тифозном бреду свободно говорил на patois*
своего  детства,  но  сразу  забывал его, как только кончался бред. У нашего
страдальца  память  всегда  обрывается  на событиях, предшествовавших взрыву
парохода:  он  помнит только, как отправился с женой и дочкой вверх по реке,
смутно  припоминает гонку пароходов, но в этом он уже не уверен; он не может
вспомнить  даже  названия  парохода,  на  котором  плыл. Из его памяти выпал
целый  месяц  или  даже  больше,  - здесь он не помнит решительно ничего. Я,
конечно,  и  не думал ему подсказывать; но в бреду все всплывает: и названия
обоих  пароходов,  и  обстоятельства взрыва, и подробности его удивительного
спасения,  вернее - до той минуты, когда к нему подошел ялик (он держался за
гребное  колесо  горящего  судна)  и  упавшее  сверху  бревно ударило его по
голове.  Но  подробнее  напишу  о том, как он спасся, завтра или через день.
Врачи,  естественно, не позволяют мне сказать ему, что наша Лора - его дочь,
это  можно  сделать  позднее,  когда  он как следует окрепнет. Вообще-то его
болезнь  не  опасна,  и  доктора  считают,  что  он скоро поправится. Но они
настаивают  на  том, чтобы после выздоровления он немного попутешествовал, и
рекомендуют  прогулку  по  морю.  Они  надеются,  что им удастся убедить его
поехать,  если  мы  ничего пока не скажем ему и пообещаем устроить встречу с
Лорой только после его возвращения".
     ______________
     * Диалект (франц.).

     В последнем из писем были следующие слова:
     "Все  это  совершенно  необъяснимо:  тайна его исчезновения по-прежнему
окутана непроницаемым мраком.
     Я  искал  его  везде  и  всюду, расспрашивал каждого встречного, но все
напрасно:  следы  его  теряются  в  том  самом нью-йоркском отеле. Вплоть до
сегодняшнего  дня  мне  не  удалось  получить  каких-либо сведений о нем; не
думаю,  что  он отплыл на пароходе, так как его имени нет в книгах ни одного
из  пароходных  агентств  Нью-Йорка,  Бостона или Балтимора. Остается только
радоваться,  что  мы  не  проговорились. Лора сохранила в вашем лице отца, и
для нее будет лучше, если мы навсегда забудем об этой истории".
     Больше  Лоре  ничего  узнать  не  удалось.  Сведя  воедино разрозненные
замечания,  она  нарисовала  себе  весьма  туманный  портрет темноволосого и
темноглазого  мужчины  лет  сорока трех - сорока пяти, представительного, но
прихрамывающего  на  одну  ногу,  - на какую, из писем понять было нельзя. И
эта  смутная  тень  должна  была  заменить  ей образ отца. Она перерыла весь
чердак,  надеясь  найти недостающие письма, но напрасно. Вероятнее всего, их
сожгли;  она  не  сомневалась, что и отысканные ею письма подверглись бы той
же  участи,  не  будь  мистер Хокинс рассеянным мечтателем: когда он получил
их, то, наверное, был поглощен очередным увлекательным планом.
     Опустив  письма на колени, она долго сидела в раздумье, не замечая, что
мерзнет.  Она  чувствовала  себя  заблудившимся  путником,  пробирающимся по
незнакомой  тропе  в  надежде  на  избавление,  но ночь застигла его у реки,
через  которую  нет  никакой  переправы,  а противоположный берег, если он и
есть,  затерялся в непроглядной тьме. "Почему я не разыскала этих писем хотя
бы  на  месяц  раньше! - думала она. - А теперь мертвецы унесли свои тайны в
могилу..."   Безысходная  тоска  овладела  ею.  В  груди  нарастало  неясное
ощущение обиды. Как она несчастна!
     Лора  как  раз  достигла  того  романтического возраста, когда девушка,
узнав,  что  с  ее  прошлым  связана  какая-то тайна, испытывает щемящую, но
сладкую  грусть,  которая  несет в себе утешение; никакое другое открытие не
может  вызвать  такого  чувства.  У  Лоры  было  вполне  достаточно здравого
смысла,  но  она  была  человеком,  а  человеку свойственно хранить где-то в
тайниках  души  крупицу  романтизма.  Всякий  человек всю жизнь видит в себе
героя,  но  с  годами  он развенчивает прежние кумиры и начинает поклоняться
другим - как ему кажется, более достойным.
