человек  лет  пятидесяти.  После  того  как  полковник  распрощался,
генерал  еще  немного поговорил с Вашингтоном, главным образом о предстоящих
ему  обязанностях.  Из ответов Вашингтона он с удовлетворением заключил, что
новый  клерк  сумеет  вести  конторские  книги  и  что,  хотя его познания в
области  бухгалтерии  пока  чисто  теоретические,  опыт  быстро  научит  его
применять  теорию  на  практике.  Потом  пришло  время  обеда,  и они вдвоем
направились  к  дому  генерала.  Вашингтон  заметил,  что невольно старается
держаться  не  то  чтобы позади генерала, но и не совсем рядом, - горделивая
осанка   и   сдержанные   манеры   пожилого  джентльмена  не  располагали  к
фамильярности.


ГЛАВА IX

СКВАЙР ХОКИНС УМИРАЕТ,
                       ЗАВЕЩАВ ДЕТЯМ ЗЕМЛИ В ТЕННЕССИ

                                    Quando ti veddi per la prima volta,
                                    Parse che mi s'aprisse il paradiso,
                                    E venissano gli angioli a un per volta
                                    Tutti ad apporsi sopra al tuo bel viso,
                                    Tutti ad apporsi sopra il tuo bel volto;
                                    M'incatenasti, e non mi so'anco sciolto.

                                    J. Caselli, Chants popul, de l'Italie*.
     ______________
     * Тебя увидел я - и предо мною
     Открылся рай, и показалось мне,
     Что ангелы небесные толпою
     Слетаются в глубокой тишине
     И вьются над твоею головою.
     И я в цепях - навек теперь с тобою.
     И. Каселли, Народные песни Италии (итал.).

                      Yvmohmi hoka, himak a yakni ilvppvt immi ha chi ho...*
     ______________
     *  Раздели  землю  сию  в  удел  девяти  коленам...  (на языке индейцев
чоктау.)


                    -   Tajma   kittornaminut  inneiziungnaerame,  isikkaene
                    sinikbingmum   ilhej,  annerningaerdlunilo  siurdliminut
                    piok.

     Mas. Agl. Siurdl, 49, 33*.
     ______________
     *  И  кончил  Иаков  завещание  сыновьям  своим, и положил ноги свои на
постель,  и  скончался,  и  приложился  к  народу  своему.  -  Первая  книга
Моисеева, Бытие, 49, 33 (на языке гренландских эскимосов).

