ку,  поскольку  в  зале  суда
находилась публика.
   Второе убийство, за которое Мозесу  Локвуду  пришлось  предстать  перед
судом, было совершено при свете дня на Док-стрит. Калвин Лихтманн,  фермер
из Рихтер-Вэлли, которого Мозес Локвуд и его тесть грозились лишить  права
выкупа заложенного имущества, шел по Док-стрит в нескольких  шагах  позади
Локвуда. В руках у него было старое ружье. Он сказал  что-то  Локвуду,  но
тот  плохо  понимал  по-немецки;  оглянувшись  и  увидев  ружье,   вытащил
револьвер и  сразил  Лихтманна  выстрелом  в  грудь.  Несколько  прохожих,
понимавших по-немецки и слышавших, что сказал умирающий,  потом  клятвенно
заверяли, будто он громко спрашивал, за что Локвуд  стрелял  в  него.  Как
впоследствии выяснилось, Лихтманн привез ружье в Шведскую Гавань для того,
чтобы сдать его в ремонт (сломался ударник), и не замышлял против  Локвуда
вреда. Адвокат Локвуда заявил, что при данном стечении обстоятельств  (вид
ружья,  ссора  из-за  выкупа  заложенного  имущества,  неожиданный   оклик
Лихтманна) его подзащитный имел основание  считать,  что  он  подвергается
нападению. Суд присяжных признал Мозеса Локвуда невиновным в убийстве,  но
судья, не  оспаривая  оправдательного  вердикта,  произнес  несколько  сот
язвительных слов в адрес тех, кто, занимаясь делами,  зачем-то  прячет  за
пазухой оружие. После этого он предоставил, для справки,  слово  адвокату,
который напомнил, что Мозес Локвуд - не только бизнесмен, но и официальное
лицо, отвечающее за мир  и  спокойствие  в  процветающей  общине  Шведской
Гавани.
   - Суд надеется, - сказал  судья,  -  что  миролюбивая  община  Шведской
Гавани будет процветать и впредь. Если ученый защитник кончил  свою  речь,
то я объявляю заседание закрытым.
   С этими словами он встал и вышел, не удостоив вниманием протянутую руку
Мозеса Локвуда.
   К этому времени Мозесу Локвуду исполнилось тридцать семь  лет,  у  него
были уже две дочери и сын Авраам. Он больше не выдвигал  свою  кандидатуру
на выборную должность и не занимался, как прежде, общественными делами,  а
открыл частную контору в одноэтажном  двухкомнатном  домике.  Его  кабинет
помещался в задней комнате с выходом в переулок, ключ  всегда  хранился  у
него, а дверь, кроме  замка,  запиралась  на  засов.  Сидя  за  письменным
столом, он видел все, что происходило в передней комнате, а через большое,
с частыми  переплетами  окно  мог  наблюдать  за  прохожими.  Несмотря  на
замечание судьи, он продолжал носить при себе оружие. Построил второй  дом
- квадратное здание из красного кирпича посреди участка площадью один  акр
- и огородил всю  территорию  кирпичной  стеной  высотой  восемь  футов  с
железными пиками наверху. Говорили, что стена эта обошлась ему дороже, чем
дом, в связи с чем пожилым жителям Шведской Гавани пришло на память, что в
восемнадцатом веке племя Ленни  Ленапе  уничтожило  здесь  первую  колонию
поселенцев. Теперь, имея такое ограждение, Мозес  Локвуд  мог  чувствовать
себя подготовленным ко  второму  нашествию  индейцев.  Однако  даже  самые
несообразительные граждане города без  труда  догадались,  кого  Локвуд  в
действительности боялся. Они знали, что братья Бэнди -  их  было  трое,  -
жившие всего в четырех милях от  Шведской  Гавани,  при  одном  упоминании
имени Локвуда начинали  трястись  от  злости.  То,  что  Локвуд  пригрозил
привлечь Джосайю Бэнди к ответственности за лжесвидетельство  по  делу  об
убийстве, вызвало новую волну ненависти  к  нему  со  стороны  братьев,  и
горожане пришли к выводу:  сколько  бы  ни  было  правды  или  неправды  в
показаниях  Джосайи  Бэнди,  все  трое   глубоко   убеждены   (или   умело
притворяются, что убеждены), что Мозес Локвуд заманил их брата  к  себе  в
номер и там убил его. Неважно, были  ли  у  них  неприятности  с  полицией
Гиббсвилла - все и без того знали, что люди они отчаянные;  версия  Мозеса
Локвуда об обстоятельствах, при которых он застрелил их брата,  тем  более
имела  под  собой  почву,  что  за  этим  семейством   утвердилась   слава
грабителей. Ввиду отсутствия доказательств обратного, слова Мозеса Локвуда
были приняты на веру; но сомнения не рассеялись, и не все жители  Шведской
Гавани были убеждены в том, что у него чистая совесть, если он так печется
о своей безопасности.
