лем,  видимо,  он   приказал
телефонистке немедленно сообщить ему, как только появится Локвуд.
   - Если пресса узнает, что вы здесь,  то  нам  не  удастся  помешать  ей
проникнуть  в  вестибюль,  -  сказал  Деборио.  -  Но  вы  сможете   уйти,
воспользовавшись нашим служебным лифтом и служебным ходом. Это - через две
двери от  главного  входа,  так  что  корреспонденты  не  обратят  на  вас
внимания. Или, если хотите, я позвоню своему приятелю в другую  гостиницу,
где вам обеспечат полное уединение. - Из суетливого человечка в неизменной
визитке,  к  лацкану  которой  была  пришита  неизвестно  почему  какая-то
ленточка, он вдруг превратился в стража, причем весьма  бдительного.  -  У
нас есть связи и в политических кругах,  мистер  Локвуд.  В  Таммани-Холле
[штаб демократической партии  в  Нью-Йорке],  если  понадобится.  Я  лично
знаком с мэром и знаю номер его частного телефона.  Они  покровительствуют
не только отелю "Балтимор".
   Джордж Локвуд никак не ожидал, что именно  здесь  он  получит  хотя  бы
обещание поддержки и утешения, в которых так нуждался. Не столь важна была
ему помощь Деборио, сколько сознание, что в этот ранний час,  когда  почти
весь город еще спит, он тоже может лечь и  отдохнуть  и  расслабиться,  не
опасаясь непрошеных посетителей. Уилма и другие могут обратиться к нему, а
к  кому  обратится  он?  И  вот  теперь  он  понял,  что  этот  вопрос  он
подсознательно задавал себе с тех пор, как ему позвонила Джеральдина, -  и
ответ   на   него   дал   швейцарский   итальянец,   пожелавший   выразить
признательность за коробки  сигар  фирмы  "Упманн",  которые  он  ежегодно
получал от своего клиента. В  обмен  за  эти  рождественские  подарки  ему
предоставлялись теперь условия для сна, которого  начинали  требовать  его
мозг и тело.
   Джордж Локвуд разделся и лег в постель, уверенный в том,  что  едва  он
погасит свет, как усталость, точно наркотик, возьмет свое. Но заснуло лишь
его тело. Его руки, вытянувшиеся вдоль туловища, и совершенно прямые  ноги
придавали ему в эту минуту вид мертвеца, лежащего в морге. Хотя он уже  не
молод, он еще ни разу по-настоящему не смотрел смерти в глаза.  Всю  войну
он прослужил за одним и  тем  же  письменным  столом  в  штабе  коменданта
погрузки войск на суда. Он никогда не видел, как  убивают,  и  никогда  не
стоял  у  одра  умирающего  естественной  смертью.   Самоубийство   Энсона
Чэтсуорта выглядело нелепой  и  страшной  шуткой,  одной  из  студенческих
проказ. Мальчика, напоровшегося на пики,  которыми  была  утыкана  ограда,
Джордж даже не знал  в  лицо.  Агнесса  Локвуд,  умирая,  не  позвала  его
проститься, а он не захотел входить к  ней  непрошеным.  И  тем  не  менее
смерть постоянно сопутствовала ему.  Он  никогда  не  осуждал  дедушку  за
убийство тех двух человек, что угрожали его жизни. Будь он на его месте, в
той же ситуации, он поступил бы так же. При  жизни  Агнессы  он  желал  ей
смерти, и она это знала; тем самым он фактически обрек ее  на  смерть.  Он
никогда не умел притворяться, делать вид, что жалеет слабых, и  тем  более
не намерен был притворяться теперь, когда  его  брат  из-за  слабости  без
всякой необходимости убил женщину, потому что она была его слабостью и его
силой. Ведь это же так. Поступок Пена был  крайним,  конечным,  неизбежным
проявлением слабохарактерности  человека,  всю  жизнь  прикрывавшего  свою
слабость добротой, которую он предлагал миру, лишь бы  мир  не  судил  его
слишком строго или же не судил вообще. Ничто в жизни Пена (как и  вся  его
жизнь) не может вызвать искренней печали. Найдутся, конечно, люди, которым
взгрустнется, но это будут те, кто, как и Пен, вступал в ту  же  сделку  с
миром. А кто из людей, хорошо знавших Пена, будет скорбеть об его  смерти?
