коем случае. Взыщем повторные платежи.
     - Понятно. Но это ужасно.
     - Ничуть.
     - Как ничуть? Где же выход?
     - Как вы не понимаете? Обратимся за новым ассигнованием.
     - К черту ассигнования! Они дают меньше того, во что обходятся.
     - Со  следующим будет иначе. Мы попросим полмиллиона, получим его и уже
через месяц обратимся за целым миллионом.
     - Да, но сколько это будет стоить?
     Президент улыбнулся и нежно погладил стопку секретных писем.
     - Все  эти  люди  будут вновь избраны в конгресс следующего созыва. Нам
не  придется  платить им ни цента. Мало того, для нас они готовы будут лезть
из кожи вон - это и им самим может пойти на пользу.
     Гарри погрузился в раздумье и через некоторое время сказал:
     - Мы   посылаем   миссионеров  в  разные  страны  просвещать  темных  и
невежественных  туземцев.  Насколько  было  бы  дешевле и проще привозить их
всех  сюда  и  давать  им  возможность  вкусить нашей цивилизации у самых ее
истоков.
     - Совершенно  согласен  с вами, мистер Беверли. Вам уже пора? Ну что ж,
всего  хорошего.  Будете  проходить  мимо - заглядывайте ко мне; всегда буду
рад осведомить вас о ходе наших дел, насколько смогу.
     Письмо,  которое  Гарри  отослал в Хоукай, было не слишком пространным,
но  в  нем  содержались все убийственные цифры, приведенные в вышеизложенном
разговоре.  Полковник  очутился  в  весьма затруднительном положении: вместо
того   чтобы   получить   тысячу  двести  долларов  жалованья,  он  оказался
соответчиком  за долг в девять тысяч шестьсот сорок долларов, не выплаченных
рабочим,  не  говоря уж о долге компании на сумму чуть ли не в четыре тысячи
долларов.  Сердце  Полли  едва не разорвалось от огорчения, и "хандра" вновь
овладела  ею  с  прежней силой, - ей пришлось выйти из комнаты, чтобы скрыть
хлынувшие потоком слезы.
     И  еще в одном доме поселилась в тот день скорбь, ибо на имя Луизы тоже
пришло  письмо.  В  последнюю  минуту  Вашингтон отказался взять сорок тысяч
долларов  за теннессийскую землю и потребовал сто пятьдесят тысяч! Сделка не
состоялась,   и  теперь  он  рвал  на  себе  волосы,  проклиная  собственную
глупость.  Но  он  писал, что человек, предложивший ему эту сумму, возможно,
скоро  вернется в столицу, и тогда уж он обязательно продаст ему землю, даже
если  придется уступить ее за десять тысяч долларов. Луиза поплакала - и, по
правде  говоря,  не один раз, - а домашние ее были достаточно чуткими, чтобы
не расстраивать ее еще больше лишними разговорами.
     Отцвела  весна,  наступило  лето,  и,  по  мере того как проходила одна
жаркая  неделя  за  другой, настроение полковника постепенно улучшалось, так
как  строительство  железной дороги быстро двигалось вперед. Но потом что-то
случилось.  До  сих  пор  Хоукай  ничего  не  вносил  в фонд железнодорожной
компании,  считая,  что  крупные деловые операции, совершающиеся в городе, и
без  того  послужат для железной дороги достаточной притягательной силой; но
вдруг  город  переполошился,  и  не  успел  полковник  Селлерс  понять,  что
произошло,  как хоукайцы в панике вырвались вперед и купили такое количество
железнодорожных  акций,  что  Наполеон  со  всеми  своими приманками потерял
всякий  интерес  для железной дороги, и вместо того чтобы свернуть на многие
мили  в  сторону  и  превратить  грязные  хляби  Пристани Стоуна в блестящую
столицу, она предпочла двинуться по сравнительно прямому пути в Хоукай.
     Над   головой   полковника   грянул  гром.  После  всех  его  тщательно
разработанных  планов,  после  того  как  он столько времени усердно работал
головой  и  языком,  привлекая  всеобщее  внимание  к своему детищу и вербуя
повсюду  его сторонников, после того как он непрестанно трудился не покладая
рук  и  неустанно  бегал,  не жалея ног, - после всех его блестящих надежд и
громких  пророчеств  фортуна  повернулась к нему спиной, и все его воздушные
замки   мгновенно  рухнули.  Торжествующий  Хоукай  оправился  от  испуга  и
возликовал,  а  Пристань  Стоуна  впала в ничтожество. Приближалась осень, и
немногочисленные  жители  Пристани Стоуна один за другим стали собирать свои
пожитки   и  разъезжаться  кто  куда.  Никто  больше  не  покупал  земельных
участков,  уличное  движение замерло, и местечко снова погрузилось в мертвую
спячку;  газета  "Уикли  телеграф"  безвременно  сошла  в могилу, осторожные
головастики  вернулись  из  ссылки,  лягушки  снова  затянули  свою извечную
песню,  невозмутимые  черепахи,  как  в  доброе старое время, грели спины на
берегу или на корягах, благословляя свои мирные дни.


