ица.
     ЛАГРАНЖ - отвергнутый поклонник.
    ДЮКРУАЗИ - отвергнутый поклонник.
         МАРОТТА - служанка жеманниц.
          АЛЬМАНЗОР - слуга жеманниц
           МАСКАРИЛЬ - слуга Лагранжа
                ЖОДЛЕ - слуга Дюкруази
         ДВА НОСИЛЬЩИКА с портшезом
            ЛЮСИЛЬ, СЕЛИМЕНА - соседки, скрипачи, наемные драчуны


                       Действие происходит в Париже, в доме Горжибюса

                                  ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
                                  Лагранж, Дюкруази.

Дюкруази. Господин Лагранж!
Лагранж. К вашим услугам.
Дюкруази. А ну-ка, поглядите на меня, только прошу не смеяться.
Лагранж. Что вам угодно?
Дюкруази. Какого вы мнения о нашем визите? Много ли вы им довольны?
Лагранж. Я бы желал слышать ваше мнение. Довольны ли им вы?
Дюкруази. Откровенно говоря, не очень.
Лагранж. Я, признаюсь, глубоко возмущен. Помилуйте! Какие-то чванливые провинциалки жеманятся сверх всякой
меры, обходятся свысока с порядочными людьми! Как это они еще догадались предложить нам кресла! И
позволительно ли в нашем присутствии все время перешептываться, зевать, протирать глаза, поминутно спрашивать:
"А который теперь час?" И на все вопросы ответ один: "да" или "нет". Согласитесь, что, будь мы самыми ничтожными
людьми на свете, и тогда нельзя было бы нам оказать худший прием, не так ли?
Дюкруази. Полноте! Вы уж не в меру чувствительны!
Лагранж. И точно, чувствителен.. Настолько чувствителен, что хочу проучить этих девиц за дерзость. Я догадываюсь,
почему они нами пренебрегают. Духом жеманства заражен не только Париж, но и провинция, и наши вертушки
пропитаны им насквозь. Короче говоря, эти девицы представляют собой смесь жеманства с кокетством. Я понял, как
удостоиться их благосклонности. Доверьтесь мне, и мы сыграем с ними такую шутку, что жеманницы сразу поймут,
как они глупы, и научатся лучше разбираться в людях.
Дюкруази. А в чем состоит шутка?
Лагpaнж. Маскариль, мой слуга, слывет острословом; в наше время нет ничего легче, как прослыть острословом. У
этого сумасброда мания строить из себя важного господина. Он воображает, что у него изящные манеры, он кропает
стишки, а других слуг презирает и зовет их не иначе как скотами.
Дюкруази. Ну-ну, говорите! Что вы придумали?
Лагранж. Что я придумал? Вот видите ли... Нет, лучше поговорим об этом в другом месте...

                                  ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
                                  Те же и Горжибюс.

Горжибюс. Ну что? Виделись вы с моей племянницей и дочкой? Дело идет на лад? Объяснились?
Лагранж. Спрашивайте об этом у них, а не у нас. Нам же остается только покорно поблагодарить вас за оказанную нам
честь и уверить вас в нашей неизменной преданности.
Дюкруази. В нашей неизменной преданности.

                               Лагранж и Дюкруази уходят.

Горжибюс (один). Те-те-те! Что-то они не очень довольны. Что за причина? Надобно разузнать. Эй!

                                  ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
                                  Горжибюс, Маротта.

Маротта. Что прикажете, сударь?
Горжибюс. Где твои госпожи?
Маротта. У себя.
Горжибюс. Чем они заняты?
Маротта. Губной помадой.
Горжибюс. Довольно им помадиться. Позови-ка их сюда.

                                ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
                                    Горжибюс один.

Горжибюс. Негодницы со своей помадой, ей-ей, пустят меня по миру! Только и видишь, что яичные белки, девичье
молоко и разные разности,- ума не приложу, на что им вся эта дрянь? За то время, что мы в Париже, они извели на сало
по крайней мере дюжину поросят, а бараньими ножками, которые у них невесть на что идут, можно было бы прокормить
четырех слуг.

                                  ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ
                                Горжибюс, Мадлон, Като.