     Шагая   по  улице,  Вашингтон  предавался  мечтам,  и  воображение  его
стремительно  переносилось от зерна к свиньям, от свиней к банкам; от банков
к   глазному   эликсиру   и  от  глазного  эликсира  к  землям  в  Теннесси,
останавливаясь  на  каждом  из  этих  соблазнов  только на одно лихорадочное
мгновение.  Он  не  замечал  ничего  вокруг,  все  время смутно думая лишь о
генерале.
     Наконец  они  подошли  к  лучшему  особняку  в  городе.  Это  и был дом
генерала  Босуэла.  Вашингтона представили миссис Босуэл, и он уже готов был
вновь  вознестись  в  туманные  выси  фантазии,  как  вдруг  в комнату вошла
очаровательная   девушка   лет  шестнадцати-семнадцати.  Это  видение  сразу
вытеснило  из  головы  Вашингтона  сверкающий  мусор  воображаемых богатств.
Женская  красота  и  прежде  никогда не оставляла его равнодушным, он не раз
влюблялся,  а  иногда  даже  был  влюблен  в  одну и ту же девушку несколько
недель  подряд,  но  не  помнил  случая,  когда бы сердце его испытало столь
внезапное и сильное потрясение.
     Всю  вторую  половину  дня Луиза Босуэл не выходила у него из головы, и
он  то  и дело путался в вычислениях. Юноша поминутно ловил себя на том, что
погружается  в  грезы, - ему вновь представлялось ее лицо, когда она впервые
появилась  перед  ним;  он слышал ее голос, так его взволновавший, когда она
заговорила,  и  воздух, который окутывал ее, казался ему полным неизъяснимых
чар.  И  хотя  сладостные  грезы  не  покидали  его весь день, часы тянулись
бесконечно,  и  Вашингтон  с  нетерпением  ждал  новой  встречи с Луизой. За
первым  днем последовали другие. Вашингтон отдался охватившей его любви так,
как  он  отдавался  всякому  увлечению, - не колеблясь и не размышляя. Время
шло,  и становилось ясно, что он понемногу завоевывает расположение Луизы, -
не  очень  быстро,  но,  как  ему  казалось,  достаточно  заметно. Внимание,
которое  он  оказывал  Луизе,  слегка  обеспокоило ее родителей, и они мягко
предупредили  дочь,  не  вдаваясь в подробности и ни на кого не намекая, что
если  девушка  связывает  свою  судьбу  с  человеком,  который  не  может ее
обеспечить, она совершает большую ошибку.
     Чутье  подсказало Вашингтону, что безденежье может оказаться серьезным,
хотя,  возможно, и не роковым препятствием на пути осуществления его надежд,
и  бедность  сразу  же  превратилась  для  него в такую пытку, перед которой
бледнели  все  прежние его страдания. Теперь он жаждал богатства больше, чем
когда-либо раньше.
     Раза  два  он  обедал  у  полковника Селлерса и, с унынием отмечая, что
стол  становится  все  хуже  не  только  по  качеству,  но  и  по количеству
подаваемых  блюд,  принимал  это  за  верный  признак  того, что недостающий
ингредиент  глазного  эликсира  все  еще  не  найден,  - хотя Селлерс всегда
объяснял  изменения  в  меню  то  указаниями врача, то какой-нибудь случайно
прочитанной  им  научной  статьей.  Так  или иначе, недостающего ингредиента
по-прежнему  недоставало,  а  полковник  по-прежнему  утверждал,  что он уже
напал на его след.
     Всякий  раз,  когда  полковник  входил в контору по продаже недвижимого
имущества,  сердце Вашингтона начинало бешено колотиться, а глаза загорались
надеждой;  однако  всегда  оказывалось, что полковник всего лишь опять напал
на  след  какой-то  грандиозной  земельной спекуляции и тут же добавлял, что
нужный  ингредиент  почти  у него в руках и он вот-вот сможет назвать день и
час,   когда   на  их  горизонте  забрезжит  долгожданный  успех.  И  сердце
Вашингтона вновь падало, а из груди вырывался глубокий вздох.
     Однажды  Вашингтон получил письмо, сообщавшее, что последние две недели
судья  Хокинс  прихварывал  и  сейчас врачи считают его положение серьезным;
Вашингтону  надо бы приехать домой. Известие это очень опечалило Вашингтона:
он  любил  и  почитал  отца. Босуэлов тронуло горе молодого человека, и даже
генерал   смягчился  и  сказал  несколько  ободряющих  слов.  Это  уже  было
некоторым  утешением.  Но  когда  Луиза,  прощаясь  с ним, пожала ему руку и
шепнула:  "Не  огорчайтесь,  все  будет хорошо; я знаю, все будет хорошо", -
несчастье  стало  для  Вашингтона  источником блаженства, а навернувшиеся на
глаза  слезы  говорили  лишь  о  том,  что  в  груди у него бьется любящее и
благодарное  сердце;  когда  же  на  ресницах Луизы блеснула ответная слеза,
Вашингтон  с трудом сдержал нахлынувшую радость, хотя за минуту до того душа
его была переполнена печалью.
     Всю  дорогу домой Вашингтон лелеял и холил свое горе. Он рисовался себе
таким,  каким,  несомненно,  видела  его она: благородный юноша, пробивающий
себе  дорогу  в  жизни  и  преследуемый несчастьями, стойко и терпеливо ждет
приближения   грозного  бедствия,  готовясь  встретить  удар,  как  подобает
человеку,  давно  привыкшему  к  тяжким испытаниям. От таких мыслей хотелось
рыдать  еще горестнее, и он мечтал только об одном: чтобы она видела, как он
страдает.
     Не  следует  придавать  особого  значения тому, что Луиза, рассеянная и
задумчивая,  стояла  вечером  в  своей  спальне  у секретера и снова и снова
выводила  на  листке  бумаги  слово "Вашингтон". Гораздо важнее было то, что
всякий  раз,  написав  это  имя,  она  тут  же старательно зачеркивала его и
разглядывала  зачеркнутое  слово  так пристально, будто боялась, что его еще
можно    разобрать,   потом   снова   все   перечеркнула   и   наконец,   не
удовлетворившись этим, сожгла листок.
     Приехав  домой.  Вашингтон сразу понял, что отец очень плох. Завешенные
окна  спальни,  прерывистое дыхание и стоны больного, шепот родных, ходивших
