лие:  зачем  он  написал в Филадельфию, еще ничего толком не узнав и
не  проверив!  А  теперь  приходится  бить  отбой.  "Оказывается,  это  лишь
пропласток, - писал он, - но все равно это добрый знак".
     Увы!  Одни только добрые знаки никак не устраивали мистера Боултона, он
не  мог  больше ждать. Быть может, будущее и сулит златые горы, но настоящее
мрачно  и  беспросветно.  Вряд  ли  есть такая жертва, которая спасет его от
разорения.  И все-таки жертву принести необходимо, и притом немедля, если уж
он надеется спасти хоть какие-то крохи своего состояния.
     Надо  отказаться от милого и уютного загородного дома. Это всего скорее
даст  наличные  деньги.  Дом этот он строил с такой любовью, так заботливо и
щедро  обставлял  комнаты с мыслью об удобстве и вкусах каждого члена семьи,
с  таким увлечением разбивал парк, чтобы порадовать жену, - ведь жизнь вдали
от  городского шума, редкостные деревья и цветы, уход за садом, за газоном и
оранжереями  - ее страсть... Он надеялся, что, когда его не станет, его дети
будут  счастливо  жить  в  этом  доме еще долгие, долгие годы. И вот со всем
этим надо расстаться.
     Жена  и  дочь мистера Боултона перенесли эту жертву много легче, чем он
сам.  Они  даже заявили - таково женское лицемерие, - что после стольких лет
жизни  в  глуши просто счастливы переехать в город (в августе-то месяце!), -
это,  мол,  в тысячу раз удобнее во всех отношениях; миссис Боултон уверяла,
что  избавиться  от  забот  о  таком  большом  хозяйстве  для  нее  истинное
облегчение,  а  Руфь  напомнила  отцу,  что  ей  все  равно в скором времени
пришлось бы переехать в город.
     Мистеру  Боултону  полегчало - так становится легче кораблю с пробоиной
в  трюме, когда выбросят за борт самый ценный груз, - однако течь остановить
не  удалось.  В  сущности,  столь благоразумный шаг не поддержал, а подорвал
его  кредит.  Это окончательно убедило всех, что дела его плохи: ему было бы
легче  заручиться  хоть  какой-то  поддержкой,  если бы он не урезал себя, а
пустился в новые спекуляции.
     Филип  был в отчаянии и сильно преувеличивал свою долю вины в постигшем
Боултонов несчастье.
     "Ты  не  должен  так  огорчаться!  -  писал ему мистер Боултон. - Ты не
ускорил  беду  и  не задержал ее, но ты ведь знаешь, что со временем сможешь
нам  помочь. Все равно беды было не миновать, если б ты и не начал рыть свою
шахту.  Это  лишь  капля  в  море. Продолжай работать. Я еще надеюсь, что не
одно,  так другое выручит меня. Как бы то ни было, не вздумай бросать шахту,
пока есть хоть малейшие признаки угля".
     Увы,  ничто  не  приходило на выручку. Напротив, пришли новые невзгоды.
Когда   выяснились  размеры  подстроенного  Биглером  мошенничества,  мистер
Боултон  потерял  всякую  надежду  выпутаться,  -  как честному человеку ему
оставалось  только  одно:  отказаться  от  всего  своего  имущества в пользу
кредиторов.
     Наступила  осень, а Филип все еще работал - с меньшим пылом, но все еще
с  надеждой  на успех. Опять и опять его подбадривали добрые знаки - и снова
и  снова  постигало  разочарование.  Скоро  у  него уже не будет возможности
продолжать...  а  все,  кроме него самого, считают, что он и так уже слишком
долго копается в земле без всякого толку.
     Когда   пришло   известие   о  банкротстве  мистера  Боултона,  работы,
разумеется,  прекратились.  Рабочим  дан  был  расчет,  инструменты  убраны,
бодрый  стук  кирки и скрип тачки умолкли, и вокруг шахты воцарилось угрюмое
запустение, свойственное всякому прогоревшему предприятию.
     Филип  сидел  среди  этих  развалин и готов был желать, чтобы они стали
ему  могилой.  Как далека от него теперь Руфь, - а ведь теперь, наверно, она
как  никогда  нуждается  в  нем!  Как все переменилось там, в Филадельфии, в
этом  мирке,  который  до  сих  пор  был  для  него  воплощением  счастья  и
благополучия!