     Томительные  бессонные  ночи  у  постели  больного  и пережитая утрата,
упадок  сил,  который явился естественной реакцией на неожиданно наступившую
бездеятельность,  -  все  это сделало свое дело, и Лора особенно легко стала
поддаваться   романтическим  впечатлениям.  Она  чувствовала  себя  героиней
романа,  у  которой  где-то есть таинственный отец. Она не была уверена, что
ей  действительно  хочется  его  найти и тем самым все испортить, но, следуя
романтическим  традициям,  нужно  было  хотя  бы попытаться разыскать его; и
Лора  решила  при  первом  удобном случае начать поиски. "Нужно поговорить с
миссис  Хокинс",  -  пришла ей в голову прежняя мысль; и, как обычно в таких
случаях, в ту же минуту на сцене появилась сама миссис Хокинс.
     Она  сказала  Лоре,  что  знает  все:  знает,  что Лора раскрыла тайну,
которую  мистер  Хокинс,  старшие дети, полковник Селлерс и она сама хранили
так  долго  и  верно,  - и, заплакав, добавила, что беда никогда не приходит
одна:  теперь  она  лишится  любви  дочери,  и сердце ее будет разбито. Горе
миссис  Хокинс  так  тронуло  Лору,  что  из сострадания она на минуту почти
забыла собственные горести. Наконец миссис Хокинс проговорила:
     - Скажи  мне  хоть  слово,  дитя  мое,  не отталкивай меня. Забудь все,
назови  меня  снова мамой. Ведь я так долго тебя любила, и у тебя нет другой
матери. Перед богом - я твоя мать, и ничто тебя не отнимет у меня!
     Все преграды рухнули перед этой мольбой. Лора бросилась на шею матери.
     - Да,  да!  -  воскликнула она. - Ты моя мама и останешься ею навсегда.
Все  будет  как раньше. С этой минуты никакие глупые сплетни, ничто на свете
не сможет разлучить нас или отдалить друг от друга!
     Всякое  чувство  отчуждения  между  Лорой  и  миссис  Хокинс  мгновенно
исчезло.  Теперь  их  взаимная  любовь казалась еще более совершенной, более
полной,  чем  прежде.  Немного  погодя  они  спустились  вниз  и, усевшись у
камина,  долго  и  взволнованно  говорили  о  прошлом  Лоры и о найденных ею
письмах.  Выяснилось,  что  миссис Хокинс ничего не знала о переписке мужа с
майором   Лэклендом.   С   обычной  для  него  заботливостью  мистер  Хокинс
постарался  оградить  жену от всех огорчений, которые могла причинить ей эта
история.
     Лора  пошла  спать,  чувствуя,  что  утеряла  значительную  долю  своей
романтической  возвышенной  печали,  зато  вновь обрела душевный покой. Весь
следующий  день  она  была задумчива и молчалива, но никто не обратил на это
особого  внимания  - все ее близкие переживали кончину мистера Хокинса, всем
было  так  же  грустно,  как  и  ей. Клай и Вашингтон так же любили сестру и
восхищались  ею,  как  прежде. Для младших братьев и сестер ее великая тайна
была   новостью,   но   и   их  любовь  ничуть  не  стала  меньше  от  этого
поразительного открытия.
     Если  бы  местные  сплетники  успокоились,  то,  весьма  вероятно,  все
постепенно  вошло  бы в прежнюю колею и тайна рождения Лоры утратила бы в ее
глазах  весь  свой  романтический  ореол.  Но сплетники не могли и не хотели
успокаиваться.  День  за  днем  они навещали Хокинсов, якобы для того, чтобы
выразить  сочувствие,  и старались выведать что-нибудь у матери или у детей,
видимо  даже  не  понимая,  сколь неуместны и бестактны их расспросы. Они же
никого  не  обижают  -  им  только хочется кое-что узнать! Обывателям всегда
только хочется кое-что узнать...
     Хокинсы  всячески  уклонялись  от  расспросов,  но это служило лишь еще
одним  доказательством  правоты  тех,  кто  говорил:  "Если "герцогиня" дочь
достойных  родителей,  почему Хокинсы не желают это доказать? Почему они так
цепляются  за шитую белыми нитками историю о том, что они подобрали ее после
взрыва парохода?"
     Преследуемая  нескончаемым  потоком  сплетен  и  расспросов, Лора снова
предалась  печальным  размышлениям.  По  вечерам  она  подводила  итог  всем
услышанным  за день намекам, злым и клеветническим измышлениям и погружалась
в  раздумье.  Вслед  за  раздумьем  приходили  гневные  слезы, а порой у нее
вырывались  озлобленные восклицания. Шли минуты, и она успокаивалась, утешая
себя презрительным замечанием, вроде следующего:
     - Да  кто  они  такие?  Скоты!  Что  мне  их пересуды? Пусть болтают! Я
никогда  не  унижусь  до  того,  чтобы  обращать на них внимание. Я бы могла
возненавидеть...  Чепуха!  Все,  кем  я  дорожу  и кого хоть немного уважаю,
разумеется ничуть не изменили своего отношения ко мне.
