посвящала
тому,  что  зубрила  по  книжкам  несусветную  чепуху, а потом, как попугаи,
повторяла  ее  наизусть;  поэтому,  получив законченное образование, ученики
приобретали  лишь постоянную головную боль и умение читать вслух не переводя
дыхания  и  не  останавливаясь  на  малопонятных  словах.  Хокинс  за  гроши
перекупил лавку и принялся извлекать из нее столь же грошовые доходы.
     Под  необычайно  выгодным  предприятием,  на  которое полковник Селлерс
намекал  в  своем письме, подразумевалось выращивание мулов для рынков южных
штатов;  оно  и  в  самом деле было многообещающим: молодняк стоил дешево, а
его  прокорм  -  и  того дешевле. И Хокинс легко поддался уговорам вложить в
дело  все  свои скромные сбережения и возложить дальнейшую заботу о животных
на Селлерса и дядю Дэна.
     Все  шло  хорошо.  Дело  понемногу  разрасталось.  Хокинс даже построил
новый  дом, на этот раз двухэтажный, и установил на нем громоотвод. Люди шли
две-три  мили,  чтобы  посмотреть  на  него.  Но  они  знали, что громоотвод
притягивает  молнию, и поэтому во время грозы обходили дом Хокинса стороной;
они  хорошо  понимали,  что  такое  стрельба  в  цель, и были уверены, что с
расстояния  в  полторы мили молния может попасть в маленький железный прутик
не  чаще,  чем  один  раз  из  ста  пятидесяти.  Хокинс  обставил  свой  дом
"магазинной"  мебелью,  купленной  в  Сент-Луисе,  и  молва о ее великолепии
широко  разнеслась  по  округе.  Даже  ковер  для  гостиной  был привезен из
Сент-Луиса,  хотя  остальные  комнаты  довольствовались  половиками местного
изготовления.  Вокруг  дома  Хокинс  первым  в  поселке  поставил  настоящий
дощатый  забор;  мало  того  -  он  его  выбелил! Что же касается клеенчатых
занавесок  на окнах, то на них красовались такие величественные замки, какие
можно  увидеть  только  на  оконных  занавесках  и  больше  нигде  на свете.
Восторги,  которые эти чудеса вызывали у соседей, радовали Хокинса, но он не
мог  не улыбаться при мысли о том, сколь жалкими и дешевыми они покажутся по
сравнению   с   теми,   какие  украсят  особняк  Хокинса  в  будущем,  когда
теннессийские  земли  принесут  свои  отчеканенные  на монетном дворе плоды.
Даже  Вашингтон  заметил  однажды,  что, когда землю в Теннесси продадут, он
купит  для  своей  с  Клаем  комнаты  такой  же  "магазинный"  ковер,  как в
гостиной.  Слова  эти  понравились  Хокинсу,  но  обеспокоили  его жену: она
считала  неразумным  возлагать  все  земные  надежды  на угодья в Теннесси и
забывать о том, что человек должен трудиться.
     Хокинс   выписывал   еженедельную   газету  из  Филадельфии  и  листок,
выходивший  два  раза  в неделю, из Сент-Луиса; других газет в поселке почти
не  появлялось,  хотя  "Женский  альманах Годи" находил в нем хороший сбыт и
считался,   по  мнению  наиболее  авторитетных  местных  критиков,  образцом
изящной  словесности.  Здесь,  пожалуй,  уместно  напомнить, что мы излагаем
события  давно  минувших  дней:  они  произошли лет двадцать - тридцать тому
назад.  В  этих  двух газетах и крылась тайна все возраставшего благополучия
Хокинса.  Газеты  постоянно  информировали  его о состоянии посевов на юге и
востоке  страны,  и поэтому он знал, на какие товары будет спрос, а на какие
нет,  по  крайней  мере  за несколько недель, а то и месяцев до того, как об
этом  узнавали  все  окружающие.  Шло время, и постепенно все стали считать,
что   ему  удивительно  везет.  Его  соседям  было  невдомек,  что  за  этим
"везеньем" скрывается сметливый ум.
     Вскоре  его  звание  "сквайр" снова вошло в обиход, - правда, только на
год:  по  мере  того  как  состояние Хокинса и его авторитет возрастали, оно
незаметно  перешло  в  "судью",  и  можно  было  надеяться,  что со временем
превратится  в  "генерала". Все сколько-нибудь влиятельные лица, приезжавшие
в  поселок,  стремились  попасть  в дом Хокинсов, и "судья" радушно принимал
гостей.
