никогда  не  отомрут  в  Америке,  хоть  мы и гордимся тем, что, как
истинные  республиканцы,  посмеиваемся  над  подобными  пустяками), отбыл со
своим  семейством  в  Европу.  Они  изъездили  ее  вдоль  и поперек и на все
смотрели  свысока, - это совсем не трудно, ибо нос у человека от природы так
и  устроен, чтобы его задирать; в конце концов они поселились в Париже, ведь
Париж  - сущий рай для американцев подобного сорта. Прожив там два года, они
научились  говорить  на  родном  языке с иностранным акцентом, - не то чтобы
прежде  они  говорили  без  акцента,  но  теперь он стал другим. Наконец они
вернулись  в  Америку  и стали сверхмодными людьми. Теперь они называли себя
"достопочтенный  Патрик  Орейе с семейством" - и под этим именем известны по
сей день.
     Лора  предложила  посетительницам  сесть,  и  тотчас завязалась легкая,
искрящаяся  остроумием  беседа,  исполненная непринужденности, присущей лишь
людям, которые всю жизнь вращаются в высшем свете.
     - Я   собиралась   навестить   вас   раньше,  мисс  Хокинс,  -  сказала
достопочтенная  миссис  Орейе,  -  но  была  такая  ужасная  погода! Как вам
нравится Вашингтон?
     Лоре, конечно, он очень нравился.
     Миссис Гэшли. Вы здесь впервые?
     Да, она здесь впервые.
     Все. Неужели?
     Миссис  Орейе.  Боюсь, вам будет неприятна здешняя погода, мисс Хокинс.
Она  прямо  невыносима.  Тут всегда такая погода. Я уж говорю мистеру Орейе,
не  могу я мириться с этаким климатом и не стану. Ну, была бы нужда терпеть,
ладно,  я  бы  терпела,  так ведь нет такой нужды, тогда и толку в этом нет.
Иногда  прямо  жалко  смотреть,  до чего дети тоскуют по Пэрижу. Бриджет, ma
chere,  не  смотри так печально... Бедняжечка только услышит слово "Пэриж" -
и сразу становится такая грустная!
     Миссис  Гэшли.  Ну  еще бы, миссис Орейе! В Париже ведь живешь, а здесь
только  существуешь.  Я  от Парижа без ума, по мне лучше перебиваться там на
какие-нибудь  десять  тысяч  долларов  в год, чем мучиться и тосковать здесь
при самых приличных доходах.
     Мисс  Гэшли.  Тогда  поедем  назад,  мама! Я просто ненавижу эту глупую
Америку, хоть она и наша милая родина.
     Мисс  Эмелин  Гэшли.  Как,  ты хочешь уехать и покинуть бедняжку Джонни
Петерсона? (Этот выпад вызывает общий веселый смех.)
     Мисс Гэшли. Как тебе не стыдно, сестра, что ты говоришь!
     Мисс  Эмелин Гэшли. Ну, не кипятись, пожалуйста. Я просто шучу. Если он
и  ходит  к  нам  каждый вечер, так это только ради мамы, ясное дело! (Общий
смех.)
     Мисс Гэшли (премило смутившись). Эмелин, как ты можешь!
     Миссис Гэшли. Перестань дразнить сестру, Эмелин. На что это похоже!
     Миссис  Орейе.  Какие  у вас прелестные кораллы, мисс Хокинс! Посмотри,
Бриджет,  милочка. Я страшно люблю кораллы; такая жалость, что сейчас все их
носят,  на  кого ни погляди. У меня есть очень элегантные кораллы, хотя и не
такие элегантные, как ваши, но, конечно, я их теперь уже не надеваю.
     Лора.  Да, я знаю, что теперь все носят кораллы, но свои я очень люблю,
мне  подарил  их  большой  друг  нашей  семьи,  некто  Мэрфи. Очаровательный
человек,  хотя большой чудак. Мы всегда думали, что он ирландец, но потом он
разбогател  и  уехал  года на два за границу, а когда вернулся, поглядели бы
вы  на  него!  Можно  было  подумать,  что  он в жизни не видал картошки! Он
спрашивал,  что  это такое! Но знаете, уж если у человека рот самим господом
богом  предназначен  для  того, чтобы поедать картошку, так это сразу видно,
даже  когда  он  пьет  шампанское,  -  тут  уж никакие поездки за границу не
помогут.  И  все-таки наш знакомый был очень милый, и эта маленькая слабость
ничуть  его  не  портила.  Все  мы  немножко  притворщики; я думаю, в каждом
человеке  можно найти что-то поддельное, если как следует присмотреться. Мне
так   хотелось   бы  побывать  во  Франции.  Наверно,  наше  общество  очень
выигрывает по сравнению с французским, не правда ли, миссис Орейе?