Мутноглазый дворецкий, воровавший у него вино? Уилма, его жена?  Но  разве
она не выдала себя, когда заявила, что положение женщины в такой  ситуации
хуже, чем положение мужчины? Ту  женщину  она  пожалела,  а  Пена  -  нет.
Удивление, нервное возбуждение, замешательство, боязнь публичного скандала
- все это побудило  ее  искать  облегчения  в  сексе.  Впрочем,  такое  же
воздействие  вполне  могла  оказать  на  Уилму  и  ее  неудовлетворенность
встречей с молодым любовником. Поступить честно и благоразумно значило для
Джорджа встретить испытания ближайших нескольких  дней  с  достоинством  и
деловитостью. Парадоксально,  но  факт,  что  скандальные  обстоятельства,
приведшие к кровавым событиям прошедшей ночи, облегчали ему  именно  такое
поведение. Да, он  сумеет  продемонстрировать  людям  образец  мужества  и
самообладания. "Я им еще покажу", - пробормотал он.  Эта  мысль  успокоила
его, и он заснул.
   Спустя четыре часа Джордж  Локвуд  проснулся  с  ощущением  свежести  в
голове. Завтракать по-настоящему было еще рано, поэтому он попросил только
кофе. Заказ был тотчас же выполнен, кофе оказался уже готовым.
   - День тут начинают с того, что варят кофе,  -  объявил  коридорный.  -
Каждое утро, пока еду в надземке, говорю себе: вот приеду  и  сразу  выпью
чашку доброго кофе. Следующий свежий кофе будет не раньше восьми  тридцати
- девяти часов.
   - Это важно знать, - сказал Джордж Локвуд. Он  отметил  про  себя,  что
коридорный не выразил ему соболезнования и вообще никак  не  комментировал
вчерашнее скандальное происшествие. Очевидно, Деборио дал своему персоналу
соответствующие инструкции. Как бы в подтверждение этого, коридорный отпер
дверь смежной комнаты.
   - Вот вам вторая комната, сэр, - сказал он и ушел.
   Джордж занялся составлением графика телефонных разговоров. Вот этим  он
любил заниматься. Он был дотошен: подсчитал время, необходимое для каждого
разговора, и предусмотрел резерв времени на непредвиденные звонки.  К  его
изумлению, первым человеком, позвонившим ему из города (это  было  в  одну
минуту девятого), оказалась Уилма.
   - Я только что получила чудесную длинную телеграмму  от  Бинга,  твоего
сына. Прочитать? - спросила она.
   - Если очень длинная, то не надо, - ответил он. - Я лучше потом прочту.
   - Она заняла целую страницу. Но ты должен, я думаю, знать, что он  едет
сюда.
   - Когда?
   - По-моему, он уже в пути. У нас ведь разница во времени. Какая?
   - В Калифорнии на три часа меньше, чем у нас. Когда здесь восемь, там -
пять. Он едет в Нью-Йорк или еще куда-то? Мог бы сесть в Чикаго на поезд и
доехать до Филадельфии, а оттуда - тоже поездом или в машине  -  добраться
до Шведской Гавани.
   - Он ничего об этом не пишет. Просто: "Сажусь первый поезд Восток".
   - Наверно, пришлет еще телеграмму. Имей в виду, Уилма,  что  я  пробуду
здесь все утро, и не забудь про Шервуда Джеймса. В том номере у  меня  еще
один телефон.
