ими речами бросать вызов
человечеству:  всему  есть предел! Иные газеты были еще изобретательней, они
не  ругали  и  не  поносили  ее,  но  их  неизменные  иронические  похвалы и
насмешливое  восхищение  уязвляли  куда  сильней  и оказались для Лоры самой
жестокой,   изощренной   пыткой.   Все   и  каждый  толковали  и  спорили  о
новоявленном  чудо-лекторе,  о  том,  какова  будет  тема  ее предполагаемых
лекций и как она справится со своей задачей.
     Немногие  еще оставшиеся у Лоры друзья написали ей или даже сами пришли
умолять,  чтобы  она,  пока  не поздно, отказалась от своей затеи, ибо иначе
неминуемо  разразится  гроза.  Но  все  уговоры были напрасны. Нападки газет
задели  ее за живое, ее честолюбие взыграло, и теперь она рвалась в бой. Она
была  полна  решимости,  как  никогда.  Пусть  все  видят,  на  что способна
женщина, когда ее травят и преследуют!
     Наступил  знаменательный  день.  За  пять минут до урочного часа Лора в
закрытом  экипаже подъехала к зданию, где находился огромный лекционный зал.
Когда  она  вышла  из  кареты,  сердце ее забилось быстрее и глаза вспыхнули
торжеством:  улица  была  полна  народу,  Лора с трудом пробралась к дверям!
Наконец  она  оказалась  в  комнате  за сценой, сбросила накидку и подошла к
зеркалу.  Она  осмотрела  себя  со  всех  сторон  -  все  хорошо,  ее  наряд
безупречен.  Она  пригладила волосы, поправила брошь, браслет, и все время в
ее  сердце пела радость, а лицо так и сияло. Кажется, целую вечность не была
она  так счастлива! Нет, нет, никогда в жизни она не была так счастлива, так
благодарна  судьбе...  В дверях показался мистер Гриллер. Она махнула рукой,
отгоняя его, как докучную муху.
     - Не  мешайте  мне,  -  сказала  она.  -  Я  не  хочу,  чтобы  вы  меня
представляли слушателям. И не бойтесь, ровно в восемь я буду на месте.
     Он  послушно  исчез.  Лора  не  сводила глаз со своих часов. Нетерпение
снедало  ее,  казалось,  секундная  стрелка  тащится  по  кругу  не  быстрей
черепахи.  Наконец  настало решающее мгновение, и Лора, высоко держа голову,
царственной походкой вышла на сцену. Взору ее представилась...
     ...ярко  освещенная  зияющая  пустота - во всем огромном зале не было и
сорока  человек!  Лишь  кое-где  на  скамьях  попарно  и  в одиночку сидели,
развалясь,  какие-то  грубые, неотесанные мужчины да десять - двенадцать еще
более грубых женщин.
     Сердце  Лоры  замерло,  ноги подкосились, сияющее лицо померкло. Минута
тишины  - и все эти люди загоготали, замяукали, засвистали ей навстречу. Шум
и  гам  нарастал,  оглушая  Лору, ей в лицо выкрикивали гнусные оскорбления.
Какой-то  подвыпивший  субъект  поднялся  на ноги и швырнул в нее чем-то; он
промахнулся,  но "снаряд" забрызгал стоявший рядом стул, и это вызвало взрыв
хохота  и  общее  бурное  одобрение. Лора была ошеломлена, силы изменяли ей.
Шатаясь,  она  добралась  до  выхода  и  в  комнате за сценой почти упала на
диван.  Вбежал  Гриллер  и  готов  был  кинуться к ней с расспросами, но она
протянула руки, и слезы брызнули у нее из глаз.
     - Ни  слова!  - взмолилась она. - Увезите меня, ради бога, увезите меня
из   этого   ужасного   места!  Всю  жизнь  так  -  неудачи,  разочарования,
несчастья...  вечно  несчастья,  вечно неудачи! Что я сделала, за что судьба
меня так преследует! Увезите меня отсюда, умоляю, заклинаю вас!