   Взять хотя бы историю его отъезда из Форт-Пенна, столицы штата и одного
из его крупнейших городов. В 1833 году Шведская Гавань, когда  он  впервые
туда приехал, все еще представляла собою глухой городишко. Хотя к западу и
к югу от нее простирались пашни, а всего в четырех милях  к  северо-западу
находился Гиббсвилл, до которого можно было добраться по тракту,  железной
дороге и каналу, пути эти пролегали через дремучий лес, где обитали  змеи,
пантеры, дикие кошки, а иногда попадались и медведи.  Из  города  в  город
кочевали  какие-то  странные  типы,  которых  предпочитали  ни  о  чем  не
спрашивать  и  которым  не  без  основания  приписывали  довольно   частые
ограбления и бессмысленные  убийства  на  больших  дорогах.  Мозес  Локвуд
утверждал, что был на  пути  в  Гиббсвилл,  когда  грянул  ливень,  и  ему
пришлось остановиться в "Таверне пяти очков"; но  он  не  объяснил,  зачем
ехал в Гиббсвилл. Ответ на этот вопрос должны были искать сами горожане; и
они начали строить разные догадки на основании того, что услышали о Мозесе
Локвуде на процессе.
   Окружной прокурор вызвал из Форт-Пенна свидетеля по имени  Адам  Йодер,
которого привели к присяге, Мозес Локвуд тут же тронул своего адвоката  за
плечо и  шепнул  ему  что-то.  Адвокат  поспешил  заявить  судье,  что  он
возражает против  этого  свидетеля,  но  Адам  Йодер,  отвечая  на  вопрос
прокурора, все же успел заявить: "Да, сэр, в 1833 году я  подверг  Локвуда
аресту". Адвокат снова стал громко возражать, и за шумом голосов никто  не
слышал, что еще сказал Йодер, но теперь люди  все  равно  уже  знали,  что
Мозес Локвуд был, по крайней мере однажды, обвинен в  уголовно  наказуемом
преступлении. После  процесса  несколько  бизнесменов  Шведской  Гавани  и
Гиббсвилла  навели   необходимые   справки   и   выяснили   характер   его
преступления: ночная кража со взломом. В  одной  форт-пеннской  таверне  с
сомнительной репутацией Локвуд похитил ящик с деньгами. Его  арестовали  и
хотели судить, но хозяин таверны отрекся от  своих  обвинений,  и  Локвуда
освободили. Однако неофициально ему предложили покинуть город и больше там
не появляться.
   Сведения эти попали в руки конкурентов Мозеса Локвуда  слишком  поздно,
чтобы повредить его деловой карьере. Он очень быстро добился успеха, и те,
кто  когда-то  был  с  ним  на  равной  ноге,  теперь  либо  являлись  его
должниками, либо, по всему, должны были  вскоре  ими  стать.  К  тому  же,
поддерживая с Мозесом Локвудом деловые отношения, они невольно  раскрывали
и собственные неблаговидные дела; если Мозес Локвуд до чего-то не  доходил
своим умом, он всегда мог получить нужные сведения у тестя, располагавшего
исчерпывающей информацией о грешках своих сограждан. Пора  было  признать,
что Мозес Локвуд достиг такого общественного  положения,  которое  ставило
его вне круга сапожников и кузнецов, каменщиков и шорников. Теперь  в  его
операциях  участвовали  деньги,  наличные  деньги  или  их   таинственный,
своенравный призрак, именуемый Кредитом; и  уже  трудно  было  представить
себе, что этот человек - тот самый некогда молодой полицейский  инспектор,
который делал ночные обходы города,  проверял  дверные  запоры  и  охранял
безопасность граждан.
