теперь его ничто не остановит. Деньги, которые завещал  ему  и  тебе  дядя
Пен, покажутся ему мелочью.
   - Мне не покажутся, - сказала она.
   - Нет. При желании ты могла бы всю жизнь прожить за  границей  на  одни
проценты с этой суммы. Не в парижском "Ритце" и  не  в  "Клэридже",  но  с
достаточным комфортом. С таким капиталом ты уже можешь  считаться  богатой
американкой.
   - Да. - Эрнестина снова уставилась в свою долину на полу.
   - Не думай, что я хочу отвлечься от темы.
   - Знаю. Мы заговорили о Бинге, но это все та же тема, не так ли?
   - Да. Как и твой дядя Пен. Его наследство. Твои доходы.  И  то,  что  я
распорол себе ногтем ладонь.
   Она кивнула.
   - И то, что в Европе я буду богатой американкой.
   - Ты хорошо знаешь нашу семью? - спросил он.
   -  Нашу  семью?  Наверно,  не  так  хорошо,  как  следовало  бы.  Я  не
предполагала, что о  ней  можно  много  знать.  Я  не  права?  Мне  всегда
казалось, что Локвуды  умеют  делать  деньги,  но  не  пользуются  должным
уважением.  Это  странно.  Такой  род,  как  наш,  за  сотню  лет   своего
существования должен был  бы  снискать  себе  больше  уважения.  Некоторым
семействам удается добиться этого на протяжении жизни одного поколения,  а
мы просуществовали три, не так ли? Три. Я представляю  уже  четвертое.  Ты
посмотри на Бинга: со временем он так разбогатеет, что другие в  сравнении
с ним покажутся бедняками.
   - Ты попала в  самую  точку.  Мы,  пожалуй,  действительно  никогда  не
пользовались должным уважением. Знаешь почему?
   - Мой прадед убил кого-то. Это  я  знала.  Но  остальные-то  вели  себя
вполне, прилично, пока бедный дядя Пен не...
   - Извини, я перебью. У тебя с путевым обходчиком  все  кончилось  из-за
дяди Пена?
   - Возможно, это лишь совпадение, - сказала она.
   - Но ты в этом не уверена?
   - Нет, не уверена. Он иначе стал ко мне относиться. Это я  заметила  по
тому, как он смотрел на меня. Словно я проститутка, которая  прикидывается
порядочной девушкой. Он очень честолюбив и очень хитер.
   - С этим тебе придется сталкиваться всю жизнь, по крайней мере  до  тех
пор, пока ты не выйдешь замуж  и  не  переменишь  фамилию.  Поэтому  ты  и
захотела жить за границей?
   - В начале - не поэтому. Но после всего, что случилось с дядей Пеном, я
представила себе, каково будет дома. В этом отношении  мой  хитрый  дружок
служил хорошей иллюстрацией. И тогда я подумала: господи, что же меня ждет
в Шведской Гавани и в Гиббсвилле? Ведь именно гиббсвиллские  дамы  впервые
заставили меня испытать чувство унижения, когда  я  посещала  танцевальную
школу и детские вечера. Опять они станут взирать на меня с неприязнью.
   - Ты права, - согласился отец. - Так и вижу, как они сидят, сложив руки
на коленях, и смотрят, выискивая, к  чему  бы  придраться,  и  не  находят
ничего дурного ни в тебе, ни в том, как одела тебя мама. И молчат,  потому
что твоя мама - из семьи Уиннов, а Уинны - это деньги, нажитые на угле.  И
со Стоуксами мы связаны, только твоя  фамилия  не  Уинн  и  не  Стоукс,  а
Локвуд. Ах, как хорошо мне знакомы эти неприязненные взоры  Гиббсвилла!  А
ведь я без труда мог бы избежать их,  если  бы  женился  на  гиббсвиллской
девушке и поселился на Лантененго-стрит. Или если бы мой отец  женился  на
гиббсвиллской девушке. Или твой дядя Пен  обосновался  там.  Но  этого  не
произошло, и потому мы не кажемся им порядочными людьми, и даже я беру  на
себя смелость утверждать, что  мы  сами  не  чувствовали  себя  достаточно
порядочными. Локвуды овладели Шведской Гаванью с помощью грубой силы - той
силы, которую именуют  всемогущим  долларом.  В  этом  городе  не  нашлось
никого, кто осмелился бы нам противостоять.  Как-никак  твой  прадед  убил
двух человек, убил как раз в этом городе, а сколько он убил в  гражданскую
войну, мы и не знаем. Он всегда ходил с  револьвером,  и  половина  города
была должна ему деньги. Если бы кто-нибудь из твоих предков служил  судьей
и слыл  честным  человеком,  тебе,  возможно,  не  пришлось  бы  встречать
неприязненные  взоры  Гиббсвилла.  Но  вышло  так,  что  даже  твой  самый
уважаемый родственник убил любовницу и убил себя.
