енно. Вот так. Скушай-ка еще вот
эту.  Она  прекрасно поддерживает силы, питательнее ее ничего нет, - почитай
медицинские  книги.  Достаточно  несколько  раз  в день съесть от четырех до
семи  крупных  реп,  выпить от полутора пинт до кварты воды и отдохнуть пару
часиков, чтоб репа перебродила, - на другой день будешь молодцом хоть куда!
     Язык  полковника работал не переставая еще минут пятнадцать - двадцать;
за  это  время,  рассказывая  о тех "операциях", которые он затеял в прошлую
неделю,  он  успел  составить  несколько  состояний  и  теперь рисовал перед
Вашингтоном  великолепные  перспективы,  открывавшиеся  в  связи с недавними
многообещающими  опытами  по  отысканию  недостающего  ингредиента  глазного
эликсира.  В другое время Вашингтон слушал бы его с жадностью и восхищением,
но  сейчас два обстоятельства тревожили его и отвлекали внимание. Во-первых,
он,  к  своему  стыду  и  огорчению,  обнаружил, что, позволив положить себе
добавочную  порцию  репы,  ограбил голодных детей. "Плоды земные" вызывали у
него  ужас и были совсем не нужны ему; увидев же опечаленные лица ребятишек,
которым  отказали  в  добавочной  порции,  ибо добавлять было уже нечего, он
проклял  собственную глупость и от всей души пожалел изголодавшихся малышей.
Во-вторых,  у него начало пучить живот, и это все больше и больше беспокоило
его.   Вскоре  ему  стало  совсем  невмоготу.  Репа,  очевидно,  уже  начала
"бродить".  Вашингтон  заставлял  себя сидеть спокойно за столом, пока был в
силах, но наконец страдания взяли верх над терпением.
     Он   встал,   остановив  этим  поток  слов  полковника,  и  откланялся,
сославшись   на   деловое   свидание.   Полковник  проводил  его  до  двери,
беспрерывно  повторяя  обещание  использовать все свои связи и раздобыть для
него   "Малькольма   Раннего",   он   требовал,   чтобы  Вашингтон  перестал
церемониться  и  при  всяком  удобном случае заходил к ним пообедать чем бог
послал.  Вашингтон рад был вырваться из дома Селлерсов и вновь почувствовать
себя на свободе. Он немедленно отправился домой.
     Целый  час он метался в постели и за этот час чуть не поседел, но затем
благословенный   покой   снизошел   на   него,   и  сердце  его  исполнилось
благодарности.  Измученный  и ослабевший, он повернулся на бок, мечтая о сне
и  отдохновении. И в ту минуту, когда душа его еще витала между сном и явью,
он   с   глубоким   вздохом  сказал  себе,  что  если  раньше  он  проклинал
предупредительное  средство,  придуманное  полковником против ревматизма, то
теперь  готов приветствовать даже чуму - пускай приходит: чему быть, того не
миновать;  лично  он со всякими предупредительными средствами покончил раз и
навсегда,  -  если  же кто-нибудь еще раз по пытается соблазнить его репой и
водой, то пусть его самого постигнет мучительная смерть.
     Неизвестно,  снились  ли  Вашингтону в ту ночь какие-нибудь сны; если и
снились,  то в потустороннем мире не нашлось ни одного духа, который захотел
бы  нарушить их, шепнув ему, что в восточных штатах, за тысячу миль от него,
зреют  некие  события,  которым  суждено через несколько лет оказать роковое
влияние на судьбу семьи Хокинсов.


ГЛАВА XII

ГЕНРИ И ФИЛИП ОТПРАВЛЯЮТСЯ
                      НА ЗАПАД СТРОИТЬ ЖЕЛЕЗНУЮ ДОРОГУ



                                                    Todtenbuch. 141, 17, 4*.
     ______________
     *  Приготовления на Западе Дороги Запада. - "Книга мертвых", 141, 17, 4
(египетск.).

     - Разбогатеть совсем нетрудно, - сказал Генри.
     - Я начинаю думать, что это труднее, чем кажется, - ответил Филип.
     - Почему  же ты не займешься чем-нибудь? Сколько ни копайся в Асторской
библиотеке, все равно ничего там не выкопаешь.
