- Разумеется,  нет.  Так  далеко  он  не  пойдет.  Но  если  счастливое
содружество продлится, то  с  годами  он  потихоньку  примет  ее  на  свое
содержание.
   - Он ведь всего лишь врач, как вы сказали.
   - Да, но доходы он получает не только за услуги больным. О, имя-то  это
вам известно. Если немножко подумаете, наверняка догадаетесь.
   - Айзек Викершем.
   - Какой чудесный весенний день сегодня, почти как летний!
   - Я попал прямо в точку, с первой попытки.
   - Чудесный весенний день.
   - Ну конечно. Доктор Викершем принадлежит ведь к клубу святого Антония.
   - Докурили сигару, Локи? Пора нам и к женам возвращаться.
   - Хорошо, возвратимся к женам. Значит, вот это кто.  Меня  знакомили  с
этим старым хрычом по крайней мере  раз  в  год  на  протяжении  последних
тридцати лет. Он смотрел на меня всегда так осуждающе, точно он  -  доктор
богословия.
   - Не так уж он стар, этот доктор Викершем. Шестьдесят. Эта семья вообще
славится долголетием. Его отец жив до  сих  пор,  чем  опровергает  теорию
старых  жен  о  том,  что  портвейн  укорачивает  жизнь  мужчины.  Приятно
сознавать, что это не так.
   - Немного секса мужчине тоже не вредит.
   - А женщине вредит? Вот идет  человек,  который  мог  бы  выбрать  себе
лучшую долю. Артур Фрэнсис Феррис. Интересно, совратил ли  он  кого-нибудь
из наших мальчиков.
   - Ну и шуточки вы отмачиваете, Моррис.
   - Знаю. Это оттого, наверно, что я  отвлекся  от  дел.  Кроме  того,  я
почувствовал себя с вами как-то раскованно.
   - Вы - со мной? А я всегда чувствовал себя с вами скованно.
   - Знаю. Жаль, правда? Привет, Артур.  Очень  хорошее  представление  вы
сегодня устроили.
   - Благодарю вас, Моррис. Добрый день, мистер Локвуд.
   - Добрый день, ваше преподобие. Наверно, завтра вам тут покажется очень
тихо и пустынно.
   - О да. Но сентябрь уже не за  горами.  К  тому  времени  у  нас  будет
Пенроуз. Надеюсь, он не уступит Джорджу  в  успехах.  Хотя  задача  не  из
легких.
   - На Пенроуза я не слишком рассчитываю.
   - Видимо, Пенроуз больше похож на  моего  отпрыска,  -  заметил  Моррис
Хомстед.
   - Ваш мальчик не причинял бы нам хлопот, будь он чуточку  меньше  похож
на отца и больше - на мать.
   - Каково выслушивать отцу такие комплименты! Если хотите знать,  Артур,
то я был весьма прилежен и в школе и в университете. Так что  идите  вы  к
черту.
   -  Уважайте  хотя  бы  мой  сан,  Моррис.  Да  и  мистер  Локвуд  может
неправильно истолковать ваши слова.
   -  Очень  хочется  сбить  с  вас  немного  спеси,  старина.  Вы   такой
невероятный деист. Надеюсь, я кстати употребил это слово.
   - Нет, не кстати. Это показывает, каким прилежным учеником вы были.
   - На вашу должность, дружище, я и за миллион долларов не пошел бы.
   - Не будем сейчас говорить о деньгах, Моррис. Отложим этот разговор  до
завтрака, который, кстати, уже на подходе. Я вижу, господа, что вы  успели
покурить свои сигары.
   -  Да.  Слишком  хорошо  мы  представляем  себе,  чем  вы  нас  сегодня
накормите. Как  обычно,  курицей  с  канцелярским  клеем,  не  так  ли?  В
следующем году перемените меню, Артур, тогда и мы пощедрее будем.
   - Будете щедрее, тогда и  меню  пересмотрим,  -  сказал  Артур  Фрэнсис
Феррис. - А теперь  идите,  Моррис,  прошу  вас.  Мне  надо  поговорить  с
мистером Локвудом.
   - Что же он такое натворил, если  сам  ректор  желает  говорить  с  ним
наедине? - И Моррис Хомстед, искренне озадаченный, отошел от них.