     Ей  самой, наверное, казалось, что мысль эта относится ко многим людям,
-   на  самом  же  деле  она  имела  в  виду  только  одного  человека;  при
воспоминании  о  нем  на  душе  у  нее  становилось  теплее.  Но  однажды ее
приятельница  подслушала  интересный разговор и немедленно передала Лоре его
содержание:
     "- Говорят, ты больше не ходишь к ним, Нэд. Неужели это правда?
     - Да.  Но  я  не  бываю там вовсе не потому, что не хочу туда ходить, и
вовсе  не потому, что для меня имеет хоть какое-нибудь значение, кем был или
кем  не  был  ее  отец.  Но сплетни, эти бесконечные сплетни!.. Она чудесная
девушка.  И  если бы ты знал ее так же хорошо, как знаю ее я, - ты бы сказал
то  же  самое.  Но  ты  ведь  понимаешь: стоит девушке попасть на язык нашим
сплетникам - и все кончено, ее уже не оставят в покое!"
     На это Лора лишь спокойно ответила:
     - Значит,  будь  все  по-старому,  я  могла  бы ожидать, что мистер Нэд
Тэрстон  осчастливит  меня  предложением руки и сердца? Природа наделила его
привлекательной  внешностью;  кажется,  он  многим  нравится и принадлежит к
одному  из  лучших  семейств  нашего  городка; к тому же он преуспевает: уже
год,  как  занимается  врачебной  практикой,  и  за  год  у  него  было  два
пациента...  нет,  даже три. Совершенно верно - три: я была на их похоронах.
Ну  что  ж, не я первая, не я последняя: многим приходилось разочаровываться
в  своих  ожиданиях.  Оставайся обедать, Мария, у нас сегодня сосиски. И мне
хочется  рассказать  тебе  о  Хоукае  и взять с тебя обещание навестить нас,
когда мы туда переедем.
     Но  Мария  не осталась. Она пришла сообщить Лоре об изменнике и пролить
вместе  с  ней  романтические слезы, а вместо этого натолкнулась на черствую
душу,  целиком  занятую  сосисками  и  неспособную  возвыситься до истинного
понимания своего горя!
     Но как только Мария ушла, Лора топнула ногой и воскликнула:
     - Жалкий  трус!  Неужели  все  книги  лгут? А я-то думала, что, вопреки
всем  сплетням,  он сразу станет на мою сторону и будет отважно и благородно
защищать  меня от всех врагов! Пусть уходит, жалкое ничтожество! Я, кажется,
и в самом деле начинаю презирать весь мир...
     Лора задумалась. Потом сказала:
     - Если только когда-нибудь мне улыбнется счастье - о, тогда уж я...
     Но  она,  по-видимому,  не  нашла  достаточно выразительных слов, чтобы
закончить свою мысль.
     - Я  рада, что так случилось, я рада! Да он мне по-настоящему никогда и
не нравился!
     И  тут  же,  вопреки  всякой  логике,  залилась слезами и с еще большим
негодованием топнула ногой.


ГЛАВА XI

ОБЕД У СЕЛЛЕРСОВ. СКРОМНОЕ УГОЩЕНИЕ.
                           БЛЕСТЯЩИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

                                                               *
     ______________
     * Он ест, но удовольствия от еды не испытывает (японск.).

     Прошло   два  месяца,  и  семейство  Хокинсов  обосновалось  в  Хоукае.
Вашингтон  по-прежнему  служил в конторе по продаже недвижимого имущества и,
в  зависимости  от  того,  улыбалась ли ему Луиза, или казалась равнодушной,
чувствовал  себя  то  в  раю, то в аду, - ибо равнодушие или невнимание с ее
стороны  могло означать лишь одно: мысли девушки заняты кем-то другим. Когда
после  похорон отца Вашингтон вернулся в Хоукай, полковник Селлерс несколько
раз  приглашал  его обедать, но Вашингтон без всякой видимой причины ни разу
не  принял приглашения. Вернее, причина была, но он предпочитал умалчивать о
ней:  ему  не  хотелось  ни  на  минуту  расставаться с Луизой. И вот теперь
Вашингтону  пришло в голову, что полковник уже давно не приглашал его. Уж не
обиделся  ли  он?  Вашингтон  решил немедленно отправиться к Селлерсам - для
них  это  будет  приятный  сюрприз. Мысль была совсем неплоха, тем более что
утром  Луиза  не  вышла  к  завтраку,  ранив  его  в самое сердце; теперь он
отплатит  ей  тем же, - пусть почувствует, каково приходится человеку, когда
ему терзают душу.