     Если  есть  на  свете  место,  где  "заняться чем-нибудь" кажется делом
совсем  нетрудным,  то  это,  конечно, Бродвей, и самое подходящее время для
этого  - весеннее утро; шагаешь к центру города и видишь перед собой длинные
ряды  роскошных  магазинов; а сквозь мягкую дымку, нависшую над Манхеттеном,
то  там, то сям вырисовываются шпили высоких здании и доносится гул и грохот
оживленного уличного движения.
     Не  только  здесь,  но  и повсюду перед молодым американцем открываются
бесчисленные  пути  к  обогащению;  в  самом  воздухе и в широких горизонтах
страны  звучит  призыв  к  действию  и  обещание успеха. Он не всегда знает,
какой  путь  ему  избрать;  случается,  что  он  тратит  годы,  упуская одну
возможность   за   другой,  прежде  чем  решится  отдать  все  силы  чему-то
определенному.  Не существует таких традиций, которые могли бы руководить им
или  мешать  ему,  и он инстинктивно стремится сойти с пути, которым шел его
отец, и идти иной, собственной дорогой.
     Филип  Стерлинг  часто  говорил  себе, что стоит ему серьезно посвятить
лет  десять любому из десятка планов, зародившихся в его голове, и он станет
богатым  человеком. Ему хотелось разбогатеть, он искренне этого желал, но по
какой-то  необъяснимой  причине  все не решался ступить на узенькую дорожку,
ведущую  к  богатству.  Зато  когда он гулял по Бродвею, сливаясь с бурлящим
людским  потоком,  он  всегда  чувствовал,  как ему передается царящее здесь
упоение  богатством,  и  сам невольно перенимал пружинящую походку удачливых
представителей мира имущих.
     С   особой   силой   это   чувство   передавалось  ему  по  вечерам,  в
переполненном  театре  (Филип  был слишком молод, чтобы помнить ложи старого
театра  на Чемберс-стрит, где невозмутимый Бэртон задавал тон своей буйной и
беззастенчиво  веселой  команде),  -  и  в  антрактах между двумя действиями
модной  комедии,  когда  оркестр  пиликал, гремел и дудел, выводя нестройные
мелодии,  весь мир казался Филипу полным неограниченных перспектив, и у него
распирало  грудь  от  сознания,  что  он  может  взять  от жизни все, что ни
пожелает.
     Возможно,  виною  всему была та легкость, с которой события происходили
на  сцене,  где  к концу трех незаметно пролетающих актов добродетель всегда
торжествовала;  возможно, все дело было в ярком освещении, или в музыке, или
в   возбужденном  гомоне  толпы  во  время  антрактов;  возможно,  просто  в
легковерной  молодости;  но,  так  или  иначе,  сидя  в театре, Филип всегда
непоколебимо верил в жизнь и свою победу в борьбе за счастье.
     Как  восхитительны  иллюзии,  создаваемые  красками, мишурой, шелковыми
одеяниями,  дешевыми чувствами и выспренними диалогами! Пение скрипок всегда
нас  чарует,  а  канифоли  всегда хватит, чтобы натереть смычок. Разве мы не
восторгаемся  чувствительным  героем,  крадущимся  из-за кулис справа, чтобы
при  первом  удобном  случае  похитить  из  картонного домика у левой кулисы
хорошенькую  жену своего богатого и деспотичного соседа? А когда он подходит
к  рампе  и  с  вызовом заявляет публике: "Тот, кто поднимет руку на женщину
иначе,   чем  с  добрыми  намерениями..."  -  разве  сами  мы  не  заглушаем
аплодисментами конец его реплики?
     Филипу   так  и  не  посчастливилось  услышать,  что  же  произойдет  с
человеком,  который  осмелится  поднять руку на женщину с иными намерениями,
кроме  вышеуказанных,  зато впоследствии ему довелось узнать, что женщина, с
любыми  намерениями  поднявшая руку на мужчину, всегда будет оправдана судом
присяжных.
     В  сущности,  хотя  Филип  Стерлинг  сам того не сознавал, ему хотелось
добиться  в  жизни  не только богатства. Этот скромный молодой человек вовсе
не  отказался  бы  от  славы,  если  бы  она  пришла  к  нему  в  награду за
какое-нибудь  достойное  деяние  -  например, за написанную им книгу, или за
основанную  им же влиятельную газету, или за какую-нибудь смелую экспедицию,
вроде  экспедиции  лейтенанта Стрейна или доктора Кейна. Он сам не мог точно
решить,  что  именно  он бы предпочел. Иногда ему казалось, что приятно было
бы   стоять   на   кафедре   в  какой-нибудь  известной  церкви  и  смиренно
проповедовать  слово  покаяния;  ему  даже приходило в голову, что, пожалуй,
благороднее  всего  посвятить  себя миссионерской деятельности в тех забытых
богом  краях,  где  растут финиковые пальмы, где особенно часто звучат трели
соловья,  а  когда  соловей  молчит, по ночам поет бюль-бюль. Считай он себя
достойным,  он  с удовольствием присоединился бы к компании молодых людей из
Богословской  семинарии,  которые  готовились  к  принятию сана, наслаждаясь
всеми прелестями Нью-Йорка.