по  комнате  на цыпочках, чтобы не обеспокоить его, - все это было исполнено
печального  значения.  Миссис  Хокинс и Лора дежурили у постели больного уже
третью  или  четвертую ночь; за день до Вашингтона приехал Клай, который тут
же  стал помогать им. Кроме них троих, мистер Хокинс никого не хотел видеть,
хотя  его  старые друзья не раз предлагали свои услуги. С приездом Клая были
установлены  трехчасовые дежурства, и теперь больного не оставляли одного ни
днем,  ни  ночью.  Лора  с  матерью, видимо, уже сильно устали, но ни та, ни
другая  не  соглашалась  переложить  на  Клая  хоть  какую-нибудь  из  своих
обязанностей.  Как-то  в полночь он не разбудил Лору на ночное дежурство, но
его  поступок вызвал такие упреки, что больше он уже на это не решался; Клай
понял,  что дать Лоре выспаться и не разрешить ухаживать за больным отцом, -
значит  лишить  ее  самых драгоценных минут в жизни; он понял также, что для
нее  все эти ночные дежурства - честь, а вовсе не тяжелая обязанность. И еще
он  заметил,  что,  когда  часы  бьют  полночь,  взор  больного  с  надеждой
обращается  к двери, и стоило Лоре задержаться, как в глазах мистера Хокинса
появлялось  выражение  нетерпения  и  тоски,  но он тотчас успокаивался, как
только дверь открывалась и Лора входила в комнату.
     И  без упреков Лоры он понял, что был неправ, услышав обращенные к Лоре
слова отца:
     - Клай  очень  добрый,  а ты устала, бедняжка... но я так соскучился по
тебе...
     - Не  такой  уж  он  добрый,  папа,  раз  не позвал меня. Будь я на его
месте, ни за что бы этого не сделала. Как ты только мог, Клай?
     Клай  вымолил  себе  прощение  и  пообещал больше не обманывать сестру;
отправляясь  спать,  он  говорил себе: "У нашей маленькой "герцогини" добрая
душа,  и  глубоко  ошибается тот, кто думает удружить ей, намекая, будто она
взялась  за непосильное дело. Раньше я этого не знал, но теперь знаю твердо:
хочешь  доставить  Лоре  удовольствие,  не  пытайся  помогать  ей, когда она
выбивается из сил ради тех, кого любит".
     Прошла  неделя,  больной  все  больше  слабел.  И  вот  наступила ночь,
которой  суждено было положить конец его страданиям. То была холодная зимняя
ночь.  В  густом  мраке  за окном шел снег, а ветер то жалобно завывал, то в
яростном  порыве  сотрясал  дом.  Уходя от Хокинсов после очередного визита,
доктор  в разговоре с ближайшим другом семьи обронил фразу: "Кажется, больше
я  ничего  не могу сделать", - роковую фразу, которую всегда случайно слышит
тот,   кому   меньше   всего   следовало  бы  ее  слышать  и  которая  одним
сокрушительным   ударом   убивает  последнюю,  едва  теплившуюся  надежду...
Склянки  с  лекарствами  были  убраны, комната аккуратно прибрана в ожидании
неизбежней  развязки;  больной  лежал с закрытыми глазами, дыхания его почти
не   было   слышно;  родные,  дежурившие  у  постели,  вытирали  с  его  лба
выступавший  по  временам пот, и слезы безмолвно текли по их лицам; глубокая
тишина лишь изредка нарушалась рыданиями окруживших умирающего детей.
     Ближе  к  полуночи  мистер  Хокинс  очнулся  от  забытья,  огляделся  и
попытался  что-то  сказать. Лора тотчас приподняла голову больного; в глазах
его загорелись искорки былого огня, и он заговорил слабеющим голосом:
     - Жена...  дети...  подойдите...  ближе... ближе. Свет меркнет... Дайте
взглянуть на вас еще разок.
     Родные  тесным  кольцом обступили умирающего, и теперь уже никто не мог
сдержать слез и рыданий.
     - Я  оставляю  вас в нищете. Я был... так глуп... так недальновиден. Но
не  отчаивайтесь!  Лучшие  дни  уже  недалеко.  Помните о землях в Теннесси.
Будьте  благоразумны.  В  них  -  ваше богатство, несметное богатство... Мои
дети  еще  выйдут в люди, они будут не хуже других. Где бумаги? Бумаги целы?
Покажите их, покажите их мне!
     От  сильного возбуждения голос его окреп, и последние слова он произнес
без  особого  напряжения. Сделав усилие, он почти без посторонней помощи сел
в  постели,  но  взор  его тут же погас, и он в изнеможении упал на подушки.
Кто-то  побежал  за  документами,  их  поднесли  к глазам умирающего; слабая
улыбка  мелькнула  на  его  губах,  -  он  был доволен. Хокинс закрыл глаза;
признаки  приближающейся кончины становились все явственнее. Некоторое время
он  лежал  неподвижно, потом неожиданно чуть приподнял голову и посмотрел по
сторонам, словно пристально разглядывал мерцающий вдали неверный огонек.
     Он пробормотал:
     - Ушли?  Нет...  Я вижу вас... еще вижу... Все... все кончено. Но вы не
бойтесь. Не бойтесь. Теннесс...
     Голос   его   упал   до   шепота  и  замер;  последняя  фраза  осталась
незаконченной.  Исхудалые  пальцы начали щипать покрывало, конец был близок.
А  через несколько минут в комнате не было слышно иных звуков, кроме рыданий
осиротевшей семьи, да со двора доносилось унылое завывание ветра.
     Лора  наклонилась  и  поцеловала  отца в губы в тот самый момент, когда
душа  его  покинула тело. Но она не зарыдала, не вскрикнула, лишь по лицу ее
текли  слезы.  Потом  она  закрыла  покойнику глаза и скрестила на груди его
руки;  помедлив,  она  благоговейно  поцеловала  его в лоб, натянула на лицо
простыню,  а затем отошла в сторону и опустилась на стул, - казалось, отныне
она  покончила  все  счеты с жизнью, потеряла всякий интерес к ее радостям и
печалям  и  забыла  все  свои  надежды  и  стремления.  Клай зарылся лицом в
одеяло,  а  когда  миссис Хокинс и остальные дети поняли, что теперь уже и в
самом  деле  все  кончено,  они  бросились друг к другу в объятия и отдались
охватившей их скорби.