ГЛАВА XXIX

ФИЛИП РАЗВЕДЫВАЕТ
                      УГОЛЬНЫЕ МЕСТОРОЖДЕНИЯ В ИЛИОНЕ

                    Mihma  hatak  ash osh ilhkolit yakni ya hlopullit tvmaha
                    holihta  vlhpisa,  ho  kvshkoa  untuklo  ho hollissochit
                    holisso afohkit tahli cha.

                    Chosh., 18, 9*.
     ______________
     *  И  люди пошли, прошли по земле, и описали ее, по городам ея, на семь
уделов,  в  книге... - Библия, Книга Иисуса Навина, 18, 9 (на языке индейцев
чоктау).

     Филип  Стерлинг  ехал  в Илион в штате Пенсильвания. Это была небольшая
станция,  ближайшая  к  участку необработанной земли, который мистер Боултон
поручил ему обследовать.
     В  последний  день путешествия, когда поезд после очередной остановки в
большом  городе  только  что отошел от перрона, в вагон первого класса робко
вошла  новая  пассажирка  и,  осмотревшись,  нерешительно  села на свободное
место.  Филип  видел  в  окно,  что  какой-то  джентльмен помогал ей войти в
вагон,  когда  поезд уже трогался. Вскоре появился проводник и, не дожидаясь
объяснений, грубо обратился к пассажирке:
     - Вам  здесь  оставаться  нельзя.  Это место занято. Перейдите в другой
вагон.
     - Я  и  не  собиралась занимать это место, - ответила она, вставая. - Я
присела только на минутку, пока мне не укажут другое.
     - В  этом  вагоне  свободных  мест  нет. Вагон переполнен. Вам придется
уйти.
     - Простите, сэр, - умоляюще проговорила женщина, - но я думала...
     - Меня  не интересует, что вы там думали. Немедленно перейдите в другой
вагон.
     - Поезд  идет  так  быстро,  разрешите  мне остаться здесь до следующей
остановки.
     - Дама  может  занять мое место! - воскликнул Филип, вскакивая на ноги.
Проводник  обернулся  к  Филипу,  спокойно  и  не спеша оглядел его с ног до
головы,  всем своим видом выражая бесконечное презрение; потом, не говоря ни
слова, повернулся к нему спиной и снова обратился к пассажирке:
     - Некогда мне с вами разговаривать. Переходите сейчас же.
     Обескураженная  и  испуганная  его  грубостью,  женщина  направилась  к
двери,  открыла  ее  и  вышла  на  площадку.  Поезд  мчался, раскачиваясь из
стороны  в  сторону,  расстояние  между  вагонами  было  довольно большим, а
переход  даже не защищен решеткой. Пассажирка ступила на площадку, но в этот
момент  налетел  порыв ветра, да еще и вагон качнуло на стыке - она потеряла
равновесие  и  упала!  Женщина  неминуемо очутилась бы под колесами, если бы
Филип,  шедший  за ней по пятам, не схватил ее за руку и не поднял. Затем он
помог  ей  перейти  в  другой  вагон,  нашел  свободное  место  и,  выслушав
смущенные слова благодарности, вернулся к себе.
     Проводник  еще  не кончил собирать билеты и, увидев Филипа, пробормотал
что-то о носах, которые суются не в свои дела.
     Филип подошел к нему и резко сказал:
     - Только скотина, подлая скотина может так обращаться с женщиной!
     - Уж  не  собираетесь  ли  вы  устроить  по  этому  поводу  скандал?  -
осклабился проводник.
     Вместо  ответа  Филип  размахнулся  и ударил его по лицу с такой силой,
что   он   перелетел  через  толстого  пассажира,  удивленно  взиравшего  на
смельчака,  решившего  спорить  с  проводником, и ударился о противоположную
стенку вагона.
     Встав  на  ноги,  он  тотчас дернул сигнальную веревку, крикнул: "Ну, я
вам  покажу,  черт вас побери!" - распахнул дверь и позвал двух тормозных, а
когда скорость поезда уменьшилась, заорал:
     - Убирайтесь из поезда!
     - И не подумаю. У меня такое же право ехать в нем, как и у вас.
     - Сейчас  увидим,  -  ответил  проводник,  подходя  к  Филипу  вместе с
тормозными.  Пассажиры  пытались  протестовать,  некоторые даже возмущались:
"Это  безобразие",  -  как  всегда  бывает  в таких случаях, но ни один и не
подумал  защитить  Филипа. Железнодорожники схватили его, стащили с сиденья,
поволокли  по  проходу,  раздирая  на  нем  одежду,  и вытолкнули из вагона,
выкинув вслед пальто, зонтик и саквояж. Поезд пошел дальше.
     Пыхтя  и отдуваясь, побагровевший проводник с победоносным видом прошел
по  вагону, бормоча: "Щенок! Я ему покажу!" Когда он исчез, пассажиры начали
громко  выражать  свое  возмущение  и даже поговаривали о том, что хорошо бы
составить протест, но дальше разговоров дело не пошло.
     На   следующее  утро  в  гувервильской  газете  "Пэтриот  энд  Клэрион"
появилась следующая "корреспонденция":