   - Об этом я уже забыла, но теперь буду помнить, - сказала она.
   Весь день, следуя графику и время от времени внося в него поправки,  он
разговаривал с адвокатами, похоронным бюро,  чиновниками  административных
служб, друзьями Деборио и с Дэйзи Торп  из  своей  конторы.  Все  служащие
вышли на работу, но он отослал их домой, оставив только Дэйзи. Всякий раз,
когда он чувствовал, что у него образуется короткая пауза,  он  придумывал
себе какое-нибудь занятие:  ему  не  хотелось  оставаться  без  дела,  ибо
безделье возвратило бы его к мыслям о сыне. За всю истекшую ночь,  начиная
со звонка Джеральдины, он ни разу не подумал о Бинге  и  ни  разу  ему  не
пришло в голову известить его,  установить  с  ним  прямую  или  косвенную
связь. Как будто Бинга вообще не существовало. Время от времени  в  памяти
всплывали имена школьных товарищей Пена, его знакомых  в  деловом  мире  -
мужчин и женщин, занимавших в жизни брата большее или меньшее место, но он
как-то не подумал о том, что у него есть собственный  сын,  дядя  которого
убил женщину и покончил с собой и который имеет право  знать  подробности.
Вероятно,  его  сын  прочитал   об   этом   скандальном   происшествии   в
калифорнийских  газетах.  Мальчик  любил  дядю.  Они  редко  виделись,  но
относились   друг    к    другу    добродушно-насмешливо,    с    ласковой
непринужденностью. Смерть Пена и то, как он ушел  из  жизни,  должны  были
потрясти Бинга, и Джордж вдруг  увидел  в  сыне  человека,  который  будет
искренне и глубоко опечален -  так  искренне  и  так  глубоко,  как  никто
другой.
   Джордж Локвуд не видел своей вины в том, что не подумал  о  сыне,  -  в
этом не было злого умысла, желания игнорировать или отомстить.  Он  просто
забыл, хотя менее двух суток назад мысль о  сыне  неотступно  преследовала
его. А в результате положение  затруднительное,  поскольку  его  ничем  не
объяснишь. Но кому надо объяснять? Сыну? Объяснить, что отец о нем  забыл?
Джордж чувствовал себя не в своей тарелке, потому что его смущала скрытая,
подспудная причина  его  забывчивости,  а  человека,  редко  испытывающего
смущение, выбивает из колеи любая неловкость, в которую он  попадает.  Его
начинала пугать мысль о возвращении в Шведскую Гавань и встрече  с  сыном.
Перед ним-то уж нельзя будет продолжать игру и удерживать  на  лице  маску
внешнего спокойствия. Он словно  уже  чувствовал  на  себе  взгляд  Бинга.
Правда, с тех  пор,  как  того  выгнали  из  Принстона,  они  ни  разу  не
встречались, но Джордж ясно представлял себе, как выглядит его сын. Об его
физическом  облике  он  получил  представление,   рассмотрев   привезенные
Хиббардом фотографии: из  мальчика  он  превратился  в  рослого,  крепкого
мужчину,  добившегося  успеха  тяжелым  трудом  и   выковавшего   властный
характер. Слабый человек на нефти не разбогатеет, конкуренцию  выдерживает
прежде всего тот,  кто  начал  простым  рабочим,  закаленным  безжалостным
трудом, безжалостной борьбой, безжалостными попойками, в  в  ком  заложена
жилка авантюриста. В смысле стойкости и упорства нефтяники  принадлежат  к
одной категории со сталеварами, скотоводами - вообще с людьми,  способными
выжить и победить там, где требуются крепкие мускулы и готовность и умение
мириться с грязью.
   Теперь Джордж Локвуд начинал понимать, откуда у него эта  забывчивость.