     На  улице  ее  сразу  затолкали,  толпа  бурлила  и  выкрикивала грубые
ругательства,  потом  с  улюлюканьем  и  ревом  хлынула  за каретой; со всех
сторон  неслись  насмешки,  брань,  некоторые даже швыряли вслед чем попало.
Камень  с  треском  пролетел сквозь спущенную шторку и ударил Лору в лоб; ее
так  сильно  оглушило,  что она уже ничего больше не сознавала и не помнила,
как кончилось это паническое бегство.
     Много  времени  прошло,  пока она наконец очнулась и увидела, что она у
себя  в  гостиной, лежит на полу подле дивана, а кругом ни души. "Наверно, я
дошла  до  дивана и села, а уж потом упала без чувств", - подумала Лора. Она
поднялась  с  трудом;  в  комнате  было  холодно,  руки  и ноги у нее совсем
застыли.  Она  зажгла газовый рожок и поискала глазами зеркало. Оно отразило
неузнаваемое,  чужое  лицо  -  старое,  измученное,  все в крови. Стояла уже
глубокая  ночь,  вокруг была мертвая тишина. Лора села, облокотилась на стол
и закрыла лицо руками.
     Опять  ей вспомнилось прошлое, и она залилась слезами. Ее гордость была
сломлена,  и мужество покинуло ее. Памяти не на чем было отдохнуть, - лишь к
отрочеству  она вернулась с нежностью и сожалением; она медлила расстаться с
этими  годами,  с  единственной  короткой  порой,  когда над нею не тяготело
проклятие.  Опять  Лора  видела  себя  двенадцатилетней  девочкой,  в первом
нежном  очаровании едва распускающегося цветка; она так любила ленты, любила
наряжаться  изящно  и  со  вкусом,  дружила  с  пчелами  и мотыльками и сама
походила  на  веселую  яркую  бабочку;  она  верила  в  сказочных  фей, вела
таинственные   беседы   с  полевыми  цветами,  хлопотала  с  утра  до  ночи,
поглощенная  милыми пустяками, для нее столь же важными, как для императоров
и  дипломатов  все  их  великие  головоломные  дела.  Тогда она была чиста и
безгрешна  и  не  знала,  что  такое горе; мир был полон солнца, а сердце ее
полно песен. Такою она была - и вот что с ней сталось!
     - Если  бы мне умереть! - сказала Лора вслух. - Если б вернуться назад,
хоть  на  час  снова стать той прежней девочкой, взять за руку отца, увидеть
вокруг  родные  лица,  как  тогда, в далекие светлые дни... а потом умереть!
Боже,  я  смирилась, во мне нет больше гордыни, упрямое сердце мое исполнено
раскаяния, - сжалься надо мной!
     Раннее  весеннее утро, заглянув в комнату, осветило неподвижную фигуру:
она   по-прежнему  сидела  облокотясь  на  стол,  скрывая  лицо  в  ладонях.
Проходили  часы,  солнце  озаряло  дорогой  наряд,  сверкало  в  драгоценных
камнях;  настали  сумерки,  потом  в  небе  зажглись  звезды,  но она все не
шевелилась;  луна  застала  ее  на  том же месте, окружила, как рамой, тенью
оконного  переплета,  залила  потоком медвяных лучей; наконец тьма поглотила
ее,  а  потом ее увидел новый тусклый рассвет; часы шли, близился полдень, и
все еще ничто не нарушало неподвижности и тишины.
     Но  вот  хозяева  гостиницы забеспокоились; сколько ни стучали - ответа
не было, и тогда решились взломать дверь.
     Следствие   установило,  что  смерть  последовала  от  болезни  сердца,
мгновенно и без мучений. Вот и все. То была просто болезнь сердца.


