акими  учеными  уродцами,
неженками, привыкшими цепляться за материнскую юбку. Он считал, что  детей
следует с раннего возраста знакомить с представителями  разных  социальных
слоев города, чтобы, когда подойдет время и они займут отведенное им место
в Деле, они никому не показались чужаками или пришельцами. Его отец, а еще
больше дед располагали сведениями о каждом жителе города и поддерживали  с
ними деловое знакомство, так же  как  и  он  сам.  Его  сыновья  не  будут
помещиками, живущими вдали от своих  земель,  они  последуют  примеру  тех
землевладельцев - нетитулованных дворян, которые предпочитают жить в своих
поместьях и знают окрестных жителей.  Словом,  Джордж  и  Пенроуз  неплохо
вступали в жизнь.
   Дело Авраама Локвуда ему мало докучало и почти совершенно не мешало его
текущим финансовым  делам.  Мысль  о  Деле,  как  хороший  ориентир,  лишь
облегчала ему принятие решений - больших и малых - относительно воспитания
детей, несмотря  на  протесты,  которые  время  от  времени  заявляла  его
озадаченная жена. Почти все  касавшееся  настоящего  сыновей  могло  иметь
отношение к будущему Делу: их образование,  манеры,  одежда,  внешность  и
качества менее явные,  такие,  как  достоинство,  гордость,  независимость
суждений,  честность,   способность   к   самоконтролю,   сдержанность   и
честолюбие. Как  ни  странно,  мальчики  с  возрастом  воспылали  к  отцу,
неожиданно для  него  самого,  такой  сыновьей  любовью,  что  любовь  эта
показалась их матери даже несколько болезненной. У нее они искали тепла  и
ласки, а у него - одобрения своим поступкам.  Этот  худой  раздражительный
человек, много раз  отказывавший  им  в  их  просьбах,  был,  однако,  тем
позитивным фактором в их повседневной жизни, действие которого они ощущали
на себе даже когда втайне  нарушали  его  приказы.  Любовь  детей  служила
Аврааму наградой за тот интерес, который он к ним проявлял и который  они,
по молодости лет, воспринимали как должное, не раздумывая о причинах.
   Закончив в 1887 году восьмой класс, Джордж без разговоров отправился  в
школу св.Варфоломея. Этот шаг, имевший для Дела его отца большое значение,
потребовал тщательной подготовки. Школа,  о  которой  идет  речь,  к  тому
времени была уже достаточно старой - она существовала около тридцати  лет,
и  почти  все  выпускники  ее  поступили  в  Гарвард,  Йель,  Принстон,  в
Пенсильванский университет, в университеты Дармута,  Уильямса,  Виргинский
или в духовные семинарии. Она находилась в ведении епископальной церкви  и
была расположена в восточной части штата  Массачусетс.  Все  учащиеся,  за
исключением небольшой группы южан, были выходцами из  штатов  Массачусетс,
Род-Айленд, Коннектикут, Нью-Йорк, Нью-Джерси,  Пенсильвания,  Мэриленд  и
Делавэр. Гарри Пенн Даунс и Моррис Хомстед тоже устраивали своих  детей  в
школу св.Варфоломея, хотя сами не были ее питомцами. Это обстоятельство  в
какой-то мере повлияло на Авраама Локвуда, но  оно  не  было  главным  при
выборе учебного заведения. Главным было то, что  эта  школа  находилась  в
одном из штатов Новой Англии, а также  то,  что  ее  выпускники  поступали
потом в солидные университеты. Авраам Локвуд уже решил,  что  его  сыновья
пойдут в Принстон, он хотел, чтобы у них были друзья также в  Гарварде,  в
Йельском   и   Пенсильванском   университетах.    Поскольку    большинство
оканчивавших  школу  св.Варфоломея  поступало  в  Гарвард   и   Йель,   то
возможность таких  дружеских  связей  обеспечивалась  сама  собою.  Авраам
Локвуд постарался избежать какого-либо намека  на  то,  что  он  подражает
Даунсу и Хомстеду, поэтому не стал просить  их  о  помощи  при  устройстве
сыновей в школу св.Варфоломея, а обратился к Габриелу Бромли,  заместителю
ректора школы при церкви св.Троицы в Гиббсвилле, и к Джо Кэлторпу,  своему
однокурснику, - оба они были личными друзьями ректора школы св.Варфоломея.