     Миссис  Орейе.  Ну  что  вы,  мисс Хокинс! Французское общество гораздо
элегантнее, гораздо!
     Лора.  Как  грустно  это  слышать.  Наше  общество, видно, за последнее
время изменилось к худшему.
     Миссис  Орейе.  Да,  очень!  Некоторые  живут  на  такие  гроши, что мы
прислуге  больше  платим.  Но и среди них есть очень хорошие люди, ничего не
скажешь... вполне порядочные люди.
     Лора.  Я слышала, старые аристократические семейства держатся несколько
высокомерно.  Вероятно,  вы  не  часто  встречаетесь  в обществе с людьми, с
которыми были в близких отношениях лет двенадцать-пятнадцать назад?
     Миссис Орейе. Да нет... почти что не встречаемся.
     Мистер  О'Райли  за  двенадцать-пятнадцать  лет перед этим еще содержал
свой  первый  кабачок  и  выгораживал  его завсегдатаев перед законом, и его
супруге стало немного не по себе, когда разговор принял такой оборот.
     Достопочтенная  миссис  Хиггинс.  А  как себя чувствует Франсуа, миссис
Орейе? Он поправился?
     Миссис  Орейе  (признательная  за  возможность  переменить тему). Да не
совсем.  На это трудно и надеяться. Он всегда был хрупкий... главное, легкие
у  него  слабые. Этот ужасный климат очень плохо влияет на них, да еще после
Пэрижа, там ведь климат такой мягкий.
     Миссис  Хиггинс.  Да,  вы  правы.  Муж  говорит,  Перси умрет, если тут
останется.  Так  что  я  хочу немного поездить, - погляжу, не поможет ли. На
прошлой  неделе  я  говорила  с  одной  дамой из Флориды, она мне советовала
съездить  в  Ки-Уэст.  Я ей сказала, что Перси не выносит ветра, неровен час
еще  захворает  чахоткой,  тогда  она посоветовала Сент-Огастен. Это ужасная
даль  -  тысяча  миль,  говорят,  даже тысяча двести. Но в подобных случаях,
знаете, не станешь считаться с неудобствами.
     Миссис  Орейе.  Ну  конечно. Если Франсуа вскорости не поправится, надо
будет   нам   переселиться  куда-нибудь,  может  быть,  даже  в  Европу.  Мы
подумывали   съездить   на   воды,   но   я,   право,  не  знаю.  Это  такая
ответственность,  стараешься  быть  поосторожнее. А Хильдебранд уже снова на
ногах, миссис Гэшли?
     Миссис  Гэшли.  Да,  но  все равно слабенький. Это оказалось несварение
желудка,  знаете,  и похоже, что хроническое. Боюсь, как бы не катар. Мы все
очень  за него беспокоимся. Доктор советовал печеные яблоки и несвежее мясо,
и,  похоже,  это помогло. У него сейчас душа ничего другого не принимает. Мы
теперь пригласили доктора Шовела. А кто ваш врач, миссис Хиггинс?
     Миссис  Хиггинс.  Ну,  у  нас долгое время был доктор Спунер, только он
всякий  раз прописывал рвотное, а это, по-моему, ослабляет, так уж мы вместо
него  пригласили  доктора  Лезерса.  Он  нам  очень  нравится. Такая крупная
величина,  его  и  в  Европе  знают.  Он первым долгом предложил каждый день
выносить Перси во двор, на свежий воздух, совсем раздетого.
     Миссис Орейе и миссис Гэшли. Да что вы!
     Миссис  Хиггинс.  Истинная  правда.  И  ему  дня  на два-три полегчало,
верно.  А  потом доктор сказал, что это, видно, уж очень сильное средство, и
опять  велел  делать  горячие  ножные ванны на ночь и холодный душ по утрам.
Только  я  не  думаю, чтоб от этого была настоящая польза в здешнем климате.
Боюсь, мы потеряем его, если тут останемся.
     Миссис   Орейе.   Вы,  наверно,  слышали,  какой  ужас  мы  пережили  в
позапрошлую  субботу?  Не  слыхали?  Как странно! А, вспоминаю, вы все тогда
ездили  в  Ричмонд.  Франсуа  упал в холле из оконной ниши, с высоты второго
этажа.
     Все. Боже милостивый!
     Миссис Орейе. Да, представьте. И сломал два ребра.
     Все. Какой ужас!