     Он  все  еще верит, что здесь, в горе, есть уголь. И воображение рисует
ему  картину:  он  живет  отшельником  в  лачуге  подле  штольни, с киркой и
тачкой,  одиноко  роется  в  земле  день за днем, год за годом, и вот он уже
старый,  седой, и вся округа знает его - старика с горы. Быть может, однажды
-  этот  день непременно придет! - он наткнется на угольный пласт. Но что из
того?  Кто  останется  тогда  в  живых, чтобы порадоваться его находке? Да и
порадуется  ли он сам? Нет, человеку нужно богатство, пока он молод и мир не
потерял  для  него  своей  прелести. Почему бы небесам не опрокинуть обычный
порядок  вещей?  Пусть  бы  побольше  людей  начинало  жизнь  в  богатстве и
постепенно  его  растрачивало,  и  умирали бы они бедняками, когда деньги им
все равно уже ни к чему...
     Гарри  уехал.  Ясно  было,  что его услуги на шахте больше не нужны. Он
получил  от  дяди  какие-то  письма,  которые  не стал читать Филипу, - дядя
настаивал,  чтобы  он  поехал в Сан-Франциско наблюдать за работами в порту,
которые велись по заказу правительства.
     Филипу  пришлось  подыскивать  себе  занятие.  Подобно  Адаму,  он  мог
выбирать,  весь  мир  открывался  перед ним. Прежде чем пуститься в путь, он
побывал  в  Филадельфии;  горькое  это  было свидание, но и в горечи таилась
сладость.  Никогда еще Боултоны не бывали с ним так нежны; казалось, все они
принимают  к  сердцу  его неудачу ближе, чем собственное несчастье. И было в
поведении  Руфи  - в том, чего она не таила и в том, чего не договаривала, -
нечто  такое,  что  сделало  бы героем и человека куда более заурядного, чем
Филип Стерлинг.
     Вместе  с  прочим  имуществом обанкротившегося мистера Боултона пошла с
молотка  и  илионская  земля,  и  Филип  купил ее за сущие гроши, потому что
никто,  кроме  него,  не  желал  взять  на  себя  хотя  бы  обязательства по
закладной.  Он  ушел  с  распродажи  хозяином этого участка и до возвращения
домой  в  ноябре  мог  на  досуге  подсчитать,  насколько  беднее  он  стал,
сделавшись землевладельцем.


ГЛАВА XIX

ТУПИК. ФИЛИП ВИДИТ ВЫХОД

                    vanga  rida,  og  bakivendir  per  veroldin,  og vellyst
                    brosir  ad  pinum  qvida;  peink  allt  er  knottott, og
                    hverfast laetr, sa hlo i dag er a jmorgun graetr;
                    Alt jafnar sig!

                    Sigurd Peterson*.
     ______________
     * Когда тревога стучит в груди,
     И бороздят твои щеки слезы,
     И ни просвета нет впереди,
     И слышишь только одни угрозы -
     Поверь: вся жизнь - круговорот,
     Все будет завтра наоборот, -
     Время все уладит. - Сигурд Петерсон (исландск.).

     Не  властен историк, пусть даже с наилучшими намерениями, распоряжаться
по-своему   ходом   событий   или  заставлять  героев  своего  повествования
поступать  мудро и добиваться успеха. Нетрудно видеть, как можно было бы все
устроить  лучше,  чем получилось на самом деле: изменить немножко тут, самую
малость  там  -  и  вся история предстала бы перед нами совсем иной, чем она
есть.
     Если  бы  Филип  избрал  себе  какую-нибудь  обычную профессию или даже
ремесло,  он  был  бы  теперь  процветающим  редактором,  или добросовестным
слесарем,  или  честным адвокатом, давно уже взял бы ссуду в банке, построил
бы  домик  и  теперь  обставлял  бы его для Руфи и для себя. Вместо этого он
всего  лишь  инженер-любитель,  живет  у  матери,  злится  и брюзжит на свою
несчастливую  судьбу,  на людское бессердечие и бесчестность и думает только
об одном: как бы ему добыть уголь из илионской горы.
     Если  бы сенатор Дилуорти не посетил некогда Хоукай, семейство Хокинс и
полковник  Селлерс  не  ходили  бы  теперь на задних лапках перед конгрессом
Соединенных  Штатов,  пытаясь  соблазнить это безупречнее учреждение на одно
из  тех  весьма  выгодных  его  членам  финансовых  мероприятий, которые так
трудно  потом  объяснить избирателям; и Лора не сидела бы в Гробнице, ожидая
суда  за убийство и всячески стараясь при помощи искусного адвоката замутить
чистый родник судопроизводства в штате Нью-Йорк.