ГЛАВА XXX

ВАШИНГТОН ХОКИНС НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ

                                      Han ager ikke ilde som veed at vende*.
     ______________
     * Тот возница хорош, который умеет поворачивать (датск.).

                                         Wanna unyanpi kta. Niye de kta, he?

                                         Iapi Oaye, vol. I, no. 7*.
     ______________
     *  Итак,  в  путь!  Готовы  ли вы? - "Йапи Оайи", т. I, No 7. (На языке
индейцев сиу (дакота.))

     С  годами  Клай  Хокинс  после долгой борьбы поддался беспокойному духу
нашего  века  и  нашего народа, столь предприимчивого и легкого на подъем, и
постепенно,  в  интересах  своей  торговли, забирался все дальше на Запад. В
конце  концов  уже  в  Австралии  он решил оставить бродячую жизнь, осесть в
Мельбурне  - и стал солидным, степенным и весьма преуспевающим коммерсантом.
Но его жизнь остается за пределами нашей повести.
     На  деньги,  которые  посылал Клай, и существовали Хокинсы после смерти
отца  и  до  недавнего  времени,  когда  Лора, столь успешно подвизавшаяся в
столице,  смогла  взять  на  себя  долю  заботы  о  семье. Когда начались ее
злоключения,  Клай  как раз уехал куда-то на восток, на далекие острова, где
тщетно  пытался  привести  в порядок кое-какие дела, расстроенные обманувшим
его  агентом,  и  потому ничего не знал об убийстве Селби, пока, вернувшись,
не  прочел ожидавшие его письма и газеты. Первым его побуждением было сейчас
же  ехать  в  Америку  и,  если возможно, спасти сестру, ведь он так верно и
нежно  ее  любил.  Дела его были настолько расстроены, что уехать и оставить
их  без  хозяйского  глаза  значило  бы  разориться окончательно; поэтому он
распродал  все  в  убыток и, немало потеряв на этом, пустился в дальний путь
до  Сан-Франциско.  Приехав  туда,  он  понял  из  газет,  что суд над Лорой
подходит  к  концу.  В  Солт-Лейк-Сити  последние  телеграммы  сообщили о ее
оправдании;  Клай  был  безмерно  благодарен  судьбе,  радостное волнение не
давало  ему  уснуть, как в предыдущие недели не давала спать тревога. Теперь
он  направился  прямо  в  Хоукай,  и  встреча  его  с  матерью, с братьями и
сестрами  была  веселой  и  безоблачной, хоть он и пробыл вдалеке от них так
долго, что казался чуть ли не чужим в родном доме.
     Но   едва   они   успели   расцеловаться  и  поздравить  друг  друга  с
благополучным  окончанием процесса, как газеты разнесли по всей стране весть
о  жалком  конце  Лоры. Этот последний удар сразил миссис Хокинс, и счастье,
что  рядом  был  Клай,  который утешал ее как мог и взял на себя все труды и
заботы главы семьи.
     Вашингтону  Хокинсу  не так давно минуло тридцать лет, он вступил в тот
возраст,   когда   мужчина  достигает  расцвета  сил,  который  мы  называем
зрелостью,  но  короткое  пребывание в столице раньше времени состарило его.
Когда  началась  последняя  сессия конгресса, в волосах Вашингтона появилась
первая  седина;  она  стала  заметней с того дня, как Лору объявили убийцей;
все  больше  и  больше  седел  он в пору последующего томительного ожидания,
затем  -  после  крушения всех своих надежд, когда провалился законопроект в
сенате  и  рухнула  его  верная  опора  - Дилуорти. А спустя несколько дней,
когда  он  с непокрытой головой стоял над могилой и слушал панихиду по Лоре,
волосы  его  были еще белей и лицо вряд ли моложе, чем у старика священника,
отпевавшего ее.
     Неделю  спустя  он  сидел  с  полковником  Селлерсом в номере на двоих,
который  они  снимали  теперь в дешевых меблированных комнатах в Вашингтоне.