В сущности, это была совсем  не  забывчивость,  это  была  ненависть.  Она
началась с приезда Престона Хиббарда, с  его  рассказа  о  Бинге,  о  жене
Бинга, о детях Бинга, о "роллс-ройсе" Бинга и о положении Бинга на Дальнем
Западе. Его мальчик материально независим, и достиг он этой  независимости
без помощи отца. Он сделал карьеру в таких условиях существования" которые
его отцу были бы не под силу. Джордж  Локвуд  не  забыл  своего  сына,  он
просто выбросил его из головы, сын же заставлял его лгать самому себе.
   В случае с Мэриан Стрейдмайер им руководило  не  половое  влечение  как
таковое, а неодолимое желание властвовать над человеком, который, будучи к
тому же женщиной, может попутно доставить ему и  чувственное  наслаждение.
Он полагал, что это принесет ему  хотя  бы  временное  облегчение.  Джордж
Локвуд теперь понял: даже если бы его свидание с Мэриан Стрейдмайер  и  не
повлекло за собой кровавых последствий, встреча с сыном все равно была  бы
неизбежной, потому что он сам не желал ее  избегать.  Фотографии  Хиббарда
сделали ее необходимой. Джордж Локвуд не  мог  не  предпринять  еще  одной
попытки  возвыситься  над  сыном,  даже  если  эта  попытка  и  закончится
сокрушительным провалом.
   Ему необходимо было спасти хотя бы свое положение.  В  глазах  сына  он
всегда был сволочью. Пусть Бинг и  останется  при  своем  мнении.  Сын  не
должен знать, что его успех в жизни был одновременно и победой над отцом.
   Тут Джордж Локвуд вспомнил об Эрнестине и  удивился,  что  она  еще  не
откликнулась.


   Шисслеру это дело  не  сулило  больших  денег.  Тело  бальзамировали  в
Нью-Йорке, гроб купили в Нью-Йорке. Останки везли поездом.  Их  надо  было
выгрузить из багажного вагона, перенести в катафалк Шисслера  и  доставить
на кладбище. Раз Джордж Локвуд сказал "на похоронах  будут  только  свои",
значит, так  тому  и  быть.  Весь  кортеж  состоял  из  катафалка  и  двух
автомобилей. Оба автомобиля принадлежали Локвуду, так что даже  за  машины
ничего  не  возьмешь.  Никаких  специальных  церемоний.  Никаких   цветов.
Поскольку  Пенроуз  был  ветераном,  представители  Американского  легиона
хотели поставить у гроба почетный караул, но  Джордж  Локвуд  отклонил  их
предложение. Словом, все это сулило ему едва ли тысячу долларов, а  может,
и пятьсот-то с трудом набежит.
   Около половины одиннадцатого к вокзалу Рединга подкатили "пирс-эрроу" и
"линкольн" Локвуда. Пассажиры не вышли из машин. Джордж Локвуд, его жена и
еще одна  дама  сидели  в  "линкольне",  остальные  -  в  "пирс-эрроу".  В
"линкольне" за рулем сидел Эндрю; шофера "пирс-эрроу"  Шисслер  не  узнал.
Похож на Дигена, того парня из сыскного агентства, что работал одно  время
у Локвуда. Да, он. Значит, Диген, из Гиббсвилла. Даже шофер и  тот  не  из
Шведской Гавани. Шисслер подошел к "линкольну", снял с  головы  цилиндр  и
открыл заднюю дверцу.
   - Доброе утро, Джордж. Миссис  Локвуд.  Поезд  номер  восемь  прибывает
вовремя. Немного запаздывал, но по  пути  нагонит.  До  прибытия  остается
пять-шесть минут.
   - Благодарю вас, - сказал Джордж Локвуд.
   - Можно сказать об этом тем, кто сидит в "пирсе"? - спросил Шисслер.
   - Скажите и им.
   В "пирс-эрроу" сидели двое мужчин и две женщины. Две пары средних  лет.
Он открыл заднюю дверцу и увидел их. Все - незнакомые люди.