     Если  бы  Генри  Брайерли  взлетел  на  воздух  при  взрыве  первого же
парохода,  на  котором  он  плыл  по  Миссисипи,  -  а это очень легко могло
случиться,  -  у  него  и  у полковника Селлерса не возникло бы никаких идей
насчет  судоходства  по  Гусиной Протоке, а также и насчет земель Восточного
Теннесси,  -  и  теперь,  вместо того чтобы уехать по весьма важным делам на
побережье  Тихого  океана,  он  не  застрял  бы в Нью-Йорке только для того,
чтобы  выступить  свидетелем  по  делу об убийстве, совершенном единственной
женщиной,  которую  он  сумел  полюбить  хотя  бы  вполовину того, как любил
самого себя.
     Если  бы  мистер  Боултон  сказал  Биглеру  одно короткое слово "нет!",
Алиса  Монтегю могла бы провести эту зиму в Филадельфии, и Филип тоже гостил
бы  там  (дожидаясь  весны, когда можно будет возобновить работы в шахте); и
Руфь  не  служила бы ординатором в Филадельфийской больнице и не надрывалась
бы,  работая  сверх  сил изо дня в день, чтобы хоть немного облегчить бремя,
которое легло на плечи ее злополучного семейства.
     Все  это  очень  прискорбно.  Добросовестный  историк,  дойдя  до этого
места,  обрисовав  такую  степень  несчастья и страха перед будущим, имел бы
право   закончить   свой  рассказ  словами:  "После  этого  -  хоть  потоп!"
Единственным  утешением  послужила  бы  ему  мысль, что он не в ответе ни за
своих героев, ни за ход событий.
     А   самое   досадное  -  что  совсем  небольшая  сумма  денег,  разумно
употребленная,  облегчила  бы  тяготы  и  тревоги почти всех этих людей; но,
видно,  так  уж устроен мир, что деньги труднее всего достать как раз тогда,
когда они человеку всего нужнее.
     Малая  доля  того,  что  мистер Боултон по своему мягкосердечию отдал в
недостойные  руки,  теперь  вернула  бы  его  семье известное благополучие и
избавила  бы  Руфь от чрезмерного труда, для которого ей не хватало здоровья
и  сил;  немного  денег,  и полковник Селлерс чувствовал бы себя князем; еще
немного  -  и  Вашингтон  Хокинс  не опасался бы за Лору: чем бы ни кончился
судебный  процесс,  а  уж  он  бы ее в конечном счете непременно вызволил! А
будь  немного денег у Филипа, он отомкнул бы каменные врата илионской горы -
и  оттуда  хлынули  бы сверкающим потоком сказочные богатства. По этой скале
надо  было  ударить  золотым  жезлом. Если бы только закон об университете в
Буграх  был  принят,  как  изменились  бы  судьбы  почти  всех  героев нашей
истории!  Даже  Филип и тот ощутил бы его благодатное действие: ведь кое-что
досталось  бы  и на долю Гарри, и на долю полковника Селлерса, - а разве оба
они,   люди  предусмотрительные,  не  изъявили  желания  вложить  капитал  в
илионскую шахту, как только счастье им улыбнется?
     Филип  не  устоял  перед  соблазном  и  съездил в Фолкил. Он не бывал у
Монтегю  с  тех  пор, как встретил у них Руфь, и ему хотелось посоветоваться
со  сквайром Монтегю о том, какое себе подыскать занятие. Он твердо решил не
тратить  больше  времени,  уповая  на милость провидения, а взяться за любую
работу,  хотя  бы  даже,  за неимением лучшего, учительствовать в Фолкилской
семинарии  или  добывать съедобные ракушки на Хингэмском берегу. Быть может,
зарабатывая  свой  хлеб в качестве учителя семинарии, он сможет одновременно
изучать право в адвокатской конторе сквайра Монтегю.