ЗА ШИВОРОТ И В БОЛОТО

     Наш  корреспондент  сообщает, что вчера, когда дневной экспресс отходил
от   Г...,   некая   дама!   (да   простит  нам  бог  восклицательный  знак)
беззастенчиво  пыталась  пробраться  в  переполненный  вагон люкс. Проводник
Слам  -  старый  воробей, которого на мякине не проведешь, - вежливо сообщил
даме,  что свободных мест в вагоне нет, а когда она продолжала настаивать на
своем,  убедил  ее  перейти в другой, более подходящий для нее вагон. Но тут
какой-то  юнец  из восточных штатов раскипятился, словно шанхайский петушок,
и  осыпал  проводника  отборной  бранью.  Мистер  Слам  с  обычной  для него
обходительностью  ответил юному наглецу изящным хуком слева; наш петушок был
так  поражен,  что  тотчас  начал шарить по карманам в поисках оружия. Тогда
мистер  Слам  деликатно  приподнял  юнца  за  шиворот,  донес его до двери и
опустил  у  самой  подножки на мягкую кочку, чтобы тот поостыл на досуге. Мы
еще  не получили известий о том, выбрался наш молодчик из Баскомского болота
или  нет.  Проводник  Слам - один из самых вежливых и энергичных служащих на
всей  дороге,  но не вздумайте сыграть с ним какую-нибудь шутку: он этого не
допустит,  будьте  уверены. Как нам стало известно, железнодорожная компания
поставила  новый  паровоз на семичасовой поезд и заново отделала в нем вагон
первого класса. Для удобства публики дирекция не жалеет затрат.


     Филип  никогда  раньше  не  бывал в Баскомском болоте и, не найдя в нем
ничего  привлекательного,  покинул  его  без  малейшего  промедления.  Когда
последний  вагон  прошел  мимо  него, Филип выкарабкался из грязи и колючего
кустарника  на  полотно.  Он был так взбешен, что даже не чувствовал боли от
ушибов.  Разгоряченный  -  в буквальном и в переносном смысле этого слова, -
он  шагал  по  шпалам и мрачно размышлял о том, что железнодорожная компания
наверняка  не  позволила бы ему шагать по путям, если бы знала, что во время
потасовки он потерял проездной билет.
     Филипу  пришлось  пройти  около  пяти миль, пока он наконец добрался до
маленькой  станции, где в ожидании поезда у него было достаточно времени для
размышлений.  Сначала  он  пылал  местью:  он  подаст  на компанию в суд, он
заставит  ее заплатить кругленькую сумму... Но тут он вспомнил, что не знает
имен  свидетелей  происшествия,  и  понял,  что  поединок  с железнодорожной
компанией  заранее  обречен  на  полную  неудачу.  Тогда он решил подстеречь
проводника  на  какой-нибудь  станции  и  задать  ему  хорошую трепку или же
получить трепку самому.
     Но   когда   Филип   поостыл,   этот  план  показался  ему  недостойным
джентльмена.  Разве  подобает джентльмену расправляться с такими типами, как
этот  проводник,  их собственными средствами? Рассудив так, Филип задал себе
вопрос:  а  не  глупо ли он себя вел с самого начала? Он не жалел о том, что
ударил  проводника,  -  пусть  помнит.  Но  в конце концов разве нельзя было
действовать  иначе?  Вот,  пожалуйста:  он - Филип Стерлинг, называющий себя
джентльменом,  -  затевает  потасовку  с  простым проводником из-за женщины,
которой  раньше  и  в  глаза  не  видал.  Чего ради он поставил себя в такое
глупое  положение?  Разве он не выполнил долг джентльмена, предложив ей свое
место?  Разве  он  не  спас  ее  от  несчастного случая, может быть, даже от
смерти?  А  проводнику  достаточно  было  сказать: "Вы по-скотски обошлись с
дамой,  сэр,  и  я  сообщу о вашем поступке куда следует". Другие пассажиры,
которые  видели все, что произошло, охотно подписали бы вместе с ним жалобу,
и  он  бы  наверняка  чего-нибудь  добился. А теперь что? Филип оглядел свою
порванную  одежду  и  с  досадой  подумал, что зря так опрометчиво вступил в
драку с железнодорожным самодержцем.
     На  той  же  маленькой  станции Филип разговорился с человеком, который
оказался  местным  мировым  судьей,  и  рассказал  ему  о своем приключении.
Судья, человек мягкий и отзывчивый, с интересом выслушал Филипа.
     - Чтоб  им  пусто  было!  -  воскликнул  он,  когда Филип закончил свой
рассказ.
     - Как вы думаете, сэр, можно тут что-нибудь сделать?
     - Боюсь,  толку  не будет. Не сомневаюсь, что каждое ваше слово - сущая
правда,  но  суд  ничего  вам  не  даст.  Железнодорожная  компания всех тут
скупила,  а  заодно и федеральных судей. Подумаешь - одежонку попортили! Как
говорится:  "Чем  меньше сказано - тем легче все исправить". С компанией вам
ни за что не сладить.
     Прочитав   на   следующее   утро   в   газете   "Пэтриот  энд  Клэрион"
юмористический  отчет о происшествии, Филип еще яснее увидел, как безнадежна
всякая попытка добиться справедливости в борьбе с железной дорогой.
     Несмотря  на  все это, совесть продолжала мучить Филипа и твердить ему,
что  он  обязан  передать  дело в суд, даже если наверняка его проиграет. Он
считал,  что  ни  он сам, ни кто-либо другой не имеет права прислушиваться к
голосу  своих чувств, или стесняться, когда у него на глазах попирают законы
родины.  Он  полагал,  что  в  подобных  случаях  долг  каждого гражданина -
отложить  личные дела и посвятить все свое время и силы тому, чтобы добиться
примерного  наказания  нарушителей  закона;  он  знал, что ни в какой стране
невозможно  установить  порядок,  если  все  ее граждане до единого не будут
свято  помнить,  что они должны сами стоять на страже закона и что судейские
чиновники  - лишь орудие его выполнения. В конечном счете Филип вынужден был
признать,  что  он  - плохой гражданин, ничуть не лучше остальных, что в нем
гнездится  свойственное  его  времени отсутствие чувства долга и безразличие
ко всему, что не касается лично его.
     Из-за  этого  приключения  Филип добрался до Илиона только на следующее
утро  на  рассвете;  заспанный  и  угрюмый,  он  сошел  с попутного поезда и
огляделся.
     Илион  приютился  в  тесной горной долине, по которой протекала быстрая
река.  Весь поселок состоял из дощатой железнодорожной платформы, на которой
Филип  стоял  в  эту  минуту,  деревянного,  наполовину  выкрашенного дома с
грязной  верандой  по  фасаду  (крыши  над  верандой  почему-то не было) и с
вывеской  на  покосившемся  шесте;  надпись  на вывеске гласила: "Гостиница.
П.Дузенгеймер";  ниже  по  течению  реки  расположились  лесопилка, кузница,
лавка и несколько некрашеных домов из тесаных бревен.
     Когда  Филип  подошел  к  гостинице,  ему  показалось,  что  на веранде
притаился  какой-то дикий зверь. Зверь, однако, не шевелился и при ближайшем
рассмотрении   оказался  всего-навсего  набитым  соломой  чучелом  -  вместо
приветливого  швейцара  у порога трактира гостей встречали останки огромного
барса,  убитого  неподалеку  от Илиона несколько недель тому назад. Постучав
кулаком   в  дверь  и  ожидая,  когда  ему  откроют,  Филип  с  любопытством
разглядывал свирепую пасть и мощные изогнутые лапы зверя.
     - Потоштить  минутка!  Я  только  натену мой штаны! - раздался голос из
окна, и скоро хозяин "гостиницы", громко зевая, открыл Филипу дверь.
     - Морген!  Я  не  слышайть  сефотня пойст: репята фчера толко не таваль
мне спать. Захотить, пошалуйста!
     Хозяин  провел  Филипа  в  грязный  бар  -  небольшую  комнату, посреди
которой  в  длинном  низком  ящике  с песком, предназначенном для "любителей
плеваться",  была  установлена  печурка, а в дальнем конце комнаты помещался
бар  -  простой деревянный прилавок; за ним возвышался застекленный шкафчик,
и  за  стеклом  - несколько бутылок со звучными надписями на ярлыках; в углу
стоял  умывальник.  На стенах висели яркие, желтые с черным, афиши бродячего
цирка,  изображающие акробатов в пирамиде, распростершихся в прыжке лошадей,
нимфоподобных   женщин   в   райских   одеждах,   которые   точно   балерины
балансировали   на   неоседланных,  бешено  скачущих  конях  и  одновременно
посылали зрителям воздушные поцелуи.
     Поскольку  Филипу  в  такую  рань не нужна была комната, ему предложили
умыться  у  грязного  умывальника, что потребовало гораздо меньшей ловкости,
чем   последующее   вытирание,   ибо  болтавшееся  над  раковиной  полотенце
выглядело  примерно  так  же, как сам умывальник, и вместе с висевшими рядом
расческой  и  щеткой  предназначалось  для  всех  постояльцев. Филип кое-как
завершил   свой   туалет   с  помощью  носового  платка  и,  отказавшись  от
гостеприимного   приглашения   хозяина   "пропустить  што-нипуть",  вышел  в
ожидании завтрака на свежий воздух.
     Взору  его  открылся пейзаж суровый и отнюдь не живописный. Прямо перед
ним,  на  высоту  примерно  восьмисот футов, поднимался горный склон - часть
поросшей  густым  лесом  гряды,  тянувшейся  непрерывной  цепью  вдоль реки.
Позади  гостиницы,  по другую сторону шумливого потока, протянулась еще одна
такая  же словно бы приплюснутая, поросшая лесом горная гряда. Поселок стоял
здесь,  по-видимому, довольно давно: домики его успели прийти в ветхость, да
и  водокачка,  появившаяся  сравнительно недавно, вместе с железной дорогой,
ничуть  не  украсила  Илион, а только прибавила грязи и запущенности. Каждый
раз,   когда  поезда  останавливались,  чтобы  набрать  воды,  П.Дузенгеймер
становился  в дверях своего малопривлекательного заведения, поджидая гостей,
но  пассажиры никогда не пользовались его услугами, зато охотно отпускали по
его  адресу  шутки.  Ему,  наверное, не меньше тысячи раз пришлось выслушать
реплику:  "Ilium  fuit..."*,  за  которой обычно следовало: "Эй, Эней, а где
старик  Анхиз?"  Сначала  он  отвечал:  "Стесь  такой  старик не шифет", но,
выведенный   из  терпения  бесконечным  повторением  непонятной  ему  шутки,
перешел на лаконичное: "Итить к шорту!"
     ______________
     * "Был Илион..." (лат.).

     Громыхающий,   раскатистый  звук  гонга  отвлек  Филипа  от  созерцания
илионских  красот;  звон  и грохот нарастали до тех пор, пока не переполнили
гостиницу  и  не вырвались наружу через парадную дверь, дабы оповестить весь
мир о том, что завтрак подан.
     Во  всю  длину  узкой и низкой столовой протянулся столь же узкий стол,
покрытый  скатертью.  Судя  по  виду  скатерти,  она уже отслужила гостям не
меньший  срок,  чем  полотенце  в  баре.  На  столе была расставлена обычная
посуда:  тяжеловесные фаянсовые тарелки с выщербленными краями, облупившиеся
и  заржавевшие  никелированные судки, сахарницы с торчащими из них цинковыми
ложками,  неаппетитные  тарелки  с  маслом,  высились  горки желтых сухарей.
Трактирщик  сам  подавал  кушанья,  и  Филипу понравилось, что в столовой он
держался  иначе,  чем  в баре. В баре он был просто услужливым хозяином, а в
столовой,  стоя  за спиной у гостей, разговаривал с ними покровительственно,
даже  повелительно.  Он  таким  резким тоном спросил у Филипа: "Пифштекс или
печенка?",  что  тот растерялся и не смог ничего выбрать. Попробовав зеленую
бурду,  которую здесь в