   - Ты слишком переутомился, папа.
   Он бросил взгляд на свою руку, затем на нее и улыбнулся.
   - Мне вдруг показалось, что я опять поранил себя. Да,  я  переутомился.
Впервые в этом признаюсь.
   - Давай прекратим этот разговор.
   - Тебе кажется, что я взвинчиваю себя, как выражалась твоя бабушка?
   -  Прежде  с  тобой  этого  не  случалось,  -  сказала  она.  -  Пойдем
прогуляемся.
   - Прогуляемся? Куда?
   - Просто так. Всю прошлую неделю я каждый день по двадцать раз обходила
пароходную палубу и всегда возвращалась в одно и то же место - в бар.
   - Хорошо, погуляем, - сказал Джордж Локвуд.
   - Можно, я надену твое пальто? Чтобы не ходить наверх?
   - Конечно. На улице морозит.
   Она достала его военную шинель, которая висела в стенном шкафу в холле,
а он надел длинное с поясом пальто из верблюжьей шерсти и шапку.
   - Ты хорошо одеваешься, папа, - сказала она.
   - Ты так считаешь? Благодарю. Я никогда не  жалел  денег  на  одежду  и
приучал к этому твоего брата. Важно не только то, как ты выглядишь в новой
одежде, но и то, как себя чувствуешь в ней.  Однако  приходится  признать,
что твой брат экономит на одежде.  Возможно,  этим  он  хотел  лишний  раз
подчеркнуть свою независимость. Хочешь взять с собой трость?
   - Да. - Эрнестина улыбнулась. -  Молодые  люди  опять  стали  ходить  с
тростями.
   - Видел.  Ротанговые.  Я  предпочитаю  более  тяжелые.  Однажды,  когда
строился этот дом, я за один день убил двух ядовитых змей. С  тех  пор  ни
одной не встречал. Но если подняться на гору, то надо смотреть в оба.  Вон
там, где скалы, водятся гремучие змеи.
   - Я думала, они уползают ночью в щели.
   - Не очень-то на это рассчитывай.
   Они  вышли  через  калитку  и  стали  спускаться  по  склону  холма   в
направлении шоссе.
   - По-моему, в кармане пальто есть перчатки, - сказал он.
   - А ведь и правда холодно.
   -  Если  устанешь,  скажи.  Для   ходьбы   твои   туфли   не   очень-то
приспособлены.
   Дойдя до середины косогора, он остановился.
   - У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.
   - До самого Рихтервилла?
   - Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я
рад, что он этого не сделал.
   - Какие обстоятельства?
   - Твой брат явно не намерен здесь жить, ты - тоже. Что бы я стал делать
со всей этой землей?
   - Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.
   - Верно.
   - Очень здесь красиво при лунном свете, - сказала она. -  Все  фермеры,
как видно, уже спят.
   - Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят.
Потом обильные завтраки. Без этого  им  нельзя.  Целая  рабочая  смена  до
полудня и целая смена - после, пока не придет время  ложиться  спать.  Да,
занятия сельским хозяйством доставили бы мне  удовольствие.  Люблю  я  эту
долину, а почему - не совсем понимаю.  Никто  из  нас  в  этих  местах  не
родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по  одну  сторону  долины  -  в
Рихтервилле, а дед - по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме  того,  у
тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не
слыхала, а они живут недалеко отсюда.
   - Кто они?
   Он улыбнулся.
   - Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.
   - И бабушка Локвуд одна из них, - сказала она.
   - Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли,  обработали
их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди.
Приспособленцы. Но надо отдать им  должное  -  они  стойко  сопротивлялись
враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало.  Ты  где
хотела бы жить, если здесь останешься?
   - Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?
   - Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но  ты  связана  с
этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии,
но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.
   - Я не считаю, что так уж это важно - где жить.
   - А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не  имели  отношения  ни  к
европейцам, ни к европейскому образу жизни.  А  если  вспомнить,  что  мы,
возможно, принадлежим к роду Локвудов из  Новой  Англии,  то  -  последние
двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к  ним  принадлежим,  равно
как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни  жила,  в
глазах  европейцев  ты  всегда   будешь   иностранкой.   Всегда.   И   это
обстоятельство с возрастом  будет  приобретать  для  тебя  все  большее  и
большее значение. Ведь ты - американка, и больше ничего.
   - Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла  замуж  за  человека,
который живет в Китае.
   - В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы  легче,
чем, скажем, в Испании,  Франции  или  Италии.  В  Китае  уроженцы  Запада
обособляются  в  своих  маленьких  колониях,  что  в  европейских  странах
встретишь не часто. Американцы в Китае  никогда  не  ассимилируются.  Как,
впрочем, и во Франции и других европейских  странах.  Но  там  они  жаждут
ассимилироваться, что невозможно.
   - Какие у тебя планы в отношении меня, папа?
   -  Планов  -  никаких.  Надежд  -  много.  Надеюсь,  что  ты   полюбишь
американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных  Штатах.
Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек
- всего одна ночь в спальном вагоне.
   - У тебя есть кто-нибудь на примете?
   Он немного подумал.
   - Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в  клубе
"Ракетка" и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что  не  воспользуешься
моей рекомендацией - да и не надо.
   - Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила,  что  ты  выбрал
мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься  убедить  в  том,
как хорошо в этом районе Пенсильвании.
   - Нет. К сожалению, никого из молодых людей по  соседству  я  не  знаю.
Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не
бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми,  а  с
Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что
он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.
   - Когда мы были молоды - нравился. Да из-за него  все  девчонки  голову
теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.
   - Да поможет ей бог. Не  наше  дело  осуждать  кого-либо,  но  лично  я
считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.
   - Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.
   - То, что ты применяешь этот термин ко  мне  в  прошедшем  времени,  не
очень-то мне льстит.
   - Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но  к  нему  прибавилось  и  еще
кое-что.
   - Что именно?
   - Ну вот, например, что ты поранил себе руку. Мне это нравится  больше,
чем шарм. Я уже столько этого шарма вкусила, что мне его надолго хватит.
   Они постояли молча. Потом он сказал:
   - Видишь, как далеко простираются мои  владения.  При  лунном  свете  -
насколько хватает глаз. Думаю, этого с меня достаточно.
   - Достаточно?
   - По-моему, да. Но если я удовольствуюсь этим многим или этим немногим,
то, значит, во мне нет того, чем обладал твой дед. Я не  так  дальновиден,
как он. Он и твой прадед видели на много  миль  дальше,  чем  я.  Мой  мир
довольно узок, правда?
   - Не знаю. Узок? - спросила она.
   - Я начинаю думать, что да. Я. Ты. Моя жена. Мой дом. И мои владения  -
отсюда до леса за фермой Швайбахера. Которая, кстати, теперь тоже  моя.  В
общем, это не совсем то, что называют империей, верно?
   - Слава богу, нет, - сказала она.
   - Подожди славить бога. Твой дед Уинн хотел стать миссионером. Он им не
стал, но это была его мечта. И если подумать, то  миссионерская  работа  -
это тоже в некотором роде завоевания.
   - В некотором роде - да.
   - А его двоюродный брат Том Уинн был хозяином  -  извини  за  маленькое
преувеличение - всего обозримого пространства. В Африке или Южной  Америке
он при той же затрате энергии приобрел бы несколько миллионов акров земли.
Твоему брату не занимать энергии, и ты посмотри, какими делами он ворочает
в Калифорнии. И в Мексике. Иными словами, Тина, это у тебя в  крови.  Тебе
это передалось по обеим линиям.
   - Что передалось?
   - То, чего  не  хватает  мне  и  чего  не  хватало  твоему  дяде  Пену.
Честолюбие крупной игры. Мое поколение лишено его,  а  твой  брат  -  нет.