   - Я решил, мистер Локвуд, что лучше мне сказать вам заранее. Дело вот в
чем: у вашей жены произошла ссора  с  миссис  Даунс.  Моя  сестра,  миссис
Хэддон, выполняющая сегодня обязанности хозяйки, находилась  поблизости  и
все слышала. Ссора произошла  наверху,  в  жилой  части  дома.  Сестра  не
пожелала сказать, что они там наговорили друг другу, но, видимо,  разговор
был неприятный. Собственно, даже не разговор, а перепалка.  Я  рассказываю
вам об этом сейчас, чтобы вы не  удивлялись,  почему  мы  переменили  ваши
места  за  столом.  Предполагалось,  что  Джордж  и  Стерлинг   Даунс   и,
соответственно,  их  родители  будут  сидеть  рядом,  но  теперь  мы   вас
разъединяем. Я очень сожалею о случившемся, особенно  в  такой  день,  как
сегодня, но судя по тому, что говорит моя  сестра,  рано  или  поздно  это
должно было выйти  наружу.  Так  вот,  я  счел  нужным  предупредить  вас.
Мальчики думают, что их посадят вместе, но это не получится, и  вы  теперь
знаете почему.
   - Очень жаль, - сказал Авраам Локвуд.


   "Я поднялась наверх в туалет, а она в это время выходила оттуда.  Я  не
сочла нужным разговаривать с ней, потому что часа за два до этого  мы  уже
здоровались,  а  болтать  с  ней  впустую  не  доставляет   мне   никакого
удовольствия. С этой потаскухой. Но она обозлилась за то, что  я  не  хочу
говорить с ней, и сказала нечто вульгарное, неподобающее  леди.  Возможно,
она думала, что я не услышу, но я услышала. Если  тебя  интересует,  какие
это были слова, я скажу. Она сказала, что рада, что сходила  в  туалет  до
меня, а не после меня. Я пропустила эти слова мимо ушей. Не  подала  вида,
что слышала. Я просто зашла в кабинку, а когда вышла, она все еще стояла в
туалетной комнате, дожидаясь меня. Я хотела пройти мимо, но она преградила
мне путь. "Дайте мне пройти, пожалуйста", - сказала я. - "Не раньше, чем я
выскажу все, что о тебе думаю", - говорит она. Возможно, это и  не  совсем
точные ее слова, но что-то в этом роде. "Не раньше, чем я выскажу все, что
о тебе думаю. Не раньше, чем скажу то, что должна сказать".  Что-то  вроде
этого. Я не очень  внимательно  ее  слушала,  я  только  хотела  выбраться
оттуда, лишь бы не быть с ней вместе, хотела на сто миль удалиться от  нее
и от всех остальных здешних, если уж на то пошло. Мне здесь  не  место.  Я
пенсильванская немка из Рихтервилла, штаг Пенсильвания, где меня  любят  и
уважают и вежливы со мной. Там, где я родилась, моих родных уважают. Пусть
эти янки из Новой Англии или  филадельфийские  квакеры  приедут  к  нам  в
Рихтервилл и поинтересуются, что о нас думают люди. Они сразу узнают,  что
есть на свете место, где имя Аделаиды Хоффнер что-то значит. Вот как  меня
воспитали. Меня не приучали думать,  что  я  хуже  других.  И  что  бы  ни
случилось со мной в жизни, я не привыкла считать себя хуже других.
   А приедешь в Филадельфию или в эту  школу  святого  Варфоломея,  и  все
смотрят на тебя свысока. Ты делаешь вид, что они твои друзья, некоторые из
них тоже притворяются твоими друзьями, но на самом деле ты не принадлежишь
к их кругу. Все эти годы я думала о  тебе  и  могла  бы  уже  давным-давно
сказать кое-что о тебе, но  надеялась,  что  ты  переменишься.  Но  ты  не
переменился. Когда я с тобой впервые познакомилась на свадьбе моей сестры,
ты был такой красивый и такой  самодовольный  человек.  Но  мне  следовало
спросить себя: "Кто же он такой?" Авраам Локвуд из Шведской Гавани, только
и всего. Не лучше, чем молодые люди Барбары Шелленберг. Разве  что  старше
их...
   Так вот, эта самая Марта Даунс стояла на моем пути. "Что это значит?  -
спрашивает.  -  Проходишь  мимо  и  никакого  внимания?"  -  "Я   с   вами
здоровалась, и  этого  достаточно,  -  говорю  я.  -  Разговариваете,  как
деревенская баба. Да вы и есть деревенская баба". - "Откуда ты знаешь, кто
я? От своего мужа?" - "Муж мой ничего мне не рассказывал, - отвечаю. -  Да
и не надо было ничего говорить. Всякая жена знает, когда ее  муж  проводит
время с такими, как ты". Мы говорили друг другу кое-что и похлеще, и долго
еще длилась наши перебранка, пока она наконец не сказала: "А я вот  возьму
да и снова отобью его у тебя". - "Снова? - сказала я. - Да я  и  не  брила
его обратно. То, что было твоим, мне не нужно". В это самое  время  пришла
эта миссис Хэддон и сказала: "Леди? Леди!" А я ей в ответ: "В единственном
числе, пожалуйста. Не желаю называться с ней одинаково". С этими словами я
вернулась сюда.