     Вашингтон  явился  к  Селлерсам  как снег на голову, - семья полковника
как  раз  садилась  за стол. На мгновенье полковник смутился и растерялся, а
миссис  Селлерс была в полном замешательстве. Но уже через минуту глава дома
пришел в себя и воскликнул:
     - Отлично,  мой  мальчик, отлично! Мы всегда рады видеть тебя и слышать
твой  голос,  всегда  рады пожать тебе руку. Настоящие друзья не ждут особых
приглашений  - все это глупости! Приходи когда вздумается, и приходи почаще:
чем  чаще  -  тем  лучше.  Ты  этим  доставишь  нам только удовольствие. Моя
женушка  скажет  тебе  то  же  самое.  Мы,  знаешь  ли,  люди  простые  и не
претендуем  на  какую-либо  роскошь.  Мы люди простые, и обед у нас простой,
домашний,  но  зато  мы  всегда  рады разделить его с друзьями, ты и сам это
знаешь,   Вашингтон!   Скорее,  дети,  скорее!  Лафайет*,  сынок,  зачем  ты
наступаешь  кошке  на хвост, разве ты не видишь? Хватит, хватит, Родерик Ду,
неприлично  так  цепляться  за  фалды  гостей!  Не обращай на него внимания,
Вашингтон:  он  живой  мальчуган,  но ничего плохого не сделает. Дети всегда
остаются  детьми,  знаешь  ли. Садись рядом с миссис Селлерс, Вашингтон. Как
тебе  не  стыдно, Мария-Антуанетта, отдай брату вилку, если он просит; ты же
старше его!
     ______________
     *  В те давние времена средний американец часто давал своим детям имена
в  честь  любимых  литературных или исторических героев. Поэтому трудно было
найти  семью  без своего Вашингтона, Лафайета или Франклина (по крайней мере
на  Западе);  если  же  отпрыски  продолжали  появляться на свет, то в семье
оказывалось  еще  семь-восемь  столь  же звучных имен - из Байрона, Скотта и
библии.  Гость,  пришедший  в  такую  семью,  сталкивался с целой ассамблеей
представителей    величественных   преданий   и   самых   высокопоставленных
покойников  всех  эпох.  Человека  неискушенного  это всегда изумляло и даже
потрясало. (Прим. авторов.)

     Оглядев  приготовленные  яства, Вашингтон усомнился, в своем ли он уме?
Неужели  это  и  есть  "простой  домашний  обед"?  И неужели он весь тут, на
столе?  Вскоре  стало  ясно,  что это и есть обед и ничего другого не будет;
состоял   же  он  из  большого  кувшина  свежей  прозрачной  воды  и  миски,
наполненной сырой репой, - больше ничего на столе не было.
     Вашингтон   украдкой  взглянул  на  миссис  Селлерс  и  тут  же  горько
раскаялся  в  этом.  Лицо  несчастной  женщины  было пунцовым, а глаза полны
слез.  Вашингтон  не  знал,  что  делать.  Он уже жалел о том, что пришел и,
подглядев  царившую  в  доме  жестокую  нужду, причинил глубокую боль бедной
хозяюшке  и  заставил  ее  покраснеть  от стыда. Но - поздно: он уже здесь и
отступления  нет.  Непринужденным  движением рук полковник Селлерс поддернул
манжеты,  словно  хотел  сказать:  "Вот  теперь-то  мы попируем на славу!" -
схватил  вилку,  помахал  ею  в воздухе и, орудуя вилкой, как гарпуном, стал
раскладывать репу по тарелкам.
     - Позволь,  я  положу  тебе,  Вашингтон.  Лафайет,  передай эту тарелку
Вашингтону.  Ах,  мой  мальчик, если бы ты знал, какие блестящие перспективы
открываются  сейчас, - да, да, уж поверь мне! Выгоднейшие дела, воздух прямо
насыщен  деньгами!  Да я не променяю одно дельце, которым я сейчас занят, на
три   огромных  состояния...  Передать  тебе  судки?  Нет?  Ты  прав,  прав!