ГЛАВА X

ОТКРЫТИЕ ЛОРЫ. МОЛЬБА МИССИС ХОКИНС

                    Okarbigalo:    "Kia    pannigatit?   Assarsara!   uamnut
                    nevsoingoarna..."

                    Mo. Agleg Siurdl, 24, 23*.
     ______________
     *  И  сказал:  "Чья  ты  дочь?  Скажи  мне..." - Первая книга Моисеева,
Бытие, 24, 23 (на языке гренландских эскимосов).

                                              Nootali nuttaunes, natwontash,
                                              Kukkeihtasli, wonk yeuyeu
                                              Wannanum kummissinninnumog
                                              Kah Koosh week pannuppu*.
     ______________
     * Слушай, дочь моя, внемли мне,
     Слушай лишь меня отныне,
     Позабудь народ свой прежний,
     Отчий дом и край родимый (на языке массачусетских индейцев).

                    La  Giannetta  rispose: Madama, voi dalla poverta di mio
                    padre  togliendomi,  come figliuola cresciuta m'avete, e
                    per questo agni vostro piacer far dovrei.

                    Boccaccio, Decat, Giorno 2, Nov. 8*.
     ______________
     *  Джанетта отвечала: "Сударыня, вы взяли меня у отца моего и вырастили
меня  как  дочь  свою,  и  за  это я должна угождать вам чем только могу". -
Боккаччо, Декамерон, день 2, новелла 8 (итал.).

     После  похорон  прошло  всего  два  или  три  дня,  как вдруг произошло
событие,  которому суждено было изменить всю жизнь Лоры и наложить отпечаток
на еще не вполне сложившийся характер девушки.
     Майор  Лэкленд  был некогда заметной фигурой в штате Миссури и считался
человеком  редких  способностей  и  познаний.  В  свое  время он пользовался
всеобщим  доверием  и  уважением,  но  в конце концов попал в беду. Когда он
заседал  в  конгрессе  уже  третий  срок и его вот-вот должны были избрать в
сенат,  -  а  звание сенатора в те дни считалось вершиной земного величия, -
он,  отчаявшись  найти деньги для выкупа заложенного имения, не устоял перед
искушением  и  продал  свой  голос.  Преступление  раскрылось,  и немедленно
последовало  наказание.  Ничто  не могло вернуть ему доверия избирателей; он
был  опозорен и погиб окончательно и бесповоротно! Все двери закрылись перед
ним,  все  его  избегали. Несколько лет провел он то в мрачном уединении, то
предаваясь  разгулу,  и  наконец  смерть  избавила его от всех горестей; его
похоронили  вскоре  после  мистера  Хокинса.  Майор  Лэкленд умер, как и жил
последние  свои  годы,  -  в  полном  одиночестве, покинутый всеми друзьями.
Родных  у него не было, а если и были, то они давно отреклись от него. Среди
вещей  покойного  были  обнаружены записки, раскрывшие жителям городка глаза
на  одно  обстоятельство,  о  котором они прежде и не подозревали, а именно,
что Лора не родная дочь Хокинсов.
     Сплетники  и  сплетницы тотчас принялись за работу. В записках только и
было  сказано,  что  настоящие  родители  Лоры  неизвестны, но это ничуть не
смущало  кумушек  -  напротив, только развязало им языки. Они сами заполнили
все  пробелы  и  придумали  недостающие  сведения.  Вскоре в городе только и
разговору  было,  что  о  тайне  происхождения  Лоры и о ее прошлом. Ни одна
история  не  походила  на  другую,  но зато все они были одинаково подробны,
исчерпывающи,  таинственны  и занимательны, и все сходились на одном главном
выводе:  на  тайне  происхождения Лоры лежит подозрительная, если не сказать
позорная  тень. На Лору начали поглядывать косо, отводить глаза при встрече,
покачивать  головой  и  чуть  ли  не  показывать  на  нее  пальцем.  Все это
чрезвычайно   озадачивало  девушку,  но  через  некоторое  время  вездесущие
сплетни  дошли  и  до  ее  ушей,  и  она  сразу все поняла. Гордость ее была
уязвлена.  Сперва  она  просто  удивилась  и  ничему  не  поверила.  Она уже
собралась  было  спросить  у матери, есть ли в этих слухах хоть доля правды,
но  по  зрелом  размышлении решила воздержаться. Вскоре ей удалось выяснить,
что   в   записках   майора   Лэкленда   упоминались  письма,  которыми  он,
по-видимому,  обменивался  с  судьею  Хокинсом.  В тот же день она без труда
составила план действий.
     Вечером  Лора  подождала  в  своем  комнате, пока все в доме затихло, а
затем  пробралась  на  чердак  и  принялась  за  поиски.  Она долго рылась в
ящиках,  где  хранились  покрытые  плесенью  деловые  бумаги, не содержавшие
ничего  интересного  для  нее, пока не наткнулась на несколько связок писем.
На  одной  была надпись: "Личное", и в ней она наконец нашла то, что искала.
Отобрав  шесть-семь писем, она уселась и принялась с жадностью читать их, не
замечая, что дрожит от холода.
     Судя  по  датам,  все  письма были пяти-, семилетней давности. Написаны
они  были  майором  Лэклендом мистеру Хокинсу. Суть их сводилась к тому, что
какой-то  человек  из  восточных  штатов  справлялся  у  майора  Лэкленда  о
потерянном  ребенке  и  его  родителях,  - предполагалось, что этим ребенком
могла быть Лора.
     Некоторых  писем  явно  не хватало, так как имя незнакомца, наводившего
справки,   нигде  не  упоминалось;  лишь  в  одном  письме  была  ссылка  на
"джентльмена  с  аристократическими  манерами  и  приятными  чертами  лица",
словно  и автор писем и адресат часто говорили о нем и оба знали, о ком идет
речь.
     В  одном  письме  майор  соглашался  с  мистером  Хокинсом  в  том, что
джентльмен  напал,  по-видимому,  не на ложный след, но соглашался также и с
тем, что лучше молчать, пока не появятся более убедительные доказательства.
     В  другом  письме говорилось, что, "увидев портрет Лоры, бедняга совсем
расстроился и заявил, что это несомненно она".
     В третьем письме сообщалось:
     "У  него,  видимо,  никого  нет  на  свете,  и все его мысли так заняты
розысками,  что,  если  они  обманут  его  ожидания, он, боюсь, не переживет
этого; я уговорил его обождать немного и поехать вместе со мной на Запад".
     В одном из писем был такой абзац:
     "Сегодня  ему лучше, завтра - хуже, но мысли его все время мешаются. За
последние  недели  в  ходе его болезни наблюдаются явления, которые поражают
сиделок,   но,   возможно,  не  поразят  вас,  если  вы  читали  медицинскую
литературу.  Дело вот в чем: когда он бредит, к нему возвращается память, но
стоит  ему прийти в себя, как все воспоминания угасают, - точь-в-точь, как в
случае  с Канадцем Джо, который в