   Я хочу уйти сейчас же. Ты можешь остаться на завтрак, если хочешь, а  я
пойду найму извозчика и сяду в ближайший бостонский поезд. А ты делай  что
хочешь. Джордж едет со мной. Я  спрашивала  его,  и  он  поедет  со  мной.
Оставайся, если хочешь, только это поставит тебя в глупое положение.  Этих
людей я достаточно хорошо  знаю,  Авраам  Локвуд.  Твои  друзья  будут  не
очень-то высокого мнения о тебе, если ты отправишь свою жену и сына домой,
а сам останешься. Мне-то все равно, по мне,  хоть  навсегда  оставайся.  Я
только знаю, что ты глупец".


   Читатель, наверное, помнит, что Дело Локвудов просуществовало почти сто
лет без наименования. Этим и объясняется  тот  факт,  что  Джордж  Бингхем
Локвуд не мог точно сказать, когда он начал осознавать существование Дела.
Сначала смутно, а потом определенно он стал догадываться, что у отца  есть
какие-то  планы  насчет  него,  что  в  основе  его  воспитания   заложена
руководящая  идея;  и  если  других   мальчиков   приучали,   уговаривали,
принуждали думать о будущей юридической, медицинской или  другой  карьере,
развивать те или иные физические качества для успеха в  спортивных  играх,
укреплять дружеские отношения со сверстниками из  определенных  семей,  то
Джорджа Бингхема Локвуда и его младшего брата Пенроуза,  насколько  Джордж
мог судить, старались приучить лишь к мысли  о  том,  что  их  дом  -  это
Шведская Гавань, а  Шведская  Гавань  -  это  их  дом.  Это  желание  отца
проявлялось часто и в столь разных вариантах, что Джордж  в  конце  концов
понял: все планы  отца  в  отношении  будущего  его  семьи  связывались  с
довольно скромной надеждой на возвращение детей на жительство  в  Шведскую
Гавань. Понять это было нетрудно, ибо едва  ли  не  каждый  питомец  школы
св.Варфоломея в  разговорах  уже  сейчас  либо  признавал,  либо  отвергал
необходимость возвращения  в  то  место,  откуда  он  родом:  в  город,  в
поместье, на плантацию. Для них родной дом значил больше, чем для выходцев
из мелкобуржуазной среды. Чем бы ни было это место  -  большим  населенным
пунктом или уединенным  загородным  поместьем,  -  оно  ассоциировалось  с
фамильной преемственностью и престижем, так  что  даже  дети,  активно  не
желавшие возвращаться, самим  фактом  своего  бунтарства  доказывали,  что
понимают, какую ожесточенную борьбу им предстоит выдержать. Это касалось и
прибывших  из  Нью-Йорка,  Бостона,  Филадельфии,  Балтимора  и  тех,  кто
числился в школьном реестре жителями Прайдс  Кроссинг,  штат  Массачусетс,
Таусон, штат Мэриленд и Перчис, штат Нью-Йорк. Когда мальчики  из  больших
городов  упоминали  о  своих  поместьях  или  называли  номера  загородных
почтовых отделений, то преисполнялись большей важности, чем когда сообщали
свои городские адреса. Им вовсе не казалось странным,  что  Джордж  Локвуд
происходит из городка под названием Шведская Гавань - столь  же  необычные
названия носили их собственные городки.  (Мальчики  из  Чикаго  и  Буффало
находились в этом отношении в менее выгодном положении; мальчика из Чикаго
прозвали "Чикаго",  а  мальчика  из  Буффало  -  "Буффало".  Оба  прозвища
считались в приготовительной школе достаточно презрительными.)