     Нужно  признать:  не  только сам Филип виноват, что он оказался в таком
положении.  В  Америке  немало  молодых  людей, его сверстников, с такими же
возможностями  и  способностями, с тем же образованием, которые, в сущности,
учились  зря  и  не используют своих знаний, а живут как придется, в надежде
неведомо  каким образом, по милости неведомо какого счастливого случая вдруг
выбраться  на  золотую  дорогу,  ведущую  к богатству. Филип не был лентяем,
бездельником;  у  него  хватало  и энергии и решимости самому пробивать себе
дорогу.  Но  он  родился  в  такое  время, когда всех молодых людей охватил,
точно  лихорадка,  дух  спекуляции,  и  они надеялись преуспеть в этом мире,
перескочив  иной  раз  обычные  ступени  исстари  установившегося порядка. В
соблазнительных  и  ободряющих  примерах  недостатка не было. Повсюду вокруг
Филипа  были  люди  -  вчерашние  бедняки, ныне богачи, - внезапно достигшие
завидного   благоденствия   путями   и   средствами   самыми   необычными  и
непредвиденными.  Случись война, такой человек сделает карьеру, а пожалуй, и
прославится.  Он  мог  бы  стать "железнодорожным королем", или политическим
заправилой,   или   спекулянтом  земельными  участками,  или  одной  из  тех
загадочных  личностей,  что  пользуются бесплатным проездом на всех железных
дорогах  и  пароходных линиях, снова и снова пересекают Атлантический океан,
носятся  день  и  ночь  бог  весть  по  каким  спешным  делам и зарабатывают
огромные  деньги.  А может быть, думал иногда Филип, насмешливо улыбаясь, он
кончит  тем,  что  заделается  страховым  агентом  и будет уговаривать людей
страховать свою жизнь ради его выгоды.
     Едва  ли  Филип думал о том, насколько приятнее стало в Фолкиле оттого,
что  там  теперь была Алиса. Он так давно знал ее, так к ней привык, что она
как  бы  вросла  в  его  жизнь; разумеется, приятно будет ее повидать, но не
более  того.  Последнее время он вспоминал о ней, только вспоминая о Руфи, -
и  вообще,  вероятно, он думал об Алисе лишь по одной причине: ему казалось,
что  она  сочувствует  его любви и всегда готова слушать, когда он говорит о
Руфи.  Если  его  порой  и  удивляло, что сама Алиса ни в кого не влюблена и
никогда  не  говорит  о  будущем,  о замужестве, то это была лишь случайная,
мимолетная  мысль:  казалось,  любовь  совсем  не  так уж необходима в жизни
существа  столь  спокойного,  уравновешенного,  со  столь богатым внутренним
миром.
     Каковы  бы  ни  были мысли самой Алисы, они остались неизвестны Филипу,
так  же  как  и  летописцам этой правдивой истории; если девушка казалась не
такой,  какой  была  на  самом  деле, и несла бремя более тяжкое, нежели все
остальные,  потому  что  должна  была  нести его в одиночестве, - она только
делала  то  же,  что  делают  тысячи  женщин, с героическим самоотвержением,
какое  и  не  снилось  нетерпеливым,  вечно  недовольным мужчинам. Разве эти
большие  бородатые  младенцы  не  заполнили  всю  литературу своими воплями,
своими  горестями  и  жалобами?  И  всегда  у  них  жестокой,  бессердечной,
непостоянной   и   безжалостной   оказывается   прекрасная   половина   рода
человеческого.
     - Так,  значит,  вы будете жить в Фолкиле и служить в окружном суде - и
думаете  найти  в этом удовлетворение? - спросила Алиса, когда Филип изложил
ей свою новую программу действий.
     - Пожалуй,  не  навсегда,  -  сказал Филип. - Может быть, потом я смогу
получить практику в Бостоне или поеду в Чикаго.
     - А может быть, вас выберут в конгресс.
     Филип  посмотрел  Алисе  в лицо - всерьез ли она говорит, не дразнит ли
его?  Но  она  была  совершенно  серьезна.  Алиса  принадлежала  к числу тех
провинциальных  патриоток,  которые  верят,  что в конгресс все еще выбирают
именно тех, кто этого заслуживает.
     - Нет,  -  сказал  Филип,  -  едва  ли  теперь  человек  может пройти в
конгресс,  не  прибегнув к таким средствам и уловкам, которые сделали бы его
недостойным  звания  конгрессмена;  конечно, бывают и исключения; но, знаете
ли,  будь  я  юристом,  я  не  мог бы заняться политикой, не повредив своему
положению.  Люди наверняка усомнились бы в моем бескорыстии и в чистоте моих
намерений.  Да  что говорить, ведь если какой-нибудь член конгресса голосует
честно  и  бескорыстно и отказывается, пользуясь своим положением, запустить
руку в государственную казну, так об этом кричат по всей стране как о чуде!
     - Но,  мне  кажется,  это  благородное  честолюбие - стремиться войти в
конгресс  и  постараться  исправить  его,  если  он так уж плох, - стояла на
своем  Алиса.  -  Я  не  верю,  что  у нас царит такая развращенность, как в
английском  парламенте,  если  только  в  романах есть хоть капля правды; но
даже и он как будто стал лучше.