Авраам Локвуд предусмотрительно решил  не  пытаться  произвести  на  школу
впечатление своей скромной претензией на вес в обществе и не  напирать  на
свои филадельфийские связи. В письмах к директору  школы  Артуру  Фрэнсису
Феррису и при личной  встрече  с  ним  он  заявлял,  что  рассчитывает  на
зачисление сыновей в школу  св.Варфоломея,  поскольку  их  предки  как  по
мужской, так и по женской  линии  уже  сто  лет  как  считаются  коренными
пенсильванцами. Будучи человеком состоятельным, он, Авраам  Локвуд,  хотел
бы, чтобы его дети воспользовались  возможностью  получить  образование  в
Новой Англии. Сославшись мимоходом на свое родство  с  предками  из  Новой
Англии, Авраам Локвуд в то же время откровенно заявил, что ни он  сам,  ни
его отец, ни дед не были лично знакомы с теми Локвудами. Он  хорошо  знал,
что его тактика вполне отвечает  робкому,  медленно  реализуемому  замыслу
Артура Фрэнсиса Ферриса принять несколько мальчиков, которые отличались бы
от обычного для  школы  св.Варфоломея  контингента  учащихся.  Осуществляя
исподволь  свою  программу  борьбы  с  тенденцией,  которую  он   именовал
инбридингом [в животноводстве - узкородственное  разведение],  Феррис  уже
принял одного мальчика из Чикаго и одного из  Буффало;  принял  и  Джорджа
Локвуда, не дав, однако, никаких обещаний в отношении его  младшего  брата
Пенроуза. Он убедился в прочности финансового настоящего и будущего  семьи
Локвудов и  если  испытывал  какие-то  сомнения  насчет  личности  Авраама
Локвуда, то Джо  Кэлторп  и  Габриел  Бромли  рассеяли  их.  Они  заверили
Ферриса, что Локвуд проявил излишнюю скромность,  когда  говорил  о  своих
успехах на общественном и деловом поприще. Джо Кэлторп,  не  состоявший  в
клубе "Козыри", упомянул Феррису эту организацию, и тот с  удовлетворением
отметил про себя, что сам Авраам Локвуд ничего ему не  сказал.  Бромли  же
сообщил про лютеранскую церковь, которую Локвуд и  его  отец  построили  в
своем родном городе, - и опять Фрэнсис вспомнил, что Локвуд об этом  факте
умолчал.
   К слову сказать, Авраам Локвуд, разумеется, знал, что у Артура Фрэнсиса
Ферриса было свое Дело - школа св.Варфоломея.
   И вот осенью 1887 года старые друзья - Моррис Хомстед, Гарри Пени Даунс
и Авраам Локвуд - оказались в спальном вагоне поезда, который  отправлялся
в Бостон. Сыновья Хомстеда  и  Даунса,  впервые  увидевшие  сына  Локвуда,
встретили незнакомца с нескрываемой враждебностью, чем ввергли  в  немалое
замешательство всех трех отцов. Это был первый случай, когда Дело  Локвуда
натолкнулось на препятствие, и первый случай, когда он ощутил прилив любви
к сыну и ненависти к обидчикам - чувства, какие  испытывает  родитель  при
виде оскорбленного ребенка. И за эту глупую жестокость  сына  Гарри  Пенну
Даунсу суждено было впоследствии заплатить жизнью.
   Но  несмотря   на   столь   малоприятное   начало   своей   карьеры   в
школе-пансионате, Джордж Локвуд оказался у ректора на  отличном  счету.  В
первый же год мальчик быстро выдвинулся в  число  наиболее  успевающих  по
алгебре и латыни и стал одним из лучших  бегунов  в  классе.  Его  комната
содержалась в порядке, он был опрятен, а по дому скучал лишь до  тех  пор,
пока администрация не признала публично его успехов в науке.
   Артур Фрэнсис Феррис поздравил себя с правильным решением: несмотря  на
сомнения  относительно  отца  мальчика,  Артур  Фрэнсис  Феррис   не   дал
предубеждению возобладать над тем хорошим, что было заложено в его  плане;
интуиция не подвела его.


   Каждому мальчику в школе св.Варфоломея  выдавали  за  пятьдесят  центов
(эта сумма включалась в их счета  среди  расходов  на  учебники  и  мелкие
нужды) по небольшой деревянной шкатулке четыре дюйма  высотой,  двенадцать
дюймов шириной и шестнадцать дюймов  длиной.  К  шкатулке  была  приделана
накладка, и за отдельную плату - пятнадцать  центов  -  мальчику  выдавали
замочек и два ключа. Один ключ оставался  у  него,  а  другой  он  отдавал
старшему  наставнику.  Неприкосновенность  шкатулки  уважалась.  Никто  из
учеников не имел права вскрывать шкатулку товарища, равно как и учитель не
мог открыть ее без разрешения владельца.