     Миссис  Орейе.  Чистую  правду вам говорю. Мы сперва испугались, нет ли
каких  внутренних  повреждений.  Дело  было  уже  вечером,  девятый час. Мы,
конечно,  растерялись,  мечемся  взад-вперед,  и  все  без  толку.  Потом  я
кинулась  к доктору Спрэгу, он живет рядом, ведь за нашим врачом бежать было
некогда,  а  этот  Спрэг, знаете, начальник Медицинского университета... Так
вот,  притащила  я  его  к нам, и, представьте, только он увидел Франсуа - и
говорит:  "Пошлите  за вашим постоянным врачом, сударыня", - даже не сказал,
а прямо зарычал, как медведь, повернулся и ушел, так ничего и не сделал.
     Все. Какой негодяй!
     Миссис  Орейе.  Вот  это верно. Я чуть с ума не сошла. Мы разогнали всю
прислугу  искать  нашего врача и телеграфировали маме; она была в Нью-Йорке,
примчалась   с  первым  же  поездом.  А  потом  приехал  наконец  доктор  и,
представьте, сказал, что у Франсуа еще и одна нога сломана!
     Все. О господи!
     Миссис  Орейе.  Да,  да,  доктор  наложил  лубки и повязку на ногу и на
ребра  и  дал  Франсуа  чего-то  успокаивающего  и заставил его уснуть, а то
бедняжка  уж  очень  волновался,  весь  дрожал, перепугался до смерти, прямо
жалость  была  смотреть.  Мы  уложили его на мою постель; мистер Орейе лег в
комнате  для  гостей,  а я осталась около Франсуа, но не спала, уж поверьте,
глаз  не  сомкнула. Мы с Бриджет просидели возле него всю ночь, и наш старик
доктор,  дай  ему  бог здоровья, пробыл с нами до двух часов. Потом приехала
мама,  она  до  того  измучилась и переволновалась, что ей самой в пору было
лечь  в  постель  и  позвать  врача;  а  потом  она увидела, что Франсуа вне
опасности,  и  пришла  в себя, и вечером уже сама могла возле него дежурить.
Ну  и  вот,  три дня и три ночи мы почти не отходили от его постели, - разве
что  вздремнешь  часок,  не  больше.  А потом доктор сказал, что Франсуа уже
ничто  не  грозит,  и  мы  были  так  благодарны  ему, так благодарны, прямо
сказать вам не могу.
     Во  время  этого  разговора Лора чувствовала, что ее уважение к гостьям
возрастает  с каждой минутой; и это вполне естественно: любовь и преданность
очень   украшают   человека,   который   без   этих   качеств  показался  бы
непривлекательным и даже отталкивающим.
     Миссис  Гэшли.  На  вашем  месте,  я бы, наверно, умерла, миссис Орейе.
Когда  Хильдебранду стало очень худо от воспаления легких, мы с Эмелин почти
все  время  были  с  ним  одни и тоже ни минуты не спали целых два дня и две
ночи.  Это  было  в  Ньюпорте,  на наемных сиделок положиться страшно. Раз в
отеле  с  ним  случился  припадок,  и он вскочил и выбежал на галерею совсем
раздетый,  а  дул такой ледяной ветер... Мы перепугались насмерть и кинулись
за  ним.  И  когда  все эти леди и джентльмены увидели, что у него припадок,
женщины  все  до  единой  разбежались по своим комнатам, а из мужчин хоть бы
кто  пальцем  шевельнул,  чтобы помочь нам, такие негодяи! Ну, и после этого
целых  десять  дней  его  жизнь была на волоске; и когда он наконец оказался
вне  опасности,  мы  с  Эмелин тут же слегли, до того измучились. Нет уж, не
хотела  бы  я  пережить  такое  еще раз... Бедняжка Франсуа! Которую ногу он
сломал, миссис Орейе?
     Миссис  Орейе.  Правую заднюю. Попрыгай, Франсуа дорогой, покажи дамам,
как ужасно ты до сих пор хромаешь.
     Франсуа  заупрямился было, но его нежно уговаривали, осторожно спустили
на  пол,  -  и  он  вполне  прилично попрыгал на трех ногах, поджимая правую
заднюю.  Все расчувствовались, даже Лора, - она почувствовала, что ее мутит.
Девушка,  выросшая  в  глуши, и подозревать не могла, что крохотная скулящая
черная  с  рыжими  подпалинами  собачонка  в  красной вышитой попоне, во все
время  визита  не  слезавшая  с  колен  миссис Орейе, - это и есть тот самый
Франсуа, чьи страдания пробудили в ней столько сочувствия.
     - Бедняжка! - сказала она. - Вы могли его лишиться!