   Если Локвуд не имел настоящих друзей, то имел защитников. Кем бы он  ни
являлся в Форт-Пенне и чем бы там ни занимался, здесь, в Шведской  Гавани,
его ценили и как полицейского, и как делового  человека.  Если  он  брался
сделать что-нибудь, то делал это быстро, квалифицированно и без обмана.  В
финансовых делах Локвуд был неумолим;  разумеется,  он  пользовался  своим
служебным  положением  в  личных  коммерческих  интересах,   но   это   не
противоречило нормам поведения, принятым в бизнесе и в  политике,  а  лишь
снискало ему  уважение  -  то  уважение,  которое  испытывают  к  человеку
сильному, решительному и перед  которым  соображения  этики  отступают  на
задний план. Он вступил в  церковный  приход  и  посещал  вместе  с  женой
воскресные богослужения. Его пожертвования в пользу  церкви  увеличивались
по мере того, как росло его богатство. У каждого жителя города  были  свои
понятия об этике, и те, кто считал себя вправе  осуждать  Мозеса  Локвуда,
пошли  на  компромисс:  пусть  даже  Локвуд  обязан   своим   процветанием
отступлению от правил  достойного  поведения,  но  теперь-то  он  держится
благопристойно и живет праведной жизнью, несмотря и, в  сущности,  вопреки
той репутации, которая сложилась о нем,  когда  он  только  что  прибыл  в
Шведскую Гавань. Он приехал сюда с револьвером  в  кармане  -  одинокий  и
безвестный человек, едва не погибший от руки вора; застрелил вора, остался
в Шведской Гавани, получил там работу,  женился,  добился  успеха.  Второе
убийство  явилось  следствием  трагической  ошибки,  и  его  нельзя   было
поставить Мозесу Локвуду в вину. Ни один из горожан и  не  предъявлял  ему
никаких обвинений открыто. Но  в  их  кругу,  в  повседневном  общении  он
считался парией. Никто  не  желал  дружбы  с  человеком,  совершившим  два
убийства, и стремление граждан скрыть это нежелание - иногда от самих себя
- не осталось для него незамеченным. С тем неожиданным результатом, что он
все больше и больше внимания уделял  семье  -  жене  и  троим  детям.  Его
повседневной заботой было зарабатывать для них деньги,  и  это  ему  почти
всегда удавалось.
   В 1861 году он сформировал, экипировал и вооружил  за  свой  счет  роту
ополчения и вошел вместе с ней в состав  70-го  Пенсильванского  пехотного
полка. Через три месяца лейтенант Мозес Локвуд возвратился домой с тяжелым
ранением в грудь и изуродованным левым  ухом  -  ему  оторвало  мочку.  Он
участвовал в сражении на реке Булл-Ран, которое  северяне  проиграли.  Ему
было уже за пятьдесят, и он понял, что война под силу только молодым.  Тем
не менее, одного молодого человека - собственного сына - он решил избавить
от  войны.  Авраам,  которому   исполнилось   двадцать   лет,   учился   в
Пенсильванском университете, где члены его братства агитировали  студентов
идти всем скопом добровольцами в армию. По этому поводу Мозес Локвуд писал
своему сыну:

   "Ты уже знаешь, что может случиться с человеком за одно лишь  сражение.
Подрезанное ухо придает мне комичный вид, но когда я пробую вздохнуть,  то
мне совсем не до смеха. Умоляю тебя, послушайся моего совета. Не ходи пока
добровольцем. Сперва закончи образование, потому что война  будет  долгая.
Наши войска не имеют такого боевого духа, как мятежники,  потому  что  эти
последние защищают свою родину  и  будут  драться  с  нами  до  последнего
солдата. Война наверняка продлится не только этот,  но  и  весь  следующий
год, так что успеешь еще поступить на военную службу. А может, и два года,
если на стороне мятежников выступят  Англия  и  Франция.  Кроме  того,  ты
будешь нужен матери и  сестрам,  если  со  мной  что-нибудь  случится.  Ты
окажешься главой семьи. Твой любящий отец Мозес Локвуд".


   Когда стало ясно, что война продлится не два года, как он предсказывал,
а  гораздо  дольше,  Мозес  Локвуд  уговорил  сына   подать   прошение   о
производстве в офицеры. Сам же, не предупредив Авраама, поехал к  Джейкобу
Болцу, члену палаты представителей от округа Лантененго,  и  без  обиняков
потребовал,  чтобы  тот  содействовал  производству  сына  в   офицеры   и
назначению в Вашингтон, в военное министерство. Если это не будет сделано,
сказал Локвуд, причем сделано быстро, то он использует все свое  состояние
и свой авторитет раненого солдата, чтобы на  выборах  выставить  на  место
Болца  собственную  кандидатуру.  Болц  проявил  сговорчивость,  и  Авраам
Локвуд, новоиспеченный второй лейтенант, стал служить  родине  в  качестве
адъютанта генерала  квартирмейстерской  службы.  Особенно  его  ценили  за
молодость  и  привлекательную   внешность   на   приемах   в   иностранных
посольствах. Его знания французского языка было более чем  достаточно  для
светского общения, и он являл собою приятный контраст пожилым  полковникам
и генералам, представлявшим Север на дипломатических балах. Он  знал,  что
попал сюда не случайно, но не был на  отца  в  обиде.  К  концу  войны  он
оставался цел и невредим, и то время как более половины  его  однокашников
погибло.
   Не стройный, но худощавый, не веселый, но остроумный, не  ласковый,  но
сладострастный, Авраам Локвуд вырос и возмужал в атмосфере настороженности
и обособленности от внешнего мира, воцарившейся  в  доме  после  вынесения
отцу оправдательного приговора. Самому Аврааму, открытому  и  общительному
по натуре, не возбранялось играть с мальчиками его возраста; что  касается
отца, то  для  Авраама  стало  привычным  видеть  на  его  ночном  столике
крупнокалиберный  револьвер  рядом  с  карманными,  на  цепочке,   часами,
бумажником, носовым платком и кучкой разменных монет. Кроме  того,  Авраам
знал, что в ящиках письменных столов в конторе и домашнем кабинете  лежали
всегда заряженные  настоящие  "кавалерийские"  пистолеты.  На  ночь  двери
запирались всегда тщательнейшим образом, и, когда вокруг его дома  выросла
каменная ограда,  увенчанная  пиками,  товарищи  Авраама  стали  отпускать
насчет этой "крепостной стены" остроты, которые слышали  от  своих  отцов.
Иногда он гордился тем, что его отец застрелил  двух  человек,  иногда  же
стыдился. Другие отцы ничего  подобного  не  совершали,  и  Авраам  Локвуд
видел, что друзья восхищаются его отцом; но дело в том, что восхищались-то
они его отцом, а он не хотел, чтобы его отец слишком уж  сильно  выделялся
среди других. Смущало его и то, о чем, к счастью, друзья ничего не  знали:
Мозес Локвуд в семейном кругу был ласков, внимателен и  великодушен,  чего
нельзя было сказать о других отцах, традиционная суровость,  отчужденность
и откровенная жестокость которых держала детей в постоянном страхе.
   В университете, вдали от  дома,  Авраам  Локвуд  увлекался  не  столько
книгами, сколько светской стороной студенческой жизни. Отец  присылал  ему
крупные суммы, и он свободно тратил их  на  одежду  и  на  развлечения  со
своими новыми друзьями. Наличие денег позволяло ему участвовать в азартных
играх с довольно высокими ставками. Он  научился  играть  в  вист,  и  его
пригласили в клуб, где играли в новый, двойной вист. Для Авраама  Локвуда,
выходца  из  провинциальной  Шведской  Гавани,  это  приглашение  означало
крупную победу,  поскольку  остальные  члены  клуба  были  старшекурсники,
родители которых принадлежали к ben ton [хороший тон (фр.)] Филадельфии  и
соседних штатов Делавэр, Мэриленд и Нью-Джерси. Если бы Локвуд был  просто
хорошим игроком в вист, то  на  него  не  обратили  бы  внимания;  главное
заключалось в том, что все без исключения члены клуба считали его  славным
малым. Он носил на галстуке  клубный  значок  -  золотую  булавку  в  виде
вопросительного знака, - служивший ему украшением (он и  был  украшением);
он знал,  что  членство  в  клубе  "Козыри"  вернее  сулит  ему  блестящее
послеуниверситетское будущее, чем членство в "Зета Пси".
   С "Зета Пси" и в  "Козырях"  считалось  само  собой  разумеющимся,  что
Авраам Локвуд, красивый, умный,  при  деньгах,  принадлежал  к  известному
состоятельному  семейству  Локвудов.  Сам  он  тоже  считал   само   собой
разумеющимся, что его считали родственником  тех  Локвудов;  в  результате
никто не задавал ему прямых вопросов, что избавляло его  от  необходимости
давать уклончивые ответы и, таким образом, навлекать на  себя  подозрения.
Лишь однажды он солгал, упомянув как бы между прочим, что большинство  его
родственников (отец был исключением) училось в  Йельском  университете.  В
некотором смысле это была полуправда: многие более близкие потомки Роберта
Локвуда, приехавшего в Уотертаун в  1630  году,  действительно  учились  в
Йельском  университете,   причем   никто,   в   сущности,   не   оспаривал
предположения, что Авраам Локвуд имел какое-то отношение к  этому  предку.
Во всяком случае, членам  клуба  "Зета  Пси"  и  особенно  клуба  "Козыри"
казалось, что Авраам Локвуд, сын финансиста  из  северного  штата,  вполне
соответствует их представлению о джентльмене.
   "Козыри", коих насчитывалось двенадцать  человек,  заключили  с  некоей
мисс Адамсон соглашение,  предоставлявшее  ей  права  фактической  хозяйки
клуба. Она имела на Джунипер-стрит дом, где жила вместе  со  служанкой.  В
отличие  от  студенческих  организаций,  обозначаемых  буквами  греческого
алфавита, и  аристократических  обществ,  "Козыри"  не  признавали  тайных
ритуалов; даже  из  названия  этого  клуба  каждому  было  ясно,  чем  там
занимаются. Однако  само  собой  разумелось,  что  "Козыри"  не  посвящали
посторонних в то, о чем они говорили и что делали на  своих  сборищах.  Не
подлежали огласке ни станки за карточным столом, ни характер соглашения  с
Фиби Адамсон.  По  условиям  этого  соглашения,  любой  член  клуба,  если
испытывал в этом потребность, мог посетить Фиби Адамсон, и та  обслуживала
его. Если приходило сразу слишком много желающих (больше  двух),  то  Фиби
посылала свою служанку за другими женщинами из числа специально отобранных
ею  гостиничных  горничных,  домашних  работниц  и   продавщиц,   желавших
подработать на стороне. За каких-нибудь два часа Фиби удавалось собрать  у
себя дюжину молодых женщин. В этих оргиях Авраам  Локвуд  бывал  блестящим
партнером. Природа наделила  его  недюжинной  мужской  силой,  за  что  ем
справедливо прозвали Жеребцом.
   Его товарищи нередко забавлялись тем, что следили за  ним  с  часами  в
руках, а когда Фиби приводила к нему новую девушку, члены клуба собирались
вокруг них в кружок, чтобы наблюдать, как она изумится, увидев его голым.
   Вне стен дома Фиби он был  олицетворением  благопристойности;  приятная
наружность, здоровый цвет  лица,  ангельские  локоны,  взгляд  скромный  и
чуть-чуть смущенный - все  это  придавало  ему  вид  человека  нравственно
безукоризненного. "Кто бы мог подумать?"  -  спрашивали,  глядя  на  него,
одноклубники. Таким образом, сам Авраам Локвуд сделался одной из  немногих
клубных тайн.
   Назначение  в  военное  ведомство  в   Вашингтоне   предоставляло   ему
возможность отточить светские манеры, обретенные в студенческие годы.  Его
пенсильвано-немецкий  диалект  был   неприятен   для   слуха   дипломатов,
говоривших по-немецