                                     Найду беглянку в старой винной бочке!
                                     Осадок, ополоски вин иль пива
                                     Родят ее мне вновь! Вы ж, сэр, чеканьте
                                     Ее из пыли или паутины,
                                     Растите шерсть на скорлупе яичной
                                     Или овес на косточках бараньих -
                                     Авось она вернется!

                                     Бен Джонсон
     ______________
     * Прочь, корысть! (лат.)

     Дилижанс,  увозивший Вашингтона со всеми его пожитками и надеждами, под
веселое  дуденье  рожка мчался по улицам Суонси, и полгорода любовалось этим
зрелищем  из  окон  или  дверей.  Но как только дилижанс выехал за городскую
черту,  он  сбавил  ход  и  до следующего поселка тащился еле-еле; у околицы
рожок  снова  весело  задудел,  и  экипаж с грохотом понесся мимо домов. Это
повторялось  каждый  раз, когда дилижанс подъезжал или отъезжал от очередной
почтовой  станции.  Недаром  в  те  времена  дети  вырастали  уверенные, что
дилижансы  всегда  бешено  мчатся и что рожок всегда весело трубит. Впрочем,
они  также  верили, что пираты бросаются в бой в своих лучших, "воскресных",
одеждах,  с  черным  флагом  в  одной  руке  и  с  пистолетом в другой, - на
картинках  пиратов  изображали  именно  так;  однако,  по мере того как годы
наделяли   их  холодной  житейской  мудростью,  иллюзии  рассеивались.  Дети
узнавали,  что  дилижанс  - это просто жалкое, неуклюжее сооружение, которое
тащится  по  бесконечным  пустынным дорогам, а пираты - когда они попадаются
не  на  картинках,  а  в  жизни  -  всего  лишь  оборванные  и  нисколько не
романтичные бродяги.
     Под   вечер   дилижанс   въехал  в  Хоукай  с  подобающей  скоростью  и
торжественным   грохотом,  что  было  вполне  понятно  и  уместно,  ибо  для
центрального  Миссури  Хоукай  мог  считаться  вовсе  не  таким уж маленьким
городком.   Усталый  и  проголодавшийся  Вашингтон  выбрался  из  экипажа  и
распрямил  затекшие  ноги, ломая голову над тем, что делать дальше. И тут же
облегченно  вздохнул: в конце улицы показался полковник Селлерс, - не прошло
и минуты, как он, запыхавшись, подбежал к станции.
     - Рад  тебя видеть, Вашингтон, - заговорил он, - просто счастлив видеть
тебя,  мой  мальчик, да хранит тебя бог! Письмо твое получил. Поджидал тебя.
Слышал  почтовый  рожок,  но  не  мог  сразу  бежать  - разговаривал с одним
человеком;  он  затеял  грандиозное  дело,  хочет,  чтобы  я  вложил  в него
кое-какой  капитал, и, поверь мне, я мог бы найти ему худшее, гораздо худшее
применение.  Нет,  нет,  оставь  свой багаж в покое, сейчас я все улажу. Эй,
Джерри,  ты не занят? Ну так взвали на спину это сокровище и ступай за мной.
Идем,  Вашингтон.  Боже,  как  я  рад  тебя видеть! Жена и дети ждут тебя не
дождутся.  Да они тебя и не узнают, так ты вырос! Надеюсь, дома все здоровы?
Вот  и хорошо, рад слышать. Мы все собирались съездить повидаться с вами, но
уж  очень  много  дел,  и  все  они  не  из  тех,  которые можно кому-нибудь
передоверить.  Так  и  откладываешь  поездку  со дня на день. А какие в этих
краях  возможности!  Господи боже мой, здесь деньги можно загребать лопатой!
Вот  мы  и  пришли, вот тут и обретается династия Селлерсов. Сваливай все на
крыльцо,  Джерри. Чернее его нет негра во всем Миссури, Вашингтон, но сердце
у  него  доброе,  -  он славный малый, этот Джерри! Ты, наверное, ждешь свои
десять  центов,  Джерри?  Правильно: всякий, кто работает на меня... Всякий,
кто...  Не в тот карман полез я, что ли? Всякий, кто... Куда это мой кошелек
запропастился?  Всякий...  Ничего  не  понимаю!  А,  вспомнил! Я его забыл в
банке,  и  убей  меня  бог,  если  я  не оставил там же свою чековую книжку;
недаром  Полли  говорит,  что  мне нужна нянька. Ну ладно, дай ка мне десять
центов, Вашингтон, если у тебя есть...
     Спасибо.  А теперь беги, Джерри, а то когда ты рядом, сумерки наступают
на  полчаса раньше! Неплохая шутка, а? Совсем неплохая! Вот он, Полли! Дети,
Вашингтон  приехал!  Только  не  проглотите  его  за  один присест, оставьте
немного  на  ужин!  Добро  пожаловать,  мой мальчик! Добро пожаловать в дом,
который  почитает  за честь принять сына лучшего из людей, живущих на земле.