   В шкатулках мальчики хранили свои личные сокровища: письма,  перочинные
ножи, сладости (хотя это было запрещено),  запасной  воротничок,  запасные
запонки, шнурки для ботинок, семейные фотографии, каштаны,  наконечники  к
индейским  стрелам,  медали  за  академические  и  спортивные  достижения,
дневники,  часы,  цепочки  для  часов,  марки,  деньги  (хотя   это   было
запрещено), прядь волос приглянувшейся девочки, выходные галстуки. Со слов
старших учеников мальчики знали, что учителя время  от  времени  открывают
шкатулки в их отсутствие, если  возникают  подозрения,  что  там  хранятся
трубки, табак и непристойные фотографии. Хотя сладости и деньги держать  в
шкатулках запрещалось, за это нарушение правил никто не наказывал: учителя
делали вид, будто они не заглядывают в шкатулки, поэтому мелкие  деньги  -
меньше доллара - и сливочные конфеты не считались серьезной  контрабандой.
У каждого из мальчиков было для своего ключа особое потайное  местечко,  а
некоторые даже вешали его себе на шею. И  никто  не  осудил  бы  мальчика,
отошедшего со своей шкатулкой в уголок, чтобы соседи по комнате не увидели
ее   содержимого;   зато   насильственное   вскрытие   шкатулки   товарища
рассматривалось как оскорбление действием и нарушение морального  кодекса,
принятого самими учениками. Почти все мальчики  ставили  свои  шкатулки  в
определенном месте, поэтому, если у кого-то ее трогали, то  это  сразу  же
замечалось. "Кто передвинул мою шкатулку?" - громко спрашивал  мальчик,  и
уже в этом его тоне слышалась угроза, что нередко приводило к ссоре, а  то
и к драке. Высшим проявлением доверия со стороны  мальчика  было  показать
своему другу хранящиеся у него в шкатулке сувениры  и  безделушки,  однако
бывали  случаи,  что  даже  закадычные  друзья  на  протяжении  всех   лет
совместного обучения ни разу не показывали друг другу своих шкатулок.
   Каждый обладатель шкатулки  вырезал  или  выжигал  на  ее  крышке  свою
фамилию; даже если ничего интересного в этой шкатулке  не  хранилось,  все
равно   она   была   его   собственной   священной   и    неприкосновенной
драгоценностью. Замков в дверях ребячьих комнат не было,  поэтому  наличие
шкатулки   предоставляло   мальчикам   единственную   возможность   (кроме
возможности совершить самостоятельную прогулку по берегу озера) уединяться
на  какое-то  время  от  школьных  товарищей  и   воспитателей.   Мальчик,
вскрывавший чужую шкатулку, не только напрашивался на драку с потерпевшим,
но и рисковал быть побитым друзьями этого потерпевшего.
   Таким образом, обыкновенная шкатулка,  предназначавшаяся  для  хранения
предметов первой необходимости - сапожного крема, щеток, расчесок, носовых
платков,  -  превратилась  в  школе  св.Варфоломея  в  уставный   предмет,
освященный традицией. Выпускники всегда увозили шкатулки  домой  и  иногда
пользовались ими даже в университетах.  Среди  учащихся  уже  были  такие,
которые пользовались шкатулками отцов. И вот тут-то  Фрэнсису  Хомстеду  и
Стерлингу Даунсу, чувствовавшим себя достаточно уверенно в родном  городе,
пришлось довольно скоро узнать, что такое унижение: кое-кто  напомнил  им,
что у них-то шкатулки новые, а не отцовские.
   Содержимое  шкатулки,  а  иногда  и   отсутствие   такового   постоянно
подвергались тайному и скрупулезному исследованию  воспитателей,  особенно
новеньких, более молодых по возрасту, начитавшихся Артура Конан Дойля.  Но
когда какой-нибудь мальчик,  охваченный  чувством  одиночества  и  грусти,
удалялся от людей в укромный уголок читального зала  и,  вскрыв  шкатулку,
любовно перебирал свои сокровища, то они не могли при этом присутствовать.
Неведомо им было и то,  что  среди  их  подопечных  встречались  мальчики,
которым, в каком бы настроении они ни пребывали, общение со шкатулкой и ее
содержимым  никогда  не  заменяло  общение  с  людьми.  Некоторые   ребята
пользовались шкатулками только для хранения вещей.