     - Право,  не  знаю, с чего можно начать исправлять наш конгресс. Мне не
раз  случалось  видеть,  как  умный,  энергичный и честный человек выступает
против  безграмотного  мошенника и терпит поражение. По-моему, если бы народ
хотел,  чтобы  в  конгрессе  заседали  достойные  люди, таких бы и выбирали.
Наверно,  -  с  улыбкой  прибавил  Филип,  -  для этого в голосовании должны
участвовать женщины.
     - Что  ж, я охотно голосовала бы, если бы понадобилось. Ведь пошла бы я
на  войну  и  делала  бы  все, что только в моих силах, если бы иначе нельзя
было  спасти родину! - сказала Алиса с таким жаром, что Филип удивился, хоть
и думал, будто хорошо ее знает. - Будь я мужчиной...
     Филип громко рассмеялся:
     - Вот  и  Руфь всегда говорит: "Будь я мужчиной..." Неужели все девушки
хотят изменить своей половине рода человеческого?
     - Нет,  -  возразила  Алиса, - мы только хотим изменить другую половину
рода  человеческого. Мы хотим, чтобы изменилось большинство молодых людей, а
то их совсем не заботят вещи, о которых им следовало бы заботиться.
     - Ну,  -  смиренно  сказал  Филип,  -  кое  что  меня  все же заботит -
например,  вы  и  Руфь.  Может  быть, мне не следует о вас заботиться? Может
быть, я должен думать только о конгрессе и обо всяких высоких материях?
     - Не дурите, Филип. Вчера я получила от Руфи письмо.
     - Можно мне почитать?
     - Нет,  конечно.  Но  я  боюсь,  что  она слишком много работает да еще
очень тревожится за отца, и это плохо на ней отражается.
     - Как  по-вашему,  Алиса,  -  спросил  Филип,  движимый  одним  из  тех
эгоистических  помыслов,  которые  нередко  уживаются  с  самой неподдельной
любовью, - Руфь и правда охотнее станет врачом, чем... чем выйдет замуж?
     - Вы  просто  слепы,  Филип!  -  воскликнула  Алиса, встала и шагнула к
двери;  она  говорила  поспешно,  словно  против  воли:  -  Ради вас Руфь не
задумываясь даст отрубить себе правую руку.
     Филип  не  заметил,  что  щеки  Алисы  залила краска и голос дрожит: он
думал  только  о  чудесных  словах, которые слышал от нее. И бедная девушка,
верная  своей  привязанности  и  к  нему  и к Руфи, убежала в свою комнатку,
заперлась  там,  бросилась  на  кровать  и  зарыдала  так,  словно сердце ее
разрывалось.  А  потом  начала  молиться, чтобы отец небесный дал ей силы. А
немного  погодя  успокоилась,  встала,  открыла  ящик  стола  и  достала  из
потайного  уголка  пожелтевший от времени листок бумаги. К нему был приколот
засушенный  листок  -  четверолистник клевера, тоже выцветший и пожелтевший.
Алиса  долго  смотрела  на  этот  наивный сувенир. Под листком было написано
старательным почерком школьницы: "Филип, июнь 186..."
     Сквайр  Монтегю  от  души  одобрил  предложение Филипа. Жаль, что он не
начал  изучать  право  сразу  же  по  окончании колледжа, но и сейчас еще не
поздно, а кроме того, теперь он уже немного знает жизнь и людей.
     - Но  что же, - спросил сквайр, - вы, значит, хотите бросить свою землю
в  Пенсильвании?  -  Этот  кусок земли, казалось ему, юристу-фермеру, жителю
Новой  Англии,  сулил  несметные  богатства.  -  Там  ведь прекрасный лес, и
железная дорога совсем рядом?
     - Сейчас  я никак не могу использовать эту землю. Придется ждать лучших
дней.
     - А какие у вас основания предполагать, что там есть уголь?
     - Мнение   самого   знающего   геолога,  с  каким  я  имел  возможность
посоветоваться,  и  мои  собственные  наблюдения над этим краем; и потом, мы
ведь  уже  нашли  небольшие пласты. Я уверен, уголь там есть. Когда-нибудь я
его  найду, это я знаю твердо. Только бы мне сохранить эту землю до тех пор,
пока у меня будет достаточно денег, чтобы сделать еще одну попытку.
     Филип   достал   из  кармана  карту  района  с  залежами  угля  и