     Миссис  Орейе. Ох, и не говорите, мисс Хокинс, умоляю вас! Мне от одной
этой мысли дурно становится!
     Лора. А Хильдебранд и Перси - они... они такие же?
     Миссис Гэшли. Нет, в Хилли, как я понимаю, есть шотландская кровь.
     Миссис  Хиггинс.  Перси той же породы, только он на два месяца и десять
дней  старше,  и уши у него подрезаны. Его отец, Мартин Фаркьюэр Таппер, был
слабого  здоровья  и умер молодым, но характер у него был прелестный. А мать
Перси  страдала  болезнью  сердца,  но была очень кротка и послушна и притом
замечательно ловила крыс*.
     ______________
     *  Сколь  диким  и  возмутительным  ни  покажется этот разговор всякому
разумному  человеку,  он  отнюдь не преувеличение: точно такую беседу слышал
один  из  нас  в  некоей  американской  гостиной;  в  противном случае мы не
осмелились  бы  вставить подобную главу в книгу, посвященную описанию нравов
нашего общества. (Прим. авторов.)

     Гостьи  так  увлеклись  обсуждением  своих семейных дел, что засиделись
гораздо  дольше, чем позволяют приличия и обычаи; но теперь они спохватились
и поспешили распрощаться.
     Лора  была  вне  себя  от  яростного презрения. Чем больше она думала о
своих  посетительницах  и  об  их нелепом разговоре, тем сильнее чувствовала
себя  оскорбленной;  и  однако  она  признавалась  себе,  что  если придется
выбирать  между двумя противоположными разновидностями здешней аристократии,
то  в  конечном счете из чисто деловых соображении лучше держаться выскочек.
Она  приехала сюда, в Вашингтон, только для того, чтобы достичь определенной
цели,  достичь  во  что  бы  то  ни  стало,  -  и эти люди еще могут быть ей
полезны;  а  уж  ископаемые никак не одобрят ее планов и замыслов, это ясно.
Если  дойдет  до  выбора, - а рано или поздно выбирать, пожалуй, придется, -
она примет решение без большого труда и без особых угрызений совести.
     Но  самой  аристократической  из  трех вашингтонских каст и притом куда
более  могущественной,  чем  две остальные, была аристократия средних слоев.
Ее  составляли  семьи  общественных  деятелей  чуть  ли  не  всех  штатов  -
представителей  как исполнительной, так и законодательной власти, людей, чья
репутация  долгие годы оставалась незапятнанной как в их родных краях, так и
в  столице.  И  сами  эти  люди  и  их  семьи  были  чужды  всего показного;
образованные,  с  утонченным  вкусом,  они мало интересовались двумя другими
слоями  столичной  знати,  -  они  невозмутимо вращались в своей собственной
достаточно   широкой   сфере,   уверенные  в  своей  силе,  сознавая,  сколь
могущественно  их  влияние.  Им  незачем было старательно соблюдать какие-то
внешние   условности,  тревожиться  из-за  чьего-то  соперничества,  кому-то
завидовать.  Они могли позволить себе заниматься своими собственными делами,
предоставляя  двум  другим кастам следовать их примеру или нет - как угодно.
Они были безупречны, и этим все сказано.
     У  сенатора Дилуорти не бывало столкновений ни с одним из этих лагерей.
Он  трудился на благо всех трех и со всеми тремя заодно. Он говорил, что все
люди  братья  и  на ниве служения народу все вправе рассчитывать на честную,
самоотверженную помощь и поддержку со стороны труженика-христианина.
     Поразмыслив,  Лора  решила,  что  события  сами  покажут,  какой  линии
поведения  ей лучше держаться в отношениях с тремя разновидностями столичной
аристократии.
     Быть  может, читателю показалось, что Лора была несколько резка в своих
намеках  по  адресу  миссис  Орейе, когда разговор зашел о кораллах, но сама
Лора  вовсе  этого не думала. Ей не свойственна была чрезмерная утонченность
чувств;  да это и понятно, если вспомнить, в какой среде и под чьим влиянием
складывался   ее   характер;   она   считала,  что  "дать  сдачи"  -  только
справедливо,  и  всякий  имеет  право  ответить  едкой  насмешкой на обидный
намек.  Ей  случалось  разговаривать  с  людьми  так,  что иные дамы были бы
просто  шокированы,  услышав ее; но Лора даже гордилась иными своими меткими
ударами.  Мы  весьма  сожалеем,  что  не  можем  изобразить  ее непогрешимой
героиней  романа;  но  мы  не  можем этого сделать, ибо Лора отнюдь не чужда
человеческих слабостей.