     Узнав   местных   жителей   поближе,   Хокинс   полюбил  их.  Это  были
неотесанные,  невоспитанные  и  даже  не  очень  трудолюбивые  люди, но зато
прямые,  честные,  достойные  уважения.  Они  отличались  горячим, несколько
старомодным  патриотизмом:  родина была для них кумиром, а национальный флаг
-  предметом великой гордости. Человек, запятнавший честь нации, навлекал на
себя  их  смертельную  ненависть.  Они все еще осыпали проклятьями Бенедикта
Арнольда,  как  будто  он  был их личным другом, обманувшим их доверие всего
лишь неделю назад.


ГЛАВА VI

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ. ЮНАЯ КРАСАВИЦА ЛОРА

                                                               *
     ______________
     *   Дела   десятилетней   давности  -  как  часто  они  кажутся  новью!
(китайск.).

                                                Mesu eu azheiashet
                                                Washkebematizitaking,
                                                Nawuj beshegandaguze
                                                Manwabegonig edush wen.

                                                Ojibwa Nuguwioshang, p. 78*.
     ______________
     * Юность гордая красою
     На лице цветет небесном -
     Ярче всех весенних красок,
     Краше  самой  свежей  розы  -  "Из "Песен оджибвеев" (на языке индейцев
чиппевеев).

     Мы  пропустим  десять  лет и расскажем о переменах, которые произошли в
судьбах наших героев за это время.
     Судья  Хокинс  и  полковник Селлерс успели нажить и потерять по два-три
скромных  состояния  и теперь живут в нужде. У Селлерса две пары близнецов и
сверх  того  еще  четверо детей. В семье Хокинсов шестеро своих детей и двое
приемных.   Время   от   времени,   когда   фортуна  улыбалась  отцам,  этим
пользовались  старшие  дети  и  проводили  счастливые месяцы в лучших школах
Сент-Луиса;  в менее удачные годы они оставались дома, в гнетущей обстановке
нужды и лишений.
     Дети  Хокинсов,  как и все окружающие, даже не подозревали, что одна из
их  сестер - чужая им по крови и рождению. Если Лора с Эмилией и не походили
друг  на  друга,  то  так  часто  бывает во многих семьях. Девочки росли как
сестры,  а  во  время  катастрофы  на Миссисипи они были слишком малы, чтобы
запомнить, что именно это событие соединило их судьбы.
     И  все же всякий, кто узнал бы тайну происхождения Лоры и наблюдал ее в
счастливом  возрасте  двенадцати-тринадцати  лет,  должно быть понял бы, чем
Лора привлекательнее своей подружки.
     Философы  спорят  о  том,  что чарует нас в шаловливой школьнице: то ли
будущая  женщина,  угадываемая  в  едва  расцветающей  девушке, то ли просто
безмятежная  прелесть  ребенка.  Если  в  свои двенадцать лет Лора и обещала
стать  красавицей,  то  сама  она даже не подозревала об этом. Гораздо более
важные  мысли  занимали  ее  в  то  время.  К своему незатейливому школьному
платью  она  уже научилась добавлять милые мелочи в виде бантиков и сережек,
которые  таинственным  образом украшали его, и озабоченно советовалась о них
со своими взрослыми друзьями.
     Когда  в  летний  день  Лора  шла  по  улице быстрой и легкой походкой,
положив  прелестные  ручки  в  отороченные лентой карманы передника и оттого
словно  бы  чуточку  подбоченясь,  а  под  порывами ветра широкие поля белой
панамы   то   опускались  ей  на  глаза,  то  поднимались,  открывая  свежее
хорошенькое   личико,  когда  на  губах  ее  играла  по-девичьи  кокетливая,
задорная   улыбка   и   от   всей  фигурки  веяло  чистотой  и  невинностью,
свойственной  этой  счастливой  поре, - поистине это зрелище согревало самое
холодное сердце и радовало самое печальное.
     Щедрая  и  своенравная,  чуткая и заносчивая, ласковая и непостоянная -
одним  словом,  неотразимо  очаровательная,  -  вот  какой  была Лора в этот
период  своей  жизни.  Не  выйди  она из него, нашу историю не пришлось бы и
писать.  Но  к  концу тех нескольких лет, о которых мы сейчас рассказываем и
которые  принесли  судье  Хокинсу  множество испытаний, Лора выросла и стала
почти женщиной.