Некоторые   любят   есть   репу   с   горчицей,  но...  вот,  скажем,  барон
Понятовский...  Бог  ты  мой,  этот  человек  умел  жить! Настоящий русский,
знаешь  ли,  русский  до  мозга  костей!  Я  всегда  говорю жене: нет лучших
сотрапезников,  чем  русские.  Так  этот  барон  говорил,  бывало: "Возьмите
горчицы,  Селлерс, попробуйте-ка ее с горчицей, тогда только вы поймете, что
такое  репа!"  Но я ему всегда отвечал: "Нет, барон, я человек простой и еду
люблю  простую.  Все  эти затеи не для Бирайи Селлерса, он предпочитает дары
природы  в  их  чистом  виде".  И в самом деле: светские привычки не столько
украшают,  сколько  отравляют  жизнь,  поверь  моему  слову.  Да, Вашингтон,
задумал  я  тут одно дельце... Бери еще воды, Вашингтон, бери, не стесняйся,
воды у нас вдоволь. Вкусная, правда? А как тебе эти плоды земные? Нравятся?
     Вашингтон   ответил,   что  лучшей  репы  ему  никогда  не  приходилось
пробовать.  Он,  правда, не сказал, что терпеть не может репу даже в тушеном
виде,  а сырую и подавно. Нет, об этом он промолчал и продолжал расхваливать
репу на погибель собственной души.
     - Я  так и знал, что она тебе понравится. Погляди-ка на нее как следует
-  она  того  стоит.  Посмотри,  какая она крепкая и сочная! В здешних краях
никто  еще  такой не выращивал, можешь мне поверить. Эта репа из Нью-Джерси,
я  сам  вывез ее оттуда. Немалых денежек она мне стоила, но, храни меня бог,
я  всегда беру только самый лучший товар, даже если он и обходится подороже:
в  конечном  счете  это  всегда  окупается.  Этот сорт называется "Малькольм
Ранний";  его  выращивают только в одном месте, и плоды тут же расхватывают.
Бери  еще воды, Вашингтон, все врачи говорят, что овощи надо запивать водой.
С этой штукой нам никакая чума не страшна, мой мальчик.
     - Чума? Какая чума?
     - Как  это,  какая  чума?  Да  та самая азиатская чума, которая два-три
столетия назад чуть не опустошила Лондон!
     - А нам-то что до этого? Здесь ведь нет чумы, надо полагать?
     - Тс-с!  Я  все-таки  проболтался. Ну, ничего, только помалкивай, прошу
тебя!  Может,  мне  и  не  следовало  тебе  говорить, но рано или поздно все
выплывает,  так  что,  в  общем,  это  не  так  уж  важно.  Конечно, старику
Мак-Дауэлсу  не  понравится, что я... Э, была не была: расскажу все - и дело
с  концом!  Я,  видишь  ли,  ездил  недавно  в  Сент-Луис и встретился там с
доктором  Мак-Дауэлсом;  он  очень  высокого мнения обо мне, этот доктор. Он
человек  не из общительных - и это понятно: его знает весь свет, и ему нужно
беречь  свою  репутацию.  Мало  таких  людей,  с  которыми  он позволит себе
говорить  откровенно;  но, видит бог, мы с ним все равно что братья. Когда я
приезжаю  в  город, он ни за что не позволяет мне остановиться в гостинице -
говорит,  что  только со мной он и отводит душу; и, видимо, в этом есть доля
правды,  потому что я... ну, я не привык хвалить себя или задирать нос - кто
я,  что  я  знаю и что могу, но здесь, среди друзей, я вправе сказать, что я
куда  начитаннее  в  области многих наук, чем большинство теперешних ученых.
Так  вот, на днях он под большим секретом доверил мне маленькую тайну насчет
этой самой чумы.
     Она,  видишь  ли,  мчится  сюда  на  всех  парусах  и,  как  все другие
эпидемии,  идет  по  Гольфштрему;  через  каких-нибудь три месяца она пойдет
кружить  по  нашим  местам,  как вихрь, только держись. И уж если она к кому
прикоснется,  тот может сразу писать завещание и заказывать гроб. Одолеть ее
никак  нельзя,  понимаешь  ли,  но предотвратить можно! Каким образом? Репа!
Вот  лучшее  средство!  Репа и вода! Нет ничего вернее, - так говорит старик
Мак-Дауэлс.  Наедайся  репой  два-три  раза  в  день, и никакая чума тебе не
страшна!  Но  тс-с-с!  молчок! Придерживайся этой диеты, и с тобой ничего не
случится.  Мне  бы  не  хотелось,  чтобы  старик  Мак-Дауэлс  узнал,  что  я
проболтался:   он  просто  перестанет  со  мной  разговаривать.  Возьми  еще
водички,  Вашингтон,  -  чем больше ты выпьешь воды, тем лучше. И давай-ка я
положу  тебе еще репы. Нет, нет, нет, непрем