Возможно, в тебе его тоже нет, но своим детям ты можешь его передать.
   - Ты же накопил денег, - сказала она.
   - Денег я накопил очень много и буду продолжать накапливать. Но  знаешь
ли ты, каким способом я собираюсь отныне зарабатывать  большую  их  часть?
Продажей  пятицентовых  конфет.  Я   не   считаю   это   завоеванием   или
осуществлением  честолюбивого  замысла.  Это  -  всего  лишь  пятицентовое
кондитерское предприятие. Твой брат еще  молодой  человек,  а  уже  затмил
меня. Он бурит нефтяные скважины на дне океана. Играет с шишками в  покер.
Я же - маленький человек  с  мелкими  страстишками,  о  чем  узнал  совсем
недавно. Я очень рад, что ты порвала со своим путевым обходчиком.
   - Но он очень честолюбив.
   - Это он так думает. На самом же деле из того немногого, что ты  о  нем
сообщила, я понял, что он во многом похож на меня.
   - Слушай, папа, ты удивительный  человек.  Он  действительно  похож  на
тебя. Как ты догадался?
   - Ты еще мало обо мне знаешь. Гораздо меньше, чем я мог бы рассказать о
себе, если бы решил этим заняться. Скажу лишь одно: я узнал в нем себя. Он
даже не перворазрядный негодяй.
   - Но он им может стать. Так же, как, наверно, и ты.
   - Нет. Ни  твой  приятель,  ни  я  никогда  не  станем  перворазрядными
негодяями. Настоящему негодяю все равно, что о нем думают люди,  а  нам  с
ним не все равно. Мы можем делать пакости, но мы не  хотим,  чтобы  о  них
знали другие. В этом смысле  мой  отец  был  больше  похож  на  настоящего
негодяя, чем я.
   - А Бинг - негодяй?
   - Ты застигла меня этим вопросом врасплох. Я к нему не подготовлен.
   - Ну все-таки?
   - То обстоятельство,  что  ты  говоришь  это  в  форме  вопроса,  а  не
заявляешь категорически,  что  твой  брат  не  может  быть  негодяем,  уже
интересно само по себе. Ты немного тревожишься за него?
   - Его письма говорят мне  больше,  чем  он,  наверно,  предполагает,  -
ответила она.
   - Я предпочитаю  писать  открытки,  хотя  и  посылаю  их  в  конвертах.
Стараюсь писать короче. Что же в нем тебя беспокоит?
   - Наверно, то, о чем говорил ты. Только я  бы  это  выразила,  конечно,
иначе. Это связано с честолюбием. С тобой и дядей Пеном. С историей  семьи
Локвудов.
   - А о себе он что говорит?
   - Сознательно или невольно?
   - И так и этак. Что в его письмах заставляет тебя тревожиться?
   - Это не совсем тревога, папа. Пока нет ничего, что внушало бы тревогу.
Во всяком случае, мне не внушает. Впрочем, что я болтаю?  Я  действительно
тревожусь. Он огрубел, стал жестче.
   - Ну, это можно понять. Нефтяники  такой  народ,  что  даже  как  будто
бравируют своей грубостью.
   - Ты думаешь, что Бинга сделала таким его работа? По-моему, нет. Да  ты
и сам так не считаешь.
   - Нет, пожалуй, не считаю. Но тогда остается одно объяснение: это я его
ожесточил. Разумеется, такое признание не доставляет мне удовольствия.
   - Но я рада, что ты сделал его таким. Что ты приложил к этому руку.
   - Конечно, приложил. И если жесткость - это все, что тебя тревожит,  то
перестань тревожиться. Ему это качество еще пригодится. Иначе он  потерпит
фиаско, и вот тогда будет о чем тревожиться. Твой брат не настолько тверд,
чтобы устоять на ногах в случае неудачи.  Да  ты  и  сама,  по-моему,  это
знаешь, Тина. Твой брат - слабый человек.
   - У тебя есть основания так говорить? - спросила она. -  Или  это  лишь
общее впечатление?
   - И то и другое.
   - А точнее ты не хочешь мне сказать?
   - Нет, не хочу.
   - Он нечестен?
   - Я бы не сказал. Уверен, что это не так. Люди, с которыми... шишки,  с
которыми он играет в покер... они не стали бы играть с ним в  покер,  если
бы он был нечестен. В сделки вступали бы, а играть в покер - нет. И к нему
домой не пошли бы, и к себе не позвали бы. Нет, он не бесчестен.
   - Тогда я знаю, в чем его слабость, - сказала она. - Женщины.
   - Ты произнесла это очень уверенно.
   - Да, я уверена. Меня только интересует, откуда это  тебе  известно.  У
него это началось лишь после женитьбы, ты же его с  тех  пор  ни  разу  не
видел.
   - А у тебя откуда эта уверенность? - спросил он. - Ты ведь тоже почти с
ним не видишься.
   - Он разговаривает со мной по телефону и пишет письма. Что это делается
с мужчинами, папа? Рита - хорошая,  привлекательная  женщина,  я  бы  даже
сказала, что она лучше  Бинга.  Но  едва  они  поженились,  как  он  начал
куролесить.
   - Кажется, я понимаю, что это значит.
   - Наверно. У него связи с другими женщинами.
   - Жена об этом знает?
   - Не могу сказать. Я видела ее только дважды. Она не из тех, кто  легко
сходится с людьми. Очень любит Бинга. Наверно, какое-то время он сможет ее
дурачить, Энергичен, всегда в движении, поэтому она может не догадаться.
   - И не видеть того, чего не хочет видеть, как это часто бывает.
   - Да. Но я совсем не уверена, что он сам так же терпим, как она. Должна
тебе сказать, что Рита - женщина что надо, можешь в этом не сомневаться.
   - Я и не сомневаюсь. Видел ее фотографию.
   - Конечно, я могу и ошибаться на ее счет, поскольку мы почти два года с
нею не виделись. Но не исключено, что ее терпение уже иссякло.
   - Нет, я уверен, что не иссякло. Как уверен и в том, что твой  брат  до
сих пор ее любит.
   - Надеюсь, - сказала она. - Но ты не говоришь мне всего, что знаешь.
   - Правильно. Никогда не говорю всего, что знаю. Скрытен по натуре.
   - Это-то мне известно. Но  сегодня  ты  держишься  более  открыто,  чем
когда-либо.
   - Начиная с открытой раны на  руке.  Идем  обратно?  По-моему,  мы  уже
надышались свежим воздухом.
   - Как хорошо, что мы можем вот так  разговаривать,  -  сказала  она.  -
Почему сейчас можем, а раньше не могли?
   - За это мы должны, видимо, быть благодарны твоему путевому обходчику и
дяде Пену. И тому, что творится в последнее время у меня в душе.
   Дорога к дому здесь была крутая, и это заставило их замедлить шаг.
   - Мне хочется, чтобы ты пожила у нас немного, - сказал он. - Конечно, я
тебя не принуждаю. Деньги можно перечислить на твой счет в  банк  Моргана.
Только подпиши кое-какие документы.
   - Какие деньги? Ах да, дядя Пен. Я  еще  здесь  побуду.  А  если  мы  с
Джеральдиной надоедим друг другу, то я всегда могу уехать в Нью-Йорк.


   Собственного  автомобиля  у  нее  не  было,  и   Джордж   разрешил   ей
пользоваться своим "паккардом", так что она могла уезжать  и  возвращаться
домой в любое время. Джордж удивился,  когда  она  предложила  Джеральдине
ездить вместе в Филадельфию за покупками и в Гиббсвилл - к парикмахеру. Он
объяснял перемену в их отношениях тем,  что  существенно  изменилась  сама
Тина: она стала женщиной, и его жена относилась к ней  теперь  иначе.  Это
очень умно со стороны Джеральдины, но, возможно,  объяснялось  не  столько
умом, сколько  женским  инстинктом.  Джордж  никак  не  комментировал  эту
перемену, не задавал никаких вопросов и не допытывался, о  чем  они  между
собой говорят, но обе явно радовались тому, что их отношения изменились  к
лучшему.
   Хотя бы на время у Джеральдины появилась компаньонка, общение с которой
доставляло ей удовольствие. Тина обладала тем жизненным опытом, который  в
какой-то степени позволяет молодой  женщине  совместить  свои  интересы  с
интересами женщины старше ее годами. Несмотря на  молодость,  Тина  успела
сформироваться как зрелая женщина, и ей нетрудно было найти с