Полковник  Селлерс, особенно в беседах с посторонними, именовал жалкую дыру,
где  они ютились, то "резиденцией", то "апартаментами". Новехонький сундук в
парусиновом  чехле,  помеченном  буквами Дж.В.X., стоял у двери, перетянутый
ремнями  и  готовый в дорогу; на нем лежала сафьяновая дорожная сумка с теми
же   инициалами.  По  соседству  стоял  еще  сундучок  -  какая-то  музейная
древность,  обтянутая  телячьей  кожей,  потертая  и исцарапанная; на крышке
медными  гвоздиками  набиты  были  буквы  Б.  и С.; сверху лежали переметные
сумы,  которые,  обладай  они  даром  речи,  многое могли бы порассказать из
истории  Америки  прошлого века. Вашингтон поднялся, начал беспокойно шагать
из угла в угол, потом хотел сесть на старый сундук.
     - Постой,  что  ты  делаешь!  -  воскликнул полковник. - Ну вот, так-то
лучше,  для этого есть стул. Другого такого сундука мне не достать. Я думаю,
такого больше не сыщешь во всей Америке.
     - Это, пожалуй, верно, - согласился Вашингтон, пытаясь улыбнуться.
     - Еще бы! Мастера, который сделал и его и эти сумы, уже нет на свете.
     - А  правнуки  его еще живы? - Слова были шутливые, но голос Вашингтона
прозвучал устало и невесело.
     - Ну,  не  знаю, как-то не задумывался... Но все равно, если и живы, им
не  сделать  такого  сундука;  никто  этого  не  сумеет,  -  с  простодушной
убежденностью  сказал полковник Селлерс. - Жена не любит, когда я беру его с
собой в дорогу, она всегда говорит, что его непременно украдут.
     - Почему?
     - Как это почему? Да ведь сундуки всегда крадут!
     - Ну, не всякие же.
     - Такие,  уж  конечно,  крадут.  Это  не  простой  сундук,  это большая
редкость.
     - Охотно верю.
     - Так почему бы вору не стащить его, если подвернется случай?
     - Право, не знаю. А зачем?
     - Послушай,  Вашингтон,  я  сроду  не слыхал ничего подобного. О чем ты
тут  толкуешь?  Ты только вообрази: ты - вор, под боком стоит вот этот самый
сундучок,  и  никто  за ним не смотрит, - неужели же ты его не стащишь! Нет,
ты только скажи - неужели ты бы его не украл?
     - Н-ну,  раз  уж вы меня приперли к стене... не знаю, может быть, я его
и взял бы, но какое же это воровство?
     - То  есть  как?  Ты  меня  просто  поражаешь!  Что же тогда называется
воровством?
     - Когда присваивают чужое имущество.
     - Имущество!  Непонятно  ты  разговариваешь.  Как  по-твоему, что стоит
этот сундук?
     - А он в хорошем состоянии?
     - В  превосходном.  Только  волос  немного  повытерся,  а так он совсем
крепкий.
     - И нигде не протекает?
     - Протекает?  Что  ты хочешь сказать? Ты же не собираешься носить в нем
воду?
     - Ну  а...  а  вещи не вываливаются из него, когда... когда он стоит на
месте?
     - Черт  побери,  Вашингтон,  да  ты  надо  мной  смеешься!  Что на тебя
сегодня  нашло, не понимаю? Очень странно ты себя ведешь. Что с тобой, скажи
на милость?
     - Сейчас  все  объясню,  старый друг. Я почти счастлив. Да, счастлив. Я
совсем  не  потому  так  быстро  собрался  и  хочу  ехать с вами, что пришла
телеграмма от Клая. Я получил письмо от Луизы.
     - Вот это хорошо! А что она пишет?
     - Чтобы я скорей возвращался. Ее отец наконец-то дал согласие.