   Мечта отца казалась довольно скромной,  к  тому  же  в  последние  годы
пребывания Джорджа в школе св.Варфоломея и в первые годы его  в  Принстоне
она не расходилась с его собственными планами. В те годы он был еще  молод
и весьма охотно ездил домой на рождественские каникулы: навестить  дедушку
в Рихтервилле, получить подарки у рихтервиллских  родственников,  побывать
на молодежной вечеринке в Гиббсвилле (его "акции" в гиббсвиллском обществе
поднялись в цене сразу же, как только он поступил в  школу  св.Варфоломея,
куда ни один уроженец Гиббсвилла  и  не  пытался  устроить  своего  сына),
поесть  жирных  сластей,  приготовленных  по  немецким  рецептам,  жареной
курятины  с  вафлями,  покататься  на  лошадях,  запряженных  в  сани.  На
вечеринках в Филадельфии ему бывало приятно и весело, но  не  так,  как  в
родных местах. Филадельфийские  вечеринки  бывали  приятны,  поскольку  он
видел, что нравится местным девушкам. Вечеринки в округе Лантененго бывали
приятны не только потому,  что  Джордж  Локвуд  нравился  девушкам,  но  и
потому, что мог не  бояться  оказывать  кому-то  из  них  предпочтение.  В
Гиббсвилле все без исключения знали, кто  он.  Это  не  означало,  что  он
пользовался всеобщей любовью: некоторые мальчики и их  отцы  относились  к
нему враждебно, некоторые - безразлично. Но они знали его, и это  главное.
Он был молод, но не настолько, чтобы не ценить признание.
   Жизнь в Шведской Гавани была приятна и в будни. В  школе  св.Варфоломея
хвастовство не поощрялось. Джордж Локвуд, как и его товарищи, мог  назвать
мальчиков, родители которых владели яхтами, приспособленными для  плавания
в открытом море, и табунами скаковых лошадей; но были и такие,  кто,  имея
средства и на яхты и на лошадей, предпочитали обходиться без них.  Поэтому
не всегда можно было отличить  неприметных  сыновей  экономных,  но  очень
богатых родителей от детей, чьи родители были экономны и небогаты. В школе
св.Варфоломея собралось  столько  богатства,  что  упоминать  о  нем  было
неприлично. Всякое выставление  богатства  напоказ  считалось  вульгарным.
Школу эту, с точки зрения ее требований к поступающим, едва ли можно  было
назвать  демократичной;  первым  условием  приема  был  вес  в   обществе,
подкрепленный более чем достаточным капиталом, поэтому Джорджа Локвуда  ни
за что бы не приняли без помощи Морриса Хомстеда  и  Гарри  Пенна  Даунса,
которые поручились за его отца  как  за  приемлемого,  хотя  и  не  совсем
подходящего. На протяжении девятнадцатого столетия в школу не  приняли  ни
одного еврея, даже если он принадлежал к сефардской аристократии  [сефарды
- потомки выходцев с Пиренейского полуострова], и ни одного католика, даже
если он был родом из Мэриленда или Луизианы. Никто из  уроженцев  обширной
территории от Чарльстона до Нового Орлеана не  соответствовал  социальному
критерию Артура Фрэнсиса Ферриса, он не желал принимать сыновей  пивоваров
(для сыновей винокуров, принадлежавших к  джентри,  делались  исключения),
мясопромышленников,     баптистов,     зубных     врачей,      итальянцев,
южно-американцев,   оперных   певцов   (как   мужчин,   так   и   женщин).
Священнослужитель в гетрах мог скорее рассчитывать на  поступление  своего
сына в школу св.Варфоломея, чем проповедник Евангелия в пиджачной паре,  а
сын хирурга имел больше шансов, чем  сын  терапевта.  Президент  сельского
банка устроил своего сына  в  школу  на  целое  поколение  раньше  кассира
крупного городского  банка.  (Вместе  с  тем  евреям,  католикам,  жителям
Алабамы,  пивоварам,   мясопромышленникам,   баптистам,   зубным   врачам,
итальянцам,  южноамериканцам,  тенорам,  пресвитерианцам,   врачам   общей
практики или  кассирам  банков  не  возбранялось  добиваться  исключений.)
Укомплектовав же нужный ему  контингент  учащихся,  Артур  Фрэнсис  Феррис
старался насколько мог поставить их всех на равную  ногу.  Будучи  сам  по
природе  деспотом,  он  деспотично  требовал,  чтобы  мальчики  вели  себя
демократично. Ребята одинаково одевались, хотя и не носили военной  формы,
и напоминали своим внешним видом питомцев Итона; сами стелили себе постели
и мыли умывальные раковины, строем переходили из одной классной комнаты  в
другую. Строгость Ферриса в отношении наличных  денег  делала  эти  деньги
незаконным  платежным  средством,  а  самым  богатым  мальчиком  при  всех
обстоятельствах  считался  тот,  кто   заслуживал   такие   незначительные
привилегии, как право делать уроки в собственной комнате и не гасить света
после девяти тридцати вечера. Иногда  такими  привилегиями  пользовался  и
Джордж Локвуд, хотя его ни разу не избирали старостой  группы  или  школы.