     Филип  был  родом  из  Новой  Англии и окончил Иельский университет. Он
вынес  оттуда  далеко не все, что могло дать ему это почтенное заведение, но
усвоил  кое-что  и  не предусмотренное принятой там программой. Сюда входило
прекрасное  знание  английского  языка  и  достаточно  обширные  сведения из
истории  английской  литературы;  он  мог  недурно  спеть песню - правда, не
всегда  в  нужном  ритме,  но  зато  с  большим  подъемом; он мог экспромтом
произнести  вдохновенную  речь  в  университетской аудитории, в студенческом
клубе  или стоя на первом попавшемся ящике или заборе; умел подтягиваться на
одной  руке и "крутить солнце" на турнике в гимнастическом зале; на ринге он
неплохо  "работал"  левой  рукой,  с  веслами обращался как профессионал и в
качестве  загребного  не раз помогал своей команде выиграть гонки. Аппетит у
Филипа  был  волчий,  нрав  веселый, а смех звонкий и искренний. У него были
каштановые  волосы,  карие,  далеко  расставленные глаза, широкий, хотя и не
очень  высокий лоб и привлекательное лицо. Это был широкоплечий, длинноногий
молодец  шести  футов  росту,  один из тех подвижных, жизнерадостных юношей,
которые  размашистой  походкой и с независимым видом входят в мир и оживляют
любое общество, в какое бы ни попали.
     По  совету  друзей  Филип  после  окончания университета решил заняться
юриспруденцией.  В  теории  она казалась ему достаточно внушительной наукой,
но  когда  он  начал практиковать, то не смог обнаружить ни одного случая, с
которым  стоило  бы  обратиться  в  суд.  Всем клиентам, которые приходили к
новому  юристу, появившемуся в приемной адвокатской конторы, Филип неизменно
советовал  пойти  на  мировую  и  уладить  дело без суда - все равно как, но
уладить,  -  к  величайшему  недовольству  своего  патрона,  считавшего, что
всякий   юридический   спор   между  двумя  лицами  можно  решить  только  в
общепринятом   процессуальном   порядке,   с  уплатой  положенного  адвокату
гонорара.  К тому же Филип терпеть не мог переписывать судебные жалобы и был
убежден,  что  жизнь,  наполненная  всяческими  "посему"  и "как упоминалось
выше",  с  бесконечным  переливанием  из  пустого в порожнее, будет для него
просто невыносима.
     И  потому,  а также "посему", но отнюдь не так, "как упоминалось выше",
его  перо  занялось  созданием  произведений  совсем  иного  рода.  В  некий
злополучный  час  в популярных журналах, где платили три доллара за печатную
страницу,  появились  две-три написанные им статьи, и вдруг Филип все понял:
литература  -  вот  его  призвание! Нет более упоительного мгновенья в жизни
молодого  человека,  чем то, когда он начинает верить, что призван пополнить
ряды  бессмертных  мастеров слова. Это благороднейшее проявление честолюбия,
- жаль только, что обычно оно зиждется на весьма непрочном фундаменте.
     В  описываемое  нами время Филип приехал в Нью-Йорк, чтобы пробить себе
дорогу  в  жизни. Он считал, что его талант легко обеспечит ему редакторское
кресло  в  какой-нибудь  из  столичных  газет;  правда,  он не имел никакого
представления  о  газетной  работе,  ничего  не  смыслил  в  журналистике  и
понимал,  что  не  сможет  выполнять никакую техническую работу, но зато был
уверен,  что  без  всякого  труда  сумеет  писать  передовые  статьи. Рутина
редакционных  будней  претила ему, к тому же она была ниже его достоинства -
ведь  он  питомец университета и автор нескольких удачных журнальных статей!
Он хотел начать прямо с верхней ступени лестницы.
     К  своему  удивлению,  он  обнаружил,  что все редакторские вакансии во
всех  газетах уже заполнены, всегда были заполнены и, вероятно, всегда будут
заполнены.  Издателям  газет,  решил  он, нужны не талантливые люди, а всего
лишь   добросовестные,   исполнительные   посредственности.   Поэтому  Филип
принялся  усердно  читать книги в Асторской библиотеке, развивая свой талант
и  разрабатывая  замыслы литературных произведений, которые привлекут к нему
всеобщее  внимание.  У него не нашлось достаточно опытного приятеля, который
посоветовал  бы  ему  посетить  заседавший  в  те  дни  Доркингский конвент,
написать   очерк  о  выступающих  там  ораторах  и  ораторшах,  отнести  его
редактору "Ежедневной Лозы" и постараться получить побольше за строчку.
     Однажды   кто-то  из  земляков  Филипа,  веривших  в  его  способности,
предложил  ему  взять  на  себя  руководство одной провинциальной ежедневной
газетой;  он  решил  посоветоваться  по этому вопросу с мистером Гринго, тем
самым Гринго, который когда-то редактировал газету "Атлас".
     - Конечно,  соглашайтесь,  -  сказал  Гринго.  -  Надо  брать  все, что
попадается, чего там!
     - Но они хотят, чтоб я превратил ее в рупор оппозиции.
     - Ну  и  превращайте.  Их  партия все равно придет к власти: следующего
президента выберут именно они.
     - Я  им  не верю, - твердо сказал Филип, - их политика в корне неверна,
и они не должны прийти к власти. Как я могу служить делу, которому не верю?
     - Ну,  как  хотите,  -  с  легким  оттенком  презрения  ответил Гринго,
отворачиваясь  от  Филипа.  -  Но если вы собираетесь заниматься литературой
или  сотрудничать  в  газете,  вы  быстро  поймете, что совесть в наши дни -
непозволительная роскошь.
     Однако  Филип  позволил  себе  эту  роскошь  и, поблагодарив в ответном
письме  своих земляков, отказался от предложения, объяснив при этом, что, по
его  мнению,  их  политические  планы  провалятся, во всяком случае - должны
провалиться.  И  он  вернулся  к  своим  книгам  в  ожидании часа, когда ему
представится возможность войти в литературу, не роняя своего достоинства.
     Вот  в  эту-то  пору нетерпеливого ожидания Филип и прогуливался как-то
утром  по  Бродвею  вместе  с  Генри Брайерли. Он частенько провожал Генри в
центр  города,  к дому на Брод-стрит, который Генри называл своей "конторой"
и  куда  ходил  (или  делал  вид,  что  ходит)  каждый  день. Даже случайный
знакомый  должен  был  знать,  что Генри - человек деловой и что он поглощен
какими-то  таинственными,  но,  несомненно,  очень крупными операциями. Было
ясно,  что  он  в  любую  минуту  может  ожидать вызова в Вашингтон, Бостон,
Монреаль  или даже в Ливерпуль. Правда, этого ни разу не случилось, но никто
из  знакомых  не  удивился  бы, узнав, что в один прекрасный день он уехал в
Панаму   или  в  Пеорию,  или  услышав  от  него,  что  он  стал  владельцем
коммерческого банка.
     Когда-то  Генри и Филип учились в одной школе, сейчас они были близкими
друзьями  и  проводили  много  времени  вместе. Оба жили в одном пансионе на
Девятой  улице; этот же пансион имел честь предоставить кров и частично стол
еще  нескольким  молодым людям того же склада, чьи пути с тех пор разошлись,
приведя одних к славе, других - к безвестности.
     Во  время  упомянутой  выше утренней прогулки Генри Брайерли неожиданно
спросил:
     - Филип, а тебе не хотелось бы поехать в Сент-Джо?
     - Пожалуй,  это  было  бы  совсем  не  плохо,  -  ответил  Филип  после
некоторого колебания. - Но зачем?
     - Там   затеваются  крупные  дела.  Нас  туда  много  едет:  инженеров,
железнодорожников,  подрядчиков. Ты ведь знаешь, мой дядюшка большой человек
в железнодорожном мире. Уверен, что мне удастся устроить и тебя.
     - Но в качестве кого?
     - Ну, я, например, еду как инженер. Ты тоже можешь поехать инженером.
     - Я не отличаю паровоза от тачки.
     - Можешь  работать  геодезистом  или  строителем.  Начнешь  с того, что
будешь  носить  рейки и записывать промеры. Это совсем не трудно. Я тебе все
покажу. Возьмем с собой Траутвайна и еще кое-какие книги.