   - Полагаю, вам интересно знать, когда прибывает поезд. По расписанию. Я
- директор похоронного бюро Шисслер.
   Мужчины невнятно пробормотали "спасибо".  Шисслер,  постояв  немного  в
нерешительности, медленно закрыл дверцу.  Высокомерная  публика.  Напрасно
они так себя ведут. Особенно если учесть случившееся с  Пеном  Локвудом  и
то, как он опозорил себя  и  город.  Шведскую  Гавань  упоминали  во  всех
нью-йоркских и филадельфийских газетах.
   Шисслер отправился в  северный  конец  платформы  -  туда,  где  всегда
останавливался багажный вагон поезда номер восемь.  К  нему  присоединился
заведующий багажным отделением Айк Венер. На нем были форменная фуражка  и
полосатые рабочие штаны.
   - Опаздывает? - спросил Шисслер.
   - Когда отходил от  Порт-Клинтона,  то  на  две  минуты  запаздывал,  -
ответил Айк Венер. - Но для Эда Дункана это пустяк. Две  минуты  он  может
наверстать и по дороге отсюда в Гиббсвилл.
   - В следующем году ему на пенсию, - сказал Шисслер.
   - Кому - Эду? До пенсии ему еще почти два года служить.  А  вот  и  он.
Слышите свисток? К переезду Шмельцера подъезжает. -  Айк  Венер  вынул  из
кармана часы. - Нагнал. Не хотел бы я работать у Эда кочегаром,  когда  он
запаздывает.
   Как  только  поезд  остановился,  дверь  багажного  вагона   открылась.
Кондуктор с двумя помощниками подкатили гриб на валиках к  краю  вагона  и
погрузил на ручную станционную тележку. Шисслер и Венер помогали.
   - Осторожно, осторожно, - повторял кондуктор.
   Один из помощников - более молодой и шустрый - заметил:
   - А женщину-то они, видно, в Нью-Йорке оставили, да, Венер?
   - Заткнись ты, - сказал Венер.
   Тот засмеялся.
   Венер расписался за гроб, вернул квитанцию кондуктору и повез тележку с
гробом по направлению к катафалку. Затем Шисслер,  его  помощник  и  Венер
поставили гроб на катафалк.
   - Спасибо, Айк, - сказал Шисслер. - До свидания.
   - До свидания, - ответил Венер.
   Шисслер  низко  поклонился   шоферу   Джорджа   Локвуда,   давая   знак
отправляться в путь, и кортеж тронулся.
   У могилы их поджидал молодой человек по имени Фауст - помощник  пастора
лютеранской церкви. Панихида длилась меньше десяти минут,  и  ни  один  из
семерых участников похорон не  выказал  ни  малейшего  волнения.  Особенно
внимательно Шисслер наблюдал за вдовой, но  и  она  оставалась  спокойной.
Правда, если учесть обстоятельства смерти Пенроуза  Локвуда,  нельзя  было
ожидать от нее проявления особой скорби,  но  она  не  выказывала  никаких
эмоций вообще. Словно хоронили кошку.
   Молодой Фауст кивнул Джорджу Локвуду, показывая, что  служба  окончена.
Джордж и вдова поблагодарили его, и  все  направились  к  машинам.  В  эту
минуту откуда-то вынырнули два незнакомца  с  фотоаппаратами  в  руках  и,
сверкнув блиц-лампами, сняли группу. Как они здесь оказались,  Шисслер  не
знал. Раньше он их не видел. Сделав снимки, они  тотчас  ушли.  Интересно,
попал ли он в кадр. Он проводил Локвуда до автомобиля и спросил:
   - Все в порядке, Джордж?
   - Все, кроме фотографов. Но вас я за них не виню. Я думал, вы поставите
тут полицейского.
   - Так здесь же не город, Джордж. Мы выехали за городскую черту.
   - Что делать, - сказал Джордж.


   - Прямо домой, сэр? - спросил Эндрю.