     - Поздравляю,  сынок! Руку! На всякую улицу приходит праздник, или как,
бишь,  там  говорит  пословица. Благодарение богу, Бирайя Селлерс еще увидит
тебя счастливым человеком!
     - Будем   надеяться.   Генерал  Босуэл  почти  разорен.  Когда  строили
железную  дорогу  до Хоукая, он пострадал не меньше других. Теперь он уже не
так возражает против зятя-бедняка.
     - То есть как это бедняка? Да ведь земля в Теннесси...
     - Забудьте  про  землю  в  Теннесси, полковник. Я на ней поставил крест
окончательно и бесповоротно.
     - Да нет же! Неужели ты хочешь сказать...
     - Много  лет тому назад мой отец купил эту землю, желая оставить ее как
благословение своим детям, и она...
     - Ну конечно! Сай Хокинс мне говорил...
     - ...и  она  оказалась  проклятием  всей  его жизни, и никогда никто не
оставлял в наследство своим детям более тяжкого проклятия...
     - Надо признать, тут есть доля правды...
     - Проклятие  пало  на  меня,  когда  я был еще ребенком, и преследовало
меня всю жизнь, каждый час, вплоть до нынешнего дня...
     - О господи, а ведь верно! Сколько раз моя жена говорила...
     - Я  рос  в  уверенности,  что нас ждет богатство, и никогда не пытался
трудом зарабатывать свой хлеб.
     - И это верно... но ведь ты...
     - Годами  я  гонялся  за богатством, как дети гоняются за бабочкой. Все
мы  давно  жили  бы  в  достатке, все эти ужасные годы мы были бы счастливы,
если  бы с самого начала поняли, что мы бедны, и стали работать, и трудились
бы упорно, в поте лица, собственными руками создавая свое счастье.
     - Да, да, правда! Видит бог, сотни раз я повторял Саю Хокинсу...
     - А  вместо  этого  мы  страдали и мучились хуже, чем грешники в аду! Я
любил  отца,  я  чту  его память и не сомневаюсь в его добрых намерениях, но
мне  горько,  что он так ошибался: желая осчастливить своих детей, он избрал
неверный  путь.  Теперь  я  начну  жизнь  сначала.  Хорошая, добросовестная,
честная  работа  -  вот  с  чего я начну и чем кончу! Уж я-то своим детям не
оставлю в наследство никакой земли в Теннесси!
     - Слова,  достойные  мужчины,  сэр, достойные настоящего мужчины! Руку,
сынок!  И  помни,  если  тебе понадобится совет Бирайи Селлерса, он всегда к
твоим услугам. Я тоже намерен начать все сначала!
     - Вот как?
     - Да,  сэр.  Я  повидал  достаточно,  чтоб  понять,  в  чем моя ошибка.
Адвокатура  - вот мое призвание. Завтра же принимаюсь изучать право. Батюшки
мои,  что  за человек этот Брэм! Замечательный человек, сэр! Вот это голова!
А  как держится! Но от меня не укрылось, что он мне завидовал. Меткие удары,
которые я нанес в своей речи к присяжным...
     - В какой речи? Вы же просто были свидетелем.
     - Да,  для профанов, конечно, - профаны видели во мне только свидетеля.
Но  я-то  знал,  когда  я  просто  даю  кое-какие  сведения, а когда хитро и
обдуманно  наношу  удар  суду.  И  уж поверь, они тоже это знали, мои доводы
были  неотразимы,  и они всякий раз им поддавались! И Брэм тоже это понимал.