Горжибюс. Нечего сказать, стоит изводить столько добра на то, чтобы вылоснить себе рожу! Скажите-ка лучше, как
вы обошлись с этими господами? Отчего они ушли с такими надутыми лицами? Я же рам сказал, что прочу их вам в
мужья, и велел принять как можно любезнее.
Мадлон. Помилуйте, отец! Как могли мы любезно отнестись к неучтивцам, которые с нами так невежливо обошлись?
Като. Ах, дядюшка! Неужели хоть сколько-нибудь рассудительная девушка может примириться с их дурными
манерами?
Горжибюс. А чем же они вам не угодили?
Мадлон. Хороша тонкость обращения! Начинать прямо с законного брака!
Горжибюс. С чего же прикажешь начать? С незаконного сожительства? Разве их поведение не лестно как для вас
обеих, так и для меня? Что же может быть приятнее? Уж если они предлагают священные узы, стало быть, у них
намерения честные.
Мадлон. Фи, отец! Что вы говорите? Это такое мещанство! Мне стыдно за вас,- вам необходимо хоть немного
поучиться хорошему тону.
Горжибюс. Не желаю я подлаживаться под ваш тон. Сказано тебе: брак есть установление священное, и кто сразу же
предлагает руку и сердце, тот, стало быть, человек порядочный.
Мадлон. О боже! Если бы все думали, как вы, романы кончались бы на первой же странице. Вот было бы восхитительно,
если бы Кир сразу женился на Мандане, а Аронс без дальних размышлений обвенчался с Клелией!
Горжибюс. Это еще что за вздор?
Мадлон. Полноте, отец, вот и кузина скажет вам то же, что и я: в брак надобно вступать лишь после многих
приключений. Если поклонник желает понравиться, он должен уметь изъяснять возвышенные чувства, быть нежным,
кротким, страстным - одним словом, добиваясь руки своей возлюбленной, он должен соблюдать известный этикет.
Хороший тон предписывает поклоннику встретиться с возлюбленной где-нибудь в церкви, на прогулке или на
каком-нибудь народном празднестве, если только волею судеб друг или родственник не введет его к ней в дом,
откуда ему надлежит выйти задумчивым и томным. Некоторое время он таит свою страсть от возлюбленной, однако ж
продолжает ее посещать и при всяком удобном случае наводит разговор на любовные темы, предоставляя обществу
возможность упражняться в остроумии. Но вот наступает час объяснения в любви; обычно это происходит в укромной
аллее сада, вдали от общества. Признание вызывает у нас вспышку негодования, о чем говорит румянец на наших
ланитах, и на короткое время наш гнев отлучает от нас возлюбленного. Затем он все же изыскивает средства
умилостивить нас, приохотить нас понемногу к страстным излияниям и, наконец, вырвать столь тягостное для нас
признание. Вот тут-то и начинаются приключения: козни соперников, препятствующих нашей прочной сердечной
привязанности, тиранство родителей, ложные тревоги ревности, упреки, взрывы отчаяния и, в конце концов, похищение
со всеми последствиями. Таковы законы хорошего тона, таковы правила ухаживания, следовать которым обязан
светский любезник. Но пристало ли чуть не с первой встречи вступать в брачный союз, сочетать любовь с заключением
брачного договора, роман начинать с конца? Повторяю вам, отец: это самое отвратительное торгашество. Мне
делается дурно при одной мысли об этом.
Горжибюс. Что за дьявольский жаргон? Вот уж поистине высокий стиль!
Като. И точно, дядюшка: сестрица здраво о вещах судит. Пристало ли нам принимать людей, которые в хорошем тоне
ровно ничего не смыслят? Я готова об заклад побиться, что эти неучтивцы никогда не видали карты Страны Нежности,
что селения Любовные Послания, Любезные Услуги, Галантные Изъяснения и Стихотворные Красоты - это для них
неведомые края. Ужели вы не замечаете, что самое обличье этих господ говорит об их необразованности и что вид у них
крайне непривлекательный? Явиться на любовное свидание в чулках и панталонах одного цвета, без парика, в шляпе без
перьев, в кафтане без лент! Ну и прелестники! Хорошо щегольство! Хорошо красноречие! Это невыносимо, это
нестерпимо! Еще я заметила, что брыжи у них от- плохой мастерицы, а панталоны на целую четверть уже, чем принято.
Горжибюс. Неужто у них и впрямь рассудок помутился? Стрекочут, стрекочут - в толк не возьму, что они болтают.
Слушай, Като, и ты, - Мадлон...
Мадлон. Умоляю вас, отец: забудьте эти нелепые имена и зовите нас по-другому.
Горжибюс. То есть как - нелепые? Да ведь эти имена даны вам при крещении!
Мадлон. О боже мой! Как вы вульгарны! Поверить трудно, что такой отец, как вы, мог произвести на свет столь
просвещенную дочь! Разве говорят в изящном стиле о каких-то Като и Мадлон? Согласитесь, что одно такое имя
способно опошлить самый изысканный роман.
Като. Правда, дядюшка: от столь резких звуков мало-мальски музыкальное уха невыразимо страдает. Зато имя
Поликсена, избранное сестрицей, или Аминта, как я себя называю, отличается благозвучием, которого даже вы не
сможете отрицать.
Горжибюс. Вот вам мое последнее слово: я знать не знаю никаких других имен, кроме тех, которые вам даны при
крещении. Что же касается до господ, о которых идет речь, то мне хорошо известны их семейства, а также и достатки.
Мой вам приказ: выходите за них замуж! Мне надоело с вами возиться: нянчить двух взрослых девиц - непосильное
бремя для человека моих лет.
Като. Что до меня касается, дядюшка, то я одно могу сказать: я считаю замужество делом в высшей степени
неблагопристойным. Можно ли свыкнуться с мыслью о том, чтобы лечь спать рядом с неодетым мужчиной?
Мадлон. Позвольте нам хоть немного подышать атмосферой парижского высшего общества,- давно ли мы
расстались с провинцией? Позвольте нам самим завязать роман по взаимной склонности и не слишком торопите с
развязкой.
Горжибюс (в сторону). Дело ясное: совсем рехнулись. (Громко.) Я уж вам сказал: я ничего не понимаю в вашей
болтовне, но я желаю быть полным хозяином в доме. Или вы без всяких разговоров пойдете под венец, или, черт возьми,
я вас упрячу в монастырь! Помяните мое слово! (Уходит.)