   - Прямо домой, - ответил Джордж. - Диген знает, как отсюда ехать?
   - Да, сэр. Он все дороги знает лучше меня.
   - Тогда поехали. - Джордж сел в "линкольн" между Уилмой и Джеральдиной.
- Очень жаль, что фотографы все-таки прорвались.
   - Не очень-то многого они добились, - сказала Уилма.  -  Сняли  женщину
под вуалью.  По-твоему,  они  только  ради  этого  ехали  сюда  из  самого
Нью-Йорка?
   - Не знаю, но пусть лучше не появляются у  нашего  дома.  Диген,  шофер
второй машины, - частный детектив. Фактически он мой сторож, но работает в
сыскном агентстве. Достаточно одного моего слова, и он вдребезги  разобьет
их фотоаппараты. А заодно, может, и нос кое-кому расквасит.
   -  Господи,  неужели  возможна   такая   неприятность?   -   испугалась
Джеральдина. - Не надо этого допускать.
   - Что касается неприятностей, то у тебя их было в истекшую неделю,  мне
кажется, меньше всех, - сказал Джордж.
   - Я имела в виду не только нас, но и Уилму.
   - Ну, разумеется.
   - Как здесь красиво, - сказала Уилма. - А эти огромные красные амбары -
их строят прямо на земле, без фундамента?
   - На это есть причина, даже несколько причин, - пояснил Джордж. - Внизу
помещается скот: коровы,  лошади.  Наверху  хранят  зерно,  сено,  солому.
Кукурузные початки, разумеется, хранят отдельно, но зерно, сено и солому -
в том же помещении, только наверху, где сухо.
   - Но ведь животным в них холодно?
   - Скоту стелют солому. И  потом,  фермеры  считают,  что  для  здоровья
животных лучше, если они стоят не на деревянном полу, а на земляном.
   - Джордж может прочесть лекцию на любую тему, стоит только попросить, -
сказала Джеральдина. - А я, например, понятия о таких вещах не имею.
   - Потому что ты никогда ни  о  чем  толком  не  спрашиваешь,  -  сказал
Джордж. - Я знаю много такого, о чем ты и не подозреваешь.
   - О, в этом я уверена, - сказала Джеральдина. -  Иногда  я  боюсь  даже
спрашивать.
   - Это потому, что интересуешься не тем, чем  нужно.  Верно?  Вот  Уилму
заинтересовали скотные дворы пенсильванских немцев, и  я  ей  рассказываю,
поскольку родился здесь, вырос и кое-что про них знаю.
   - Но ты же сам сломал один такой двор, чтобы построить себе дом.
   - Я не собирался заниматься сельским хозяйством,  а  строил  загородный
дом для нас с тобой, милая. Только для нас.
   - Чепуха. Ты строил поместье для будущих поколений Локвудов.
   - А что, если так? Сильно просчитался?
   - Кстати, о Локвудах, - вмешалась Уилма. - Что случилось с  Бинтом?  Он
же собирался быть сегодня здесь.
   - Может, опоздал на пересадку в Чикаго. Или вообще  раздумал  ехать,  а
тебе ничего не сообщил. А что это за машина идет  по  нашей  дороге?  Если
снова эти чертовы фотографы, то я от них живо избавлюсь. - Джордж нагнулся
к слуховому отверстию в перегородке. - Эндрю, ты не  знаешь,  что  это  за
машина? Она свернула в нашу сторону.
   - Лет, сэр. Это "кадиллак" выпуска прошлого года, но я  его  не  узнаю.
Лимузин с четырьмя дверцами. В Гиббсвилле есть два  таких  автомобиля,  но
они другого цвета.
   - К нашему дому едет, - сказал Джордж. - А ты, Уилма, не  узнаешь  этой
машины?
   - Нет.
   - Вот кто-то вылезает. Один. И кто, вы думаете, этот человек? Мой сын!