     Когда  судья  обанкротился  впервые,  перед ним предстал добрый ангел в
образе  человека  и  предложил  ему полторы тысячи долларов за теннессийские
земли.  Миссис Хокинс считала, что нужно соглашаться. Искушение было велико,
но  Хокинс  устоял.  Он  заявил,  что земля принадлежит его детям и что ради
такой  ничтожной  суммы он не может лишать их будущих миллионов. Когда та же
беда  постигла  его  вновь,  появился  второй  ангел  и предложил три тысячи
долларов.  К  тому  времени  Хокинс  был в таком отчаянии, что позволил жене
уговорить  его  составить  запродажную;  но  когда он вновь увидел нищенскую
одежонку  детей,  он  почувствовал  себя  предателем  и  отказался подписать
бумагу.
     Теперь  он  снова бедствовал, и его положение было хуже, чем когда-либо
прежде.  Целыми  днями  ходил он взад и вперед по комнате и почти не спал по
ночам.  Ему  стыдно было признаться даже самому себе, но он замышлял измену:
он  решился наконец продать землю. Как-то раз в такую минуту в комнату вошла
миссис  Хокинс.  Он  еще  не  сказал  ни  слова,  но почувствовал себя таким
виноватым, как будто она застигла его за каким-то позорным занятием.
     - Сай,  я  прямо  не  знаю, что делать, - сказала она. - Одежда у детей
такая  плохонькая, что стыдно в ней показаться на глаза людям. Но это еще не
самое худшее: в доме еды ни крошки, пусто, хоть шаром покати.
     - Так что же ты, Нэнси! Сходи к Джонсону и...
     - К  Джонсону,  как же! Когда у этого человека не было ни единого друга
на  всем  белом  свете,  ты  поддержал  его,  поставил  на  ноги,  помог ему
разбогатеть.  И  вот  результат:  он живет в нашем чудесном доме, а мы в его
жалкой  лачуге.  Он уже намекал, чтобы наши ребята не приходили играть с его
детьми,  -  что,  впрочем,  еще  можно  перенести, и даже без особого труда,
потому  что  не такие они люди, чтобы стоило поддерживать с ними знакомство;
но  сегодня  утром  я  послала к нему Фрэнки взять немного муки, и он заявил
мальчику,  что  за  нами уже и без того многовато записано; больше он ничего
не  сказал:  просто  не  дал  муки,  отвернулся  и продолжал разговаривать с
девицами  Харгрейв, которые выторговывали у него подешевле какую-то материю.
"Многовато записано!" Уж этого-то я никак не могу перенести спокойно!
     - Нэнси, это неслыханно!
     - Конечно,  неслыханно,  ты  прав.  Я  ничего  тебе  не  говорила, Сай,
терпела,  сколько  могла.  Но  дела наши с каждым днем становятся все хуже и
хуже;  я до того измучилась, что совсем перестала выходить из дому. У тебя и
так  довольно  забот,  я  бы и сейчас ни слова не сказала, только теперь все
так  плохо,  что я просто не знаю, куда кинуться, где искать помощи. - И, не
выдержав, она закрыла лицо руками и заплакала.
     - Бедняжка  моя,  не  надо  так убиваться. Вот уж никогда бы не подумал
такого  о  Джонсоне.  Прямо  голова  идет кругом. Ума не приложу, что теперь
делать!  Если  бы  кто-нибудь сейчас пришел и предложил мне три тысячи... О,
если бы только кто-нибудь предложил три тысячи за землю в Теннесси...
     - Ты бы продал ее, Сай? - в волнении спросила миссис Хокинс.
     - Пусть только предложат!
     Миссис  Хокинс  выбежала  из  комнаты и через минуту вернулась, ведя за
собой  солидного,  похожего  на  бизнесмена человека. Усадив незнакомца, она
снова  вышла.  "Разве  можно  терять  надежду?  -  подумал Хокинс. - В самый
тяжелый  час  провидение  приходит  на  выручку,  -  никогда  еще  помощь не
являлась  к  несчастному горемыке так кстати. - Пусть этот человек предложит
мне хотя бы тысячу, я благословлю и обниму его, как родного брата!"
     - Мне  известно,  что  вы  являетесь  владельцем  семидесяти пяти тысяч
акров  земли  в  Восточном  Теннесси,  -  заговорил незнакомец, - и чтобы не
отнимать  у  вас  лишнего  времени,  я  сразу  перейду к делу. Я представляю
интересы  сталелитейной компании и уполномочен предложить вам за ваш участок
десять тысяч долларов.
     Сердце  Хокинса  екнуло. Он весь дрожал от еле сдерживаемого ликования.
Первым  его  побуждением  было  крикнуть: "По рукам, и дай бог счастья вашей
сталелитейной компании!"