   Шкатулка Джорджа Бингхема Локвуда, с выжженными на  крышке  при  помощи
каминной кочерги инициалами и  фамилией,  была,  пожалуй,  единственной  в
своем роде. В отличие от  других  шкатулок,  она  не  походила  на  свалку
множества разных вещей, а была разделена на четыре отделения, в каждом  из
которых аккуратно складывались более или менее  однородные  предметы.  Для
этого Джордж велел вырезать в длинных стенках шкатулки поперечные пазы,  в
которые были вставлены три перегородки, образовавшие четыре  отделения.  В
первом отделении помещались его серебряные часы  с  цепочкой,  воротничок,
запонки и булавки, во втором - платки и галстуки, в  третьем  -  деньги  и
почтовые марки и в четвертом - письма от родных, мыло и одеколон. Если  не
считать  перегородок,  шкатулка  и  ее  содержимое  не  открывали   ничего
необычного взору любопытных учителей. Несколько мелких монет - вот  и  вся
контрабанда. Взглянув на все это, учитель тотчас захлопывал крышку.
   Однако  в  шкатулке  было  еще  кое-что  -  двойное   дно.   Внутренние
перегородки не только делили ее на отсеки, но и скрывали секрет. Их  можно
было вынуть из пазов, выложить вещи на стол и, перевернув  шкатулку  вверх
дном, слегка постучать по ней - "внутреннее дно" вылетало, а вместе с  ним
и тайные сокровища  Джорджа:  две  золотые  монеты  достоинством  по  пять
долларов каждая и десятидолларовая бумажка. Обладание такой большой суммой
могло  бы  привести  к  исключению  из  школы,  и  никакое  объяснение  не
удовлетворило бы ни учителей, ни ректора.
   Джордж Локвуд (за годы обучения в школе св.Варфоломея ему так и не дали
никакого прозвища) получил свою шкатулку  во  время  общей  раздачи  через
неделю после прибытия. Первые четыре  месяца  он  прятал  в  ней  то,  что
некоторые мальчики имели обыкновение брать у других: мыло, расчески,  крем
для обуви и так далее. Зная, что в шкатулке нет ничего интересного, он  не
искал в ней утешения в минуты меланхолии  и,  поскольку  помнил  наперечет
все, что в ней находилось,  развлекался  лишь  тем,  что,  уединившись  от
людей, запирал и отпирал замочек. Но спустя две-три недели он выяснил, что
учителя иногда открывают шкатулки без ведома владельцев; это  вторжение  в
личную жизнь возмутило его настолько, что,  внимательно  присмотревшись  к
своей шкатулке, он придумал план борьбы. На  рождество  он  взял  шкатулку
домой и попросил местного столяра за  пятьдесят  центов  соорудить  в  ней
перегородки и второе дно. Столяр был мастером своего дела. Он соорудил уже
немало таких тайников  в  письменных  столах,  комодах  и  сундуках  своих
заказчиков, так что заказ Джорджа пришелся ему весьма  по  душе  ("Што  вы
дершите там, Шорши? Любофные письма, да?"). Джордж положил в  свой  тайник
рождественские подарки деда и бабушки  Хоффнер  (золотые  монеты)  и  отца
(десятидолларовую бумажку) и с  чувством  ликования  возвратился  в  школу
св.Варфоломея. Это был вызов ищейкам-учителям. Раз в  неделю  он  открывал
свою шкатулку и иногда замечал, что его  вещи  просматривали.  Но  недаром
столяр славился своим мастерством: за все четыре года, что Джордж учился в
школе, спрятанные деньги так и не были обнаружены.
   Близких друзей у Джорджа Локвуда, можно сказать, не было,  хотя  вообще
друзей было много.  И  переменил  он  их  столько  же,  сколько  сменилось
товарищей по комнате. Школьникам разрешалось подбирать себе  товарищей  по
комнате только с переходом в последний класс, и, хотя  по  правилам  можно
было выбрать двоих, Джордж выбрал только одного, предоставив выбор другого
старшему наставнику. Он же  выбрал  Стерлинга  Даунса,  который  и  принял
приглашение. Вначале Джордж  относился  к  Стерлингу  не  лучше,  чем  тот
относился к нему, но во втором  классе  они  несколько  сблизились.  А  на
третий год Джордж пожалел Стерлинга, как жалели его  все  ученики.  В  том
году отец Стерлинга покончил с собой.