Демократизация школьного быта сделала его весьма  восприимчивым  к  лести,
дружескому расположению, подобострастию и заискиванию, которые ждали его в
Шведской Гавани, Рихтервилле и Гиббсвилле. Растущее убеждение в  том,  что
он умнее и способнее своих соучеников, и внимание  со  стороны  девушек  и
женщин  развили  в  нем  то  подавляемое  в  школе  св.Варфоломея  чувство
превосходства, которое нашло благоприятную  почву  у  него  лома.  В  этом
умонастроении он и поступил на первый курс Принстонского университета.  Он
уже тогда избрал Шведскую Гавань своим всегдашним местом жительства, таким
образом выполнив первое условие Дела Локвудов.
   В  Принстоне   несколько   фальшивого   демократического   духа   школы
св.Варфоломея не  было  и  следа.  Кроме  Джорджа,  туда  поступил  только
"Чикаго"; все их соученики пошли в Гарвардский, Йельский, а  филадельфийцы
- в Пенсильванский университеты. Но на втором, предпоследнем  и  последнем
курсах Принстона  учились  восемь  бывших  питомцев  школы  св.Варфоломея,
которые заняли в университетской социальной иерархии  подобающее  место  и
тем облегчили путь Г.-Б.Локвуду и "Чикаго"  -  Энсону  Чэтсуорту.  Грозная
сила, которую представляли собой юноши из Лоренгвилла и с Хилла  [имеется,
очевидно, в виду Бикон-хилл - аристократический  район  Бостона],  служила
опорой оборонительного союза выпускников  школы  св.Варфоломея,  каким  не
могли похвастать те, кто пошел в Гарвард или Йель. Если  в  годы  учебы  в
приготовительной  школе  "старички"  не  особенно   жаловали   Локвуда   и
Чэтсуорта, то теперь навещали их и находили нужным бывать вместе с ними на
людях. Эти "старички" уже приобрели в Принстоне несколько друзей из  числа
выпускников приготовительных школ Гротона и Сент-Пола и  вовлекли  в  свою
небольшую орбиту Локвуда и Чэтсуорта. Ребята, пришедшие  из  средних  школ
Нью-Джерси, Пенсильвании и из менее  значительных  приготовительных  школ,
оказались вне этого тайного  союза,  а  поскольку  его  существование  как
неофициальной группы таило опасность возникновения официальной корпорации,
они, эти парни, всегда могли рассчитывать на членство в одном-двух и более
модных обеденных клубах. Клуб, составленный из представителей  их  кружка,
автоматически стал бы так же влиятелен, как любой  другой  университетский
клуб, причем авторитет уже существующих клубов неизбежно упал бы.


   В первую же неделю своего пребывания в Принстоне Джордж Бингхем  Локвуд
обнаружил  всю  несостоятельность  представлений  о  демократии,   которые
внушали ему в школе св.Варфоломея. С необычайной легкостью он сбросил одну
треть первокурсников со счета за их одежду, но столь же обманчива  была  и
элегантная внешность: среди хорошо одевавшихся новичков были студенты, чье
умение одеваться не могло возместить  отрицательных  качеств,  которые  не
сразу бросались в глаза. Через несколько дней  по  приезде  Джордж  Локвуд
подружился с хорошо одевавшимся соседом по комнате, о  котором  ничего  не
знал, кроме того, что тот приехал из Нью-Йорка, что  у  него,  несомненно,
есть деньги  и  что  он,  несмотря  на  свои  голубые  глаза,  француз  по
происхождению. Звали этого соседа Эдмунд Оберн. Каково же  было  изумление
Джорджа, когда он обнаружил, что фамилия этого  человека  пишется  О'Берн,
что  он  -  выходец   из   католической   ирландской   семьи   и   окончил
приготовительную школу  в  Форэме!  Джорджу  Локвуду  не  приходилось  еще
слышать  или  читать  фамилию  О'Берн,  не   приходилось   слышать   и   о
приготовительной школе в Форэме, и он чувствовал себя  немного  обманутым,
поскольку не сразу распознал ирландского католика.  Потом,  узнав  О'Берна
ближе и наслушавшись его достаточно убийственных отзывов о старшекурсниках
и преподавателях, Джордж снова поверил в свое умение разбираться в  людях.
Если бы он понял с самого начала, что у его друга ирландская  фамилия,  он
бы сразу счел, что его злой юмор не может принадлежать человеку того типа,
каким показался ему О'Берн. Этот парень был  искушен  в  житейских  делах,
остроумен, непочтителен и, по-видимому, оди