Я  улучил  минуту и без шуму напомнил ему, что моя речь принесла свои плоды,
и  он  шепнул  мне  на  ухо: "Вы выиграли дело, полковник, это ваша заслуга,
сэр;  но  ради  меня  -  ни  слова об этом!" А потом говорит: "Вот что я вам
скажу,  полковник  Селлерс,  вам  надо  заняться  адвокатурой, сэр, это ваша
стихия".  И  твой покорный слуга теперь займется адвокатурой. Это же золотое
дно,   просто  золотое  дно!  У  меня  будет  практика  в  Хоукае,  потом  в
Джефферсоне,  потом  в  Сент-Луисе,  потом  в  Нью-Йорке!  В  столице  всего
западного  мира!  Взбираемся  все  выше, выше и достигаем кресла в Верховном
суде.  Бирайя  Селлерс  -  председатель  Верховного суда Соединенных Штатов,
сэр!   Человек  с  положением  на  веки  веков!  Вот  как  примерно  я  себе
представляю будущее, сэр, - и это ясно, как день, как ясное солнышко!
     Вашингтон  почти не слушал. При первом же намеке на процесс Лоры лицо у
него  опять  стало  унылое,  и  он глубоко задумался, стоя у окна и устремив
куда-то в пространство невидящий взгляд.
     В  дверь  постучали,  почтальон  подал  письмо. Оно было из Обэдстауна,
Восточный  Теннесси,  и  адресовано  Вашингтону  Хокинсу.  Вашингтон  вскрыл
конверт.  В  немногих  строках  его  уведомляли, что ему следует уплатить за
текущий   год   налог  на  семьдесят  пять  тысяч  акров  земельных  угодий,
принадлежавших  покойному  Сайласу  Хокинсу  в  Теннесси; деньги должны быть
внесены   не   позднее  чем  через  два  месяца,  в  противном  случае,  как
предусмотрено  законом,  земля  будет  продана с аукциона в уплату налога. К
уведомлению  был  приложен  счет  на  сто  восемьдесят долларов - за землю в
Теннесси не удалось бы, пожалуй, выручить и половины этой суммы.
     Вашингтон  стоял  в  нерешимости.  Самые противоречивые мысли мелькали,
сменяя  одна  другую.  По  старой  привычке,  хотелось  еще  немного  дольше
сохранить  за  собою  эту  землю,  не  упускать ее, в последний раз попытать
счастья.  Как  в  лихорадке,  он метался по комнате, раздираемый сомнениями.
Потом  остановился,  вынул  бумажник  и  пересчитал  деньги. Двести тридцать
долларов - вот и все, больше у него нет ни гроша.
     "Сто  восемьдесят  из  двухсот  тридцати...  - соображал он. - Остается
пятьдесят...  хватит,  чтобы  добраться до дому... Платить или не платить?..
Хоть бы кто-нибудь решил за меня!
     Он  все  еще  держал  в  руке  раскрытый  бумажник,  в  бумажнике лежал
маленький  конверт  -  письмо  Луизы. Взгляд Вашингтона упал на письмо, и он
решился.
     - Пусть  эта  земля  пойдет с молотка в уплату налога, - сказал он, - и
пусть она никогда больше не вводит в соблазн меня и моих близких!
     Он  распахнул  окно,  порвал  счет  в клочки, и их подхватило ветерком;
Вашингтон смотрел вслед, пока все они до единого не скрылись из виду.
     - Чары   разрушены!  -  сказал  он.  -  Всю  жизнь  над  нами  тяготело
проклятие, но теперь ему конец! Едем!
     Подъехал  фургон;  пять  минут спустя, погрузив в него багаж и усевшись
на  сундуки,  два  друга  уже  катили  в  этом  тряском  экипаже  на вокзал;
полковник  всю дорогу пытался петь "В родную гавань мы плывем" - слова-то он
знал  хорошо,  но  мелодия  в  его  исполнении  была жестоким испытанием для
слушателей.


ГЛАВА XXXI

СЧАСТЬЕ ЕЩЕ УЛЫБНЕТСЯ. НЕЖДАННАЯ РАДОСТЬ

                                                   Gedi kanadiben tsannawa*.
     ______________
     * Заслуженная награда ждет терпеливого. (На языке канури.)

                    La x