                                  ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ
                                    Мадлон, Като.

Като. Ах, душенька! До какой степени у твоего отца дух погряз в материи! Сколь туп у него ум! Какой мрак в его
душе!
Мадлон. Что делать, милочка! Он так меня конфузит! Представить себе трудно, что я его дочь. Я только и жду, что
счастливый случай откроет тайну моего высокого происхождения.
Като. Я в этом уверена. По всем признакам ты знатного рода. И сама я, как погляжу на себя...

                                 ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
                                   Те же и Маротта.

Маротта. Вот тут лакей чей-то пришел, спрашивает, дома ли вы, говорит, что его господин желает вас видеть.
Мадлон. Дура! Оставь ты свои мужицкие речи! Скажи: явился, мол, гонец и изволит спрашивать, дозволено ли будет
его господину вас лицезреть.
Маротта. Чего захотели! Я не больно-то сильна в латыни и не учила эту, как ее, философию по великому Сириусу.
Мадлон. Какова дерзость! Просто невыносимо! Однако ж кто господин этого лакея?
Маротта. Он его назвал маркизом де Маскариль.
Мадлон. Ах, дорогая моя! Маркиз! Ступай же скажи, что мы принимаем. Конечно, это какой-нибудь салонный
острослов, до которого дошли слухи о нас.
Като. Натурально, душенька!
Мадлон. Примем его тут, в зале: это будет приличнее, нежели приглашать его к нам наверх. Пойдем оправим слегка
прическу и поддержим нашу репутацию. Скорее подай нам наперсника Граций!
Маротта. Ей-ей, не разберу, что это за зверь. Коли хотите, чтобы я вас поняла, говорите по-человечески.
Като. Принеси нам зеркало, невежда, да смотри не замарай стекла отражением своей образины. Be e, уходят.

                                 ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ
                               Маскариль, два носильщика.

Маскариль. Эй, носильщик! Ой-ой-ой-ой-ой-ой! Как видно, мошенники хотят переломать мне ребра о стены и о
мостовую!
Первый носильщик. Тьфу, черт! Больно узкая дверь! Вы же сами приказали, чтобы мы вас втащили в дом.
Маскариль. А то как же? Ах, бездельники! Мог ли я допустить, чтобы на пышность моих перьев обрушилось
безжалостное ненастье и чтобы на грязи отпечатались следы моих башмаков? Уберите прочь ваш портшез!
Второй носильщик. Так уж вы заплатите нам, ваша милость!
Маскариль. Что-о-о?
Второй носильщик. Я говорю, сударь, что нам следует с вас получить.
Маскариль (дает ему пощечину). Мошенник! Требовать деньги со столь знатной особы?
Второй носильщик. Так-то вы платите бедным людям! Да разве вашей знатностью будешь сыт?
Маскариль. Но-но! Знайте свое место! Канальи еще смеют шутить со мною!
Первый носильщик (вооружившись палкой от носилок). А ну, расплачивайтесь, да поживее!
Маскариль. Что-о?
Первый носильщик. Сию минуту давайте деньги, вот что!
Маскариль. Вот это разумная речь!
Первый носильщик. Поторапливайтесь!
Маскариль. Хорошо, хорошо! Тебя и послушать приятно, а тот мошенник несет такую околесицу! Получай! Довольно с
тебя?
Первый носильщик. Нет, не довольно. Вы дали пощечину моему товарищу и... (поднимает палку).
Маскариль. Потише, потише! Получай за пощечину. Миром от меня всего можно добиться. Теперь ступайте, а немного
погодя зайдите за мной. Мне надобно быть в Лувре на вечернем приеме.

                                  Носильщики уходят.

                                 ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ
                                  Маскариль, Маротта.

Маротта. Мои госпожи сейчас выйдут, сударь.
Маскариль. Пускай не торопятся. Я расположился здесь со всеми удобствами и могу обождать.
Маротта. Вот и они. (Уходит.)

                                 ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ
                                Маскариль, Мадлон, Като.

Маскариль (раскланиваясь). Сударыни! Вы, без сомнения, удивлены дерзостью моего поступка, однако ж эту
неприятность на вас навлекла ваша слава. Высокие достоинства обладают для меня столь притягательной силой, что я
всюду за ними гоняюсь.
Мадлон. Ежели вы гоняетесь за достоинствами, то не в наших владениях вам надлежит охотиться.
Като. В нашем доме достоинства впервые появились вместе с вами.
Маскариль. О, позвольте мне с этим не согласиться! Молва не погрешила против истины, отдав должное вашим
совершенствам, и всему, что есть галантного в Париже, теперь крышка.
Мадлон. Ваша снисходительность делает вас излишне щедрым на похвалы, а потому мы с кузиной отказываемся
принимать за истину сладость ваших лестных слов.
Като. Душенька! Надобно внести кресла.
Мадлон. Эй, Альманзор!

                              ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
                                  Те же и Альманзор.

Альманзор. Что прикажете, сударыня?
Мадлон. Поскорее вкатите сюда удобства собеседования.

                            Альманзор вкатывает кресла и уходит.

                              ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ
                                Маскариль, Мадлон, Като.

Маскариль. Но в безопасности ли я?
Като. Чего же вы опасаетесь?
Маскариль. Опасаюсь похищения моего сердца, посягательства на мою независимость. Я вижу, что эти глазки -
отъявленные разбойники, они не уважают ничьей свободы и с мужскими сердцами обходятся бесчеловечно. Что за
дьявольщина! Едва к ним приблизишься, как они занимают угрожающую позицию. Честное слово, я их боюсь! Я
обращусь в бегство или потребую твердой гарантии в том, что они не причинят мне вреда.
Мадлон. Ах, моя дорогая, что за любезный нрав!
Като. Ну точь-в-точь Амилькар!
Мадлон. Вам нечего опасаться. Наши глаза ничего не злоумышляют, и сердце ваше может почивать спокойно,
положившись на их щепетильность.
Като. Умоляю вас, сударь: не будьте безжалостны к сему креслу, которое вот уже четверть часа призывает вас в свои
объятия, снизойдите к его желанию прижать вас к своей груди.
Маскариль (приведя в порядок прическу и оправив наколенники). Ну-с, сударыни, что вы скажете о Париже?
Мадлон. Ах, что можно сказать о Париже? Нужно быть антиподом здравого смысла, чтобы не признать Париж
кладезем чудес, средоточием хорошего вкуса, остроумия и изящества.
Маскариль. Я лично полагаю, что вне Парижа для порядочных людей несть спасения.
Като. Это неоспоримая истина.
Маскариль. Улицы, правда, грязноваты, но на то есть портшезы.
Мадлон. В самом деле, портшез - великолепное убежище от нападок грязи и ненастной погоды.
Маскариль. Часто ли вы принимаете гостей? Кто из острословов бывает у вас?
Мадлон. Увы! В свете мало еще о нас наслышаны, но успех нас ожидает: одна наша приятельница обещает ввести к
нам в дом всех авторов Собрания избранных сочинений.
Като. И еще кое-кого из тех господ, которые слывут, как нам говорили, верховными судьями в области изящного.
Маскариль. Тут я могу быть вам полезен больше, чем кто-либо: все эти люди меня посещают. Да что там говорить: я
еще в кровати, а у меня уже собралось человек пять острословов.
Мадлон. Ах, сударь, мы были бы вам признательны до крайних пределов признательности, если бы вы оказали нам
такую любезность! Для того чтобы принадлежать к высшему обществу, необходимо со всеми этими господами
познакомиться. В Париже только они и создают людям известность, а вы знаете, что для женщины иногда довольно
простого знакомства с кем-нибудь из них, чтобы прослыть законодательницей мод, не обладая для того никакими
качествами. Я же особенно ценю то, что в общении со столь просвещенными особами научаешься многим
необходимым вещам, составляющим самую сущность остроумия. Каждый день узнаешь от них какие-нибудь
светские новости, тебе становится известен изящный обмен мыслей и чувств в стихах и прозе. Можешь сказать точно:
такой-то сочинил лучшую в мире пьесу на такой-то сюжет, такая-то подобрала слова на такой-то мотив, этот сочинил
мадригал по случаю удачи в любви, тот написал стансы по поводу чьей-то неверности, господин такой-то вчера вечером
преподнес шестистишие девице такой-то, а она в восемь часов утра послала ему ответ, такой-то писатель составил
план нового сочинения, другой приступил к третьей части своего романа, третий отдал свои труды в печать. Вот что
придает цену в обществе, и, по моему мнению, кто всем этим пренебрегает, тот человек пустой.
Като. В самом деле, я нахожу, что особа, которая желает прослыть умницей, а всех четверостиший, которые сочинены в
Париже за день, знать не изволит, достойна осмеяния. Я бы сгорела от стыда, если бы меня спросили, видела ли я то-то
и то-то, и вдруг оказалось бы, что не видела.
Маскариль. Ваша правда, конфузно не принадлежать к числу тех, кто первыми узнают обо всем. Впрочем, не
беспокойтесь: я хочу основать у вас в доме академию острословия и обещаю, что в Париже не будет ни одного стишка,
которого вы бы не знали наизусть раньше всех. Я и сам упражняюсь в этом роде. Вы можете услышать, с каким
успехом исполняются в лучших парижских альковах двести песенок, столько же сонетов, четыреста эпиграмм и свыше
тысячи мадригалов моего сочинения, а загадок и стихотворных портретов я уж и не считаю.
Мадлон. Признаюсь, я ужасно люблю портреты. Что может быть изящнее!
Маскариль. Портреты сочинять труднее всего, тут требуется глубокий ум. Надеюсь, когда вы ознакомитесь с моей
манерой письма, вы меня похвалите.
Като. А я страшно люблю загадки.
Маскариль. Это хорошее упражнение для ума. Не далее как нынче утром я сочинил четыре штуки и собираюсь
предложить их вашему вниманию.
Мадлон. Мадригалы тоже имеют свою приятность, если они искусно сделаны.
Маскариль. На мадригалы у меня особый дар. В настоящее время я перелагаю в мадригалы всю римскую историю.
Мадлон. О, конечно, это будет верх совершенства! Когда ваш труд будет напечатан, пожалуйста, оставьте для меня
хотя бы одну книжку.
Маскариль. Обещаю: каждая из вас получит по книжке в отличнейшем переплете. Печатать свои произведения - это
ниже моего достоинства, но я делаю это для книгопродавцев: ведь они прямо осаждают меня, надобно же дать им
заработать!
Мадлон. Воображаю, какое это наслаждение - видеть свой труд напечатанным!
Маскариль. Разумеется. Кстати, я должен прочесть вам экспромт, я сочинял его вчера у герцогини, моей
приятельницы,- надобно вам знать, что я чертовски силен по части экспромтов.
Като. Именно экспромт есть пробный камень острословия.
Маскариль. Итак, прошу вашего внимания.
Мадлон. Мы превратились в слух.
Маскариль.
                               Ого! Какого дал я маху:
                               Я в очи вам глядел без с