     - Понятно. Но для чего все это? Что там будет?
     - Неужели  ты  не  понимаешь?  Мы  прокладываем трассу, отмечаем лучшие
земли  вдоль  линии, записываем, узнаем, где будут станции, отмечаем и их, и
скупаем  эти  участки.  Дело  необычайно  денежное.  Инженерить нам придется
недолго.
     - Когда ты едешь? - помолчав, спросил Филип.
     - Завтра. Слишком скоро?
     - Нет,  не то. Я уже полгода готов ехать куда угодно. По правде говоря,
Гарри,  мне  порядком  надоело  пробиваться  туда, куда меня не пускают, и я
готов  поплыть  по  течению  и посмотреть, куда меня вынесет. Будем считать,
что это сама судьба: все так нежданно-негаданно.
     Оба  молодых  человека,  теперь  уже  одинаково увлеченные ожидающим их
приключением,  дошли  до Уолл-стрит, где помещалась контора дядюшки Генри, и
переговорили  обо  всем  с  этим бывалым дельцом. Дядюшка давно знал Филипа,
ему  понравилось  искреннее  увлечение  молодого  человека,  и он согласился
испытать  его  на  строительстве  железной дороги. С той стремительностью, с
какой  все  делается  в  Нью-Йорке, было решено, что на следующий день утром
они отправляются вместе со всеми остальными на Запад.
     По  пути  домой  наши  искатели  приключений  купили  несколько книг по
разным  вопросам  техники,  прорезиненные костюмы, которые, как им казалось,
должны  понадобиться  в  незнакомых,  но, вероятно, сырых краях, и множество
других никому не нужных вещей.
     Всю   ночь   Филип   укладывал   вещи  и  писал  письма:  он  не  хотел
предпринимать  такой  важный  шаг,  не сообщив о нем друзьям. "Если даже они
меня  и  не одобрят, - думал он, - я все-таки выполнил свой долг". Счастлива
юность,  в  одну  минуту  и по первому слову готовая собраться и отправиться
хоть на край света!
     - Кстати,  -  окликнул  Филип приятеля, занимавшего соседнюю комнату, -
где этот Сент-Джо?
     - Где-то  в  Миссури,  на  границе  штата, кажется. Можно посмотреть по
карте.
     - Зачем  нам  карта! Скоро мы его увидим собственными глазами. Я просто
боялся, что это слишком близко к дому.
     Прежде  всего  Филип  написал  большое  письмо  матери,  полное любви и
радужных  надежд.  Он  не  хочет  надоедать  ей  скучными  подробностями, но
недалек  тот  день,  когда  он  вернется к ней, скопив небольшое состояние и
обретя еще нечто такое, что будет ей радостью и утешением в старости.
     Дяде  он  сообщил,  что  поступил на службу в одну нью-йоркскую фирму и
едет   в   Миссури,   чтобы   принять   участие   в  кое-каких  земельных  и
железнодорожных  операциях,  которые  помогут  ему  узнать  мир и, возможно,
положат  начало  его  карьере. Он знал, как обрадуется дядя, услышав, что он
наконец решил посвятить себя какому-то практическому делу.
     Последней,  кому  написал  Филип,  была Руфь Боултон. Может статься, он
никогда  больше не увидит ее: он едет навстречу неведомой судьбе. Ему хорошо
известно,  чем  грозит  жизнь  на границе - дикие нравы пограничных селений,
скрывающиеся  в  засаде  индейцы,  губительная  лихорадка.  Но  если человек
способен  за  себя  постоять,  ему  нечего бояться. Можно ли ему писать ей и
рассказывать  о  своей  жизни?  Если  ему  улыбнется  удача,  то тогда - кто
знает...  Если  же  нет  и ему не суждено вернуться, то, быть может, это и к
лучшему  -  как  знать... Но ни время, ни расстояние не изменят его чувств к
ней; он не прощается, а говорит только "до свиданья".
     Мягкое  весеннее  утро  едва  брезжило,  дымка  ожидания еще висела над
набережными  большого города, и жители Нью-Йорка еще не садились завтракать,
когда  наши  молодые искатели приключений направились к вокзалу Джерси-сити,
где  кончается  линия,  идущая от озера Эри; здесь им предстояло начать свой
долгий  извилистый  путь  на Запад, по дороге, пролегавшей, по словам одного
писателя былых времен, по расколотым шп