Сай  Хокинс  всегда  был  мне хорошим другом, и, полагаю, я вправе говорить,
что  если только мне представлялся случай привлечь его к выгодному дельцу, я
привлекал  его с радостью и охотой. Ведь это я устроил ему сделку с сахаром.
Все  было  задумано  великолепно,  жаль  только,  что  мы  передержали сахар
дольше, чем нужно!
     Так  оно  и было - именно стремление "придержать" и разорило партнеров.
Самым  печальным  во  всей  этой  истории было то, что никогда прежде они не
теряли  столько денег: в тот год Селлерс сбыл в Новом Орлеане партию мулов с
большой  прибылью,  в  тот  раз  ему  сопутствовала  настоящая  удача. Самым
разумным,  конечно,  было  бы не впутываться в торговлю сахаром, а вернуться
домой  и  по-прежнему  заниматься  мулами.  Селлерс  же, погнавшись за двумя
зайцами, упустил обоих.
     Иначе  говоря,  в ожидании высоких цен он придерживал сахар до тех пор,
пока,  можно  сказать,  не  упустил  его,  продав  по самой низкой цене. Эта
катастрофа,  фигурально  выражаясь,  убила  осла, который снес золотое яичко
(надо  надеяться,  что  образное  выражение  это  будет  понято  правильно).
Селлерс  вернулся  домой  бодрым,  но с пустыми карманами, а торговля мулами
перешла  в другие руки. После этого шериф описал имущество Хокинсов и продал
его  с  молотка, а убитые горем Хокинсы стали свидетелями того, как дядя Дэн
и  его  жена  перешли  к  работорговцу.  Тот угнал их далеко на юг, и больше
Хокинсы  никогда  не  видели  своих верных негров. Они чувствовали себя так,
будто это их собственную плоть и кровь продали на чужбину.
     Кирпичный   "особняк"   Селлерса   -   двухэтажный   дом  с  мезонином,
выстроенный  в  более  изящном  стиле,  чем все соседние, - очень понравился
Вашингтону.   Рой   маленьких  Селлерсов  торжественно  повел  Вашингтона  в
гостиную, а родители шли сзади, обняв друг друга за талию.
     Все  семейство было одето скромно, даже бедно; по всему было видно, что
платье  уже  основательно  послужило  им,  хотя и сейчас оставалось чистым и
опрятным.  Цилиндр  полковника  потерял  весь  ворс и лоснился от постоянной
чистки,  однако  сохранил  нечто  такое,  что  заставляло  верить, будто его
только  что принесли из магазина. Остальные предметы туалета полковника тоже
потеряли  ворс  и  лоснились,  но и они выглядели так, будто весьма довольны
собой и снисходительно сочувствуют всякому другому платью.
     В  комнате  становилось  темно,  давала  себя  знать вечерняя прохлада.
Селлерс сказал:
     - Снимай  пальто, Вашингтон, подсаживайся поближе к печке и устраивайся
поудобней.  Считай,  что  ты  под родным кровом, мой мальчик! Сейчас в печке
запылает  огонь.  Зажги лампу, Полли, душенька, и нам сразу станет весело. Я
так  рад  тебя видеть, Вашингтон, словно ты целых сто лет пропадал, а сейчас
нашелся!
     Полковник  сунул  спичку  в маленькую, жалкую печурку и подпер кочергой
дверцу,  петли  которой  давно  вышли из строя. Вделанный в дверцу небольшой
квадратик  слюды  тускло засветился. Миссис Селлерс зажгла дешевую лампу под
аляповатым  абажуром,  отчего  мрак почти рассеялся, и все уселись поближе к
свету, включив и печурку в свой тесный дружеский круг.
     Дети  тормошили  Селлерса,  карабкались  на него, ласкали, и он в ответ
тоже  осыпал  их  ласками. Детские мордашки, руки и ноги скрывали полковника
от  взоров  окружающих,  но сквозь гомон и смех все же пробивался его голос:
речь  Селлерса  текла  непрерывной  струей,  неутомимо  и жизнерадостно; его
кошечка-жена  сидела  рядом  и,  не  отрываясь  от  вязанья, слушала мужа со
счастливым  и  гордым  видом,  словно  внимала  оракулу  или слову божьему и
вкушала  благодарной  душой хлеб жизни. Детишки понемногу затихли, собрались
вокруг  отца  и,  опершись локтями на его колени, ловили каждое слово, будто
из уст его неслась музыка небесных сфер.
     Вся  обстановка комнаты состояла из старой волосяной кушетки необычайно
унылого  вида,  нескольких  поломанных  стульев,  столика, на котором стояла
лампа,  и  покалеченной  печурки.  На  полу  не  было ковра, а предательские
четырехугольные  пятна  на  стене,  выделявшиеся  кое-где  на фоне выцветшей
краски,   говорили   о  том,  что  некогда  здесь  висели  картины.  Никаких
безделушек  и  украшений  в  доме  не было, если не считать украшением часы,
которые,  отбивая  время,  ошибались  не  меньше чем на пятнадцать ударов, а
стоило   стрелкам  дойти  до  двадцати  двух  минут  любого  часа,  как  они
непременно сцеплялись и продолжали дальнейший путь уже вместе.
     - Замечательные  часы! - проговорил Селлерс, вставая, чтобы завести их.
-  Мне  за  них  предлагали...  Э,  да  ты  просто  не поверишь, сколько мне
предлагали  за  них.  Когда  старый  губернатор  Хейджер  встречает меня, он
всякий  раз  говорит: "Что же вы, полковник! Назначайте наконец свою цену! Я
от  ваших часов не отступлюсь". Но боже мой, это все равно что продать жену!
Однажды  я...  Т-с-с!  Они начинают бить! Прошу публику соблюдать тишину! Их
все  равно  не перекричишь, приходится набираться терпения и ждать, пока они
не  выскажутся  до  конца.  Так вот, как я уже говорил, однажды... Тише, они
снова  начинают  -  девятнадцать,  двадцать,  двадцать  один,  двадцать два,
двад...  Ага,  вот и все. Однажды я, значит, говорю старому судье... Ну, ну,
бейте  себе на здоровье, не обращайте на меня внимания! Как тебе нравится их
бой,  Вашингтон?  Сочный,  гулкий! Он и мертвого разбудит. Спать? Нет, брат,
это  то  же  самое,  что  пытаться заснуть на фабрике, где изготовляют громы
небесные!  Ты  только послушай! Теперь они пробьют сто пятьдесят раз подряд,
не меньше. Других таких часов не сыщешь во всем подлунном мире!
     Слова  Селлерса несколько утешили Вашингтона, так как нескончаемый звон
действовал  на  него угнетающе, хотя всему семейству Селлерсов он доставлял,
по-видимому,   только  удовольствие,  и  чем  усерднее  часы,  по  выражению
хозяина,  "давали  жару" и чем невыносимее становился трезвон, тем в больший
восторг  приходило  семейство  полковника.  Когда  наконец наступила тишина,
миссис  Селлерс  обратила  к  Вашингтону  сиявшее  наивной  гордостью лицо и
сказала:
     - Часы достались ему от бабушки.
     Она  это  так  произнесла и так при этом посмотрела, что ясно было - от
Вашингтона  ждут  удивления  и  восхищения,  и  потому он сказал первое, что
пришло в голову:
     - Неужели?
     - Да,  да!  Правда,  папа?  - воскликнул один из близнецов. - А мне она
была  прабабушкой, и Джорджу тоже; правда, папа? Мы-то ее никогда не видели,
а  сестрица  видела,  когда  была совсем маленькой; правда, сестрица? Она ее
видела  раз  сто!  Прабабушка  была  ужасно глухая, а сейчас она уже умерла;
правда, папа?
     И   тут   началось   настоящее  вавилонское  столпотворение:  все  дети
заговорили  разом,  стараясь сообщить Вашингтону все, что знали о покойнице;
и  беспорядок  скоро принял устрашающие размеры, но никто не думал подавлять
его  или  даже  осуждать;  однако  первый близнец скоро перекричал остальных
детей и стойко держался один против всех:
     - А  теперь  это  наши часы, и внутри у них всякие колесики и еще такая
штучка,  которая  трепыхается,  как  только они начинают бить; правда, папа?
Прабабушка  умерла,  когда  почти  никого из нас еще и в помине не было; она
была  баптисткой  Старой  Школы,  и  у  нее  было  полным-полно бородавок...
спросите  у папы, если не верите. А еще у нее был дядя, лысый и припадочный.
Нам-то   он  не  дядя;  не  знаю,  кем  он  нам  приходился  -  каким-нибудь
родственником,  наверно;  папа его видел тысячу раз, - правда, папа? А у нас
был  теленок,  который  ел  яблоки  и  жевал  кухонные  полотенца, а если вы
останетесь  здесь,  то  увидите  столько  похорон!  Правда,  сестрица?  А вы
когда-нибудь видели пожар? Я-то видел. Однажды мы с Джимом Терри...
     Но  тут  заговорил  Селлерс,  и  столпотворение прекратилось. Полковник
принялся   рассказывать  о  грандиозном  предприятии,  в  которое  собирался
вложить   кое-какой   капитал   и   по  поводу  которого  к  нему  приезжали
советоваться  банкиры  из  самого  Лондона; и скоро он уже строил сверкающие
пирамиды  из  долларов,  а Вашингтон, покоренный его волшебным красноречием,
мало-помалу  начал  чувствовать себя богачом. Однако холод все сильнее давал
себя  знать.  Вашингтон  уселся как можно ближе к печке, но, несмотря на то,
что  слюдяная  дверка  продолжала  мягко  и  спокойно  светиться,  он не мог
убедить  себя,  что  ощущает  хоть немного тепла. Он попытался пододвинуться
еще  ближе,  задел  кочергу,  и  дверца  свалилась  на  пол. И тут он сделал
необычайное  открытие:  оказалось,  что печка пуста, в ней нет ничего, кроме
горящей сальной свечи!
     Бедняга  готов  был  провалиться  сквозь  землю. А полковник растерялся
то