     Но  вот  что-то  промелькнуло  в его сознании, и он, хоть и открыл было
рот,  не  вымолвил  ни  слова.  Воодушевление  погасло  в  его глазах, в них
появилось выражение глубокого раздумья. Затем он нерешительно сказал:
     - Видите   ли,   я...   мне  кажется,  что  этого  мало.  Моя  земля...
представляет  большую  ценность,  очень большую. Она до краев полна железной
рудой,   сэр,  до  краев!  И  медью,  и  каменным  углем  -  всего  даже  не
перечислишь!  Так  вот  что я вам скажу. Я сохраню за собой все богатства ее
недр,  кроме  железной  руды,  которую  готов  продать  за  пятнадцать тысяч
долларов  наличными,  с  тем,  однако, что вступаю в долю и получаю половину
доходов,  или  акций,  как  у  вас  там  говорят.  Я сейчас не у дел и готов
принять участие в управлении предприятием. Что вы на это скажете?
     - Что  касается  меня,  то  я всего лишь посредник владельцев компании;
они  мои друзья, и я даже ничего не получу за свои труды. По совести говоря,
я  пытался  убедить  их  не  впутываться  в  это  дело - потому-то я сразу и
выложил  их  предложение,  не  закидывая  никаких удочек: я надеялся, что вы
откажетесь.  Люди  чаще всего отказываются от первого предложения, каково бы
оно ни было. Но я выполнил поручение и с удовольствием передам ваш ответ.
     Он сделал движение, собираясь встать, но Хокинс остановил его:
     - Погодите минутку.
     Хокинс  снова  задумался.  Суть его размышлений была такова: "Он хитрый
человек,  очень  хитрый;  мне  не  нравится  его откровенность. Эти нарочито
откровенные  бизнесмены  -  хитрые  пройдохи,  все  они  таковы.  Он  и есть
сталелитейная  компания,  вот кто он такой!.. И земля ему нужна до зарезу, -
не  настолько  я  слеп,  чтобы  не видеть этого. Он, видите ли, считает, что
компании  лучше  не  впутываться в это дело. Превосходно, ничего не скажешь!
Просто  здорово  придумано!  Не  пройдет  и дня, как он вернется и, конечно,
примет  мое  предложение. Примет? Готов держать любое пари, что ему и сейчас
не  терпится принять его; тут надо разобраться как следует. С чего это вдруг
такая  горячка  вокруг  железа? Интересно, откуда подул ветер? Даю голову на
отсечение,  что с железом начинаются большие дела. (Тут у Хокинса загорелись
глаза;  он  встал и принялся шагать по комнате, размахивая руками.) Огромные
дела,  в  этом  нет ни малейшего сомнения, а я сижу в этой дыре, как крот, и
не  знаю,  что  творится  на  свете.  Боже  ты мой, ведь я чуть не попался в
ловушку!  Еще  немного,  и  этот  мошенник разорил бы меня. Но все-таки я не
попался, и теперь я ни за что на свете..."
     На  этом  он  прервал  свои  размышления  и,  обернувшись к незнакомцу,
сказал:
     - Я  сделал  вам  предложение,  вы не приняли его, и теперь я прошу вас
считать,  что  никакого  предложения  не было. Впрочем, совесть не позволяет
мне...   Пожалуйста,   измените  названную  мною  цифру  на  тридцать  тысяч
долларов,  если  вам угодно, и можете передать предложение компании - я буду
стоять на своем, даже если у меня разорвется сердце!
     Незнакомец  поглядел  на Хокинса с явным удивлением: чувствовалось, что
вся  сцена  забавляет его; но Хокинс этого даже не заметил. В самом деле, он
едва  ли  замечал  что-либо  вокруг  и  вряд  ли  понимал,  что  происходит.
Незнакомец  ушел.  Хокинс  опустился  на  стул  и задумался; потом испуганно
огляделся и бросился к двери...
     - Поздно,  поздно!  Ушел!  Какой  же  я  дурак! Опять опростоволосился!
Тридцать  тысяч  -  этакий  осел!  Почему,  ну  почему я не сказал пятьдесят
тысяч!
     Он  запустил  обе  пятерни  в  волосы  и,  опершись локтями о колени, в
отчаянии принялся раскачиваться.
     Миссис Хокинс, сияя, вбежала в комнату.
     - Ну как, Сай?
     - О  Нэнси,  я  самый  что  ни на есть про-клятый, рас-проклятый дурак!
Если бы ты знала, что я сделал!
     - Что ты сделал, Сай? Говори скорей, ради бога!
     - Что сделал? Погубил все на свете!
     - Скажи,  скажи наконец, что случилось? Не мучай меня! Неужели он так и
не купил нашу землю? Неужели он ничего тебе не предложил?
     - Предложил? Он давал за нее десять тысяч долларов, и...
     - Слава  богу!  От  всей  души,  от  всего  сердца я благодарю небо! Но
почему же ты говоришь, что все погубил, Сай?
     - Нэнси,  неужели  ты  думаешь,  что  я принял это нелепое предложение?
Нет,  к  счастью,  я  не  такой  простак! Я сразу разгадал, что за всем этим
кроется!  С  железом  затеваются  большие  дела! Тут пахнет миллионами! А я,
этакий  дурак,  сказал  ему, что согласен уступить половину железной руды за
тридцать  тысяч!  Вернись  он сейчас, меньше чем за четверть миллиона ему ее
не видать!
     Миссис  Хокинс  побелела  как  полотно  и  посмотрела  на  мужа полными
отчаяния глазами.
     - И  ты  отказался,  позволил  этому  человеку  уйти,  когда мы в таком
безвыходном положении? Неужели ты говоришь серьезно? Не может быть!
     - Отказался?  Еще  чего  выдумала! Послушай, Нэнси, неужели ты думаешь,
что  он  сам  себе  враг?  Не беспокойся: завтра же утром прибежит ко мне со
всех ног!
     - Нет,  Сай,  нет!  Он  ни за что не вернется. Что теперь с нами будет?
Господи, что теперь с нами будет?
     На лицо Хокинса набежала тревожная тень. Он сказал:
     - Как, Нэнси, ты... ты в самом деле веришь в то, что говоришь?
     - Верю?  Я  наверняка  знаю, что это так. И еще я знаю, что, не имея ни
гроша в кармане, мы бросили на ветер десять тысяч долларов!
     - Нэнси,  ты меня пугаешь! Неужели этот человек... Не может быть, чтобы
я...  Черт  меня  побери, ведь я и в самом деле, кажется, упустил прекрасный
случай!  Не  убивайся,  Нэнси,  не  убивайся!  Я  найду  его.  Я возьму... Я
возьму... Ах, какой я дурак! Я возьму любую сумму, какую он предложит!
     Он  выскочил  из  дому  и бегом пустился по улице. Но незнакомец исчез.
Никто  не  знал,  откуда он прибыл и куда уехал. Хокинс медленно возвращался
домой  и  с  тоской,  уже  без  всякой надежды искал глазами незнакомца; чем
тяжелее  становилось  у  него на сердце, тем дешевле оценивал он свою землю.
Дойдя  наконец  до  порога  собственного  дома, он готов был уступить ее всю
целиком  за  пятьсот  долларов:  двести наличными и остальное тремя годовыми
взносами, без каких бы то ни было процентов.
     Грустное  общество  собралось  на следующий вечер у очага Хокинсов. Все
дети, кроме Клая, были дома. Мистер Хокинс сказал:
     - Кажется,  мы  совсем  на мели, Вашингтон. Мы безнадежно запутались. У
меня  уже  не хватает сил. Не знаю, куда пойти, что делать; никогда еще я не
был  в  таком  безвыходном  положении, никогда будущее не казалось мне таким
беспросветным.  Посмотри,  сколько  ртов  надо прокормить. Клай уже уехал на
заработки;  боюсь,  что  ненадолго нам придется расстаться и с тобой, сынок.
Но только ненадолго: земля в Теннесси...
     Он  умолк, почувствовав, что краснеет. На минуту воцарилось молчание, и
затем  Вашингтон  -  теперь  это  был  двадцатидвухлетний  долговязый юнец с
мечтательными глазами - сказал:
     - Если  бы полковник Селлерс приехал за мной, я не прочь пожить у него,
пока  земля в Теннесси не будет продана. С тех пор как он переехал в Хоукай,
он все время приглашает меня к себе.
     - Боюсь,  что  ему  трудно будет приехать за тобой, Вашингтон. Из того,
что  я  слышал,  -  конечно,  не  от  него  самого,  а от других, - его дела
немногим  лучше  наших,  да и семья у него тоже большая. Он, пожалуй, сможет
подыскать  тебе  какое-нибудь занятие, но лучше уж ты попытайся добраться до
него сам. Тут всего тридцать миль.
     - Но как это сделать, отец? Туда даже дилижансы не ходят.
     - А  если  бы  и  ходили, то за проезд нужно платить. Дилижанс ходит из
Суонси, это в пяти милях отсюда. Но дешевле добраться туда пешком.