     Она  считала,  что  светская  беседа  ей отлично удается. Давным-давно,
когда  ей  впервые  пришло  на  ум,  что  однажды  она  сможет  появиться  в
вашингтонском  высшем  свете,  она поняла, каким необходимым оружием на этом
поле  битвы  будет  умение  поддерживать  разговор; она поняла также, что ей
придется  встречаться  и беседовать там главным образом с мужчинами, притом,
очевидно,   с   людьми   высокообразованными  и  неглупыми,  а  потому  надо
вооружиться  чем-то  более  существенным,  чем  те  блестящие  пустячки,  из
которых  состоит  обычная светская болтовня; и она тотчас принялась читать -
упорно,  неутомимо,  по  строго  обдуманному плану, - и с тех пор уже каждую
свободную  минуту  отдавала этим приготовлениям. Таким образом она приобрела
изрядный  запас  поверхностных,  но разнообразных познаний и теперь, успешно
применяя  их,  прослыла  в  Вашингтоне  необычайно  сведущей  и образованной
женщиной.  Вполне  естественно, что при этом ее литературный вкус постепенно
развивался,  речь  становилась все культурнее и изысканнее, хотя, не скроем,
изредка  прошлое  давало  себя знать, и в речи Лоры проскальзывали не совсем
изящные выражения или едва заметные грамматические неправильности.


ГЛАВА III

ЛОРА В КУЛУАРАХ КОНГРЕССА

     Eet Jomfru Haar drager staerkere end ti Par Oxen*
     ______________
     *  В  одном девичьем волоске больше силы, чем в упряжке из десяти быков
(датск.).

     Проведя  три  месяца в Вашингтоне, Лора лишь в одном отношении осталась
той  же,  какой  сюда  приехала, а именно - она по-прежнему называлась Лорой
Хокинс. Во всем остальном она заметно изменилась.
     Она  приехала  с  Запада озабоченная, неуверенная в себе, опасаясь, что
ее  чарам,  и  внешним  и внутренним, не сравниться с чарами здешних женщин;
теперь  же  она твердо знала, что красота ее признана всеми, что и ума у нее
побольше,  чем  у  других,  и  обаяния  не занимать. Итак, обо всем этом она
могла  больше  не  тревожиться. Далее. Когда она приехала в Вашингтон, у нее
была  привычка  к  строгой экономии, а денег не было, - теперь она изысканно
одевается;  покупая  что-нибудь,  не  задумывается  над  тем,  сколько  надо
заплатить;  и денег у нее вдоволь. Она щедро помогает матери и Вашингтону, а
также  и  полковнику  Селлерсу,  который  всякий  раз навязывает ей долговую
расписку  с указанием процентов, - тут он непоколебим: она непременно должна
получать   проценты!   Это   стало   излюбленным   занятием   полковника   -
просматривать  счета  и  убеждаться,  что  проценты  выросли  до кругленькой
суммы.  Каким  надежным, хоть и скромным подспорьем будут они для Лоры, если
ее  постигнут какие-либо превратности судьбы! По правде говоря, полковник не
сомневался,   что  он-то  сумеет  защитить  Лору  от  бедности;  и  если  ее
расточительность   минутами   тревожила   его,   он  тотчас  отмахивался  от
неприятных  мыслей,  говоря  себе:  "Пусть  живет как знает... даже если она
потеряет  все,  она  обеспечена:  уже  одни  эти проценты принесут ей вполне
приличный доход".
     Лора  была в наилучших отношениях со многими членами конгресса, и кое у
кого  возникли  подозрения  на  ее счет: поговаривали, что она принадлежит к
презренной  категории  кулуарных политиков; но разве злые языки пощадят хоть
одну  красивую  женщину в таком городе, как Вашингтон? Люди непредубежденные
не  склонны были осудить Лору на основании одних только подозрений, и потому
злословие  не  слишком  повредило  ей.  Конечно,  она  всегда  весела, стала
знаменитостью,  -  и  даже странно было бы, если бы о ней не сплетничали. Но
она  постепенно  привыкала к известности и научилась сидеть в театре с самым
невозмутимым  видом  под  перекрестным  огнем  полусотни направленных на нее
лорнетов;  она  не  обнаруживала досады, даже когда ей случалось, проходя по
улице, услышать негромкое: "Это она!"
     В  воздухе  носились слухи о широких, но неопределенных планах, которые
должны  были  в конечном счете принести Лоре миллионы; одни подозревали, что
существует  один  план,  другие - другой, но точно никто ничего не знал. Все
были  уверены  только  в одном: Лора владеет поистине княжескими поместьям