   Менее чем за десять лет совместной деятельности Гарри  Пенна  Даунса  и
Авраама Локвуда их общий капитал, участвовавший в  спекулятивных  сделках,
вырос с десяти до  шестисот  тысяч  долларов.  Этого  удалось  добиться  в
значительной степени (но не исключительно) путем купли-продажи  акции,  за
курсами которых следил Даунс. Время от  времени  Авраам  Локвуд  предлагал
ликвидировать те или иные акции, забирал  свою  часть  прибыли,  вкладывал
деньги в другие ценные бумаги или в  недвижимость,  а  потом  ждал,  когда
Даунс придет к  нему  с  новым  предложением.  Авраам  Локвуд  никогда  не
отказывался вступать с Даунсом в партнерство, но не всегда  давал  столько
денег, сколько тот просил: иногда ему не хотелось рисковать,  а  иногда  у
него просто не было свободных денег.  Однако  вряд  ли  у  него  возникали
сомнения в том, что Даунс - опытный спекулянт. Десять  тысяч  долларов,  а
потом - шестьсот тысяч долларов составляли лишь основной капитал; весь  же
капитал, принадлежавший партнерам, был гораздо больше. За годы  совместной
деятельности каждый из них заработал на биржевых операциях более  миллиона
долларов.
   Они с самого начала вместе делали деньги, но наибольшие доходы получали
в последние годы, когда отношения между ними стали более прохладными,  чем
прежде. Даунс не знал, чем объяснить такую перемену, никак не предполагая,
что его друг Локи обиделся  на  грубый  выпад  Стерлинга  против  Джорджа.
Потом,  подумав,  решил,   что   холодно-равнодушное   отношение   Локвуда
объясняется его занятостью  другими  финансовыми  делами,  но  коль  скоро
Локвуд продолжал вкладывать в их  спекуляции  свои  шестьдесят  процентов,
Даунс мог обойтись и без любезностей. Не то чтобы Локвуд был  груб,  но  в
последнее время он вел себя не по-приятельски и реже  стал  встречаться  с
Даунсом за обедом или ужином. Однажды Даунс решил было  сделать  дружеский
жест и попробовать сойтись с Локвудами ближе (его жена не была  знакома  с
Аделаидой, а  сам  он  видел  ее  только  на  свадьбе),  но  вынужден  был
отказаться от своего  намерения;  Марта  Стерлинг  Даунс  и  вообще-то  не
жаловала гостей, а женщину из северной части штата, не  умеющую  правильно
произносить  английские  слова  и,  наверно,   не   знающую,   что   такое
Филадельфийская Ассамблея, тем более встретила бы без  восторга.  Так  что
Даунсу пришлось отказаться от  мысли  об  установлении  с  Локвудом  более
коротких отношений, и он продолжал встречаться с ним в конторе  -  либо  у
себя в Филадельфии, либо у него в Шведской Гавани.
   На эти встречи Локвуд обычно приходил с точными данными о состоянии  их
финансовых дел. "Ты заработал тридцать тысяч, я - двадцать, - сообщал  он.
- Давай снимем прибыль". Прежде, когда Даунс предлагал подержать акции еще
немного, Локвуд, как правило, уступал. Но бывали и исключения: Локвуд  мог
заупрямиться. В таких случаях Даунс соглашался с ним. До весны  1890  года
острых разногласий между ними не возникало.
   Когда они встретились в  конторе  Даунса,  Локвуд,  не  теряя  времени,
сказал:
   - Гарри, давай продадим сахарные акции.
   - Зачем? По-моему, они не внушают тревоги. Мы  сорвем  на  них  большой
куш, Локи. Такого выгодного дела у нас еще не бывало.
   - Выходит, мое мнение ничего не значит?
   -  Конечно,  значит.  Но  на  этот  раз  ты  ошибаешься.  Ты  слыхал  о
Хавемейере?
   - О Хавемейере -  нет.  Но  я  знаю  об  Американском  банке  и  других
лопнувших банках, не говоря уже  о  филадельфийской  компании  страхования
жизни. Я хочу на время выйти из игры. Сам ты можешь поступать как  хочешь,
но мою долю отдай. Сто двадцать тысяч.
   - Не могу, - сказал Гарри Пенн Даунс.
   - Почему?
   - У меня нет этих денег.
   - То есть как?
   - Нет у нас никаких сахарных акций.  Я  тебя  обманывал.  Я  ничего  не
покупал. Очень не вовремя ты просишь денег.
   - Как видно, именно сейчас и время.
   - Нет. Прежде я был честен с тобой, Локи, и зарабатывал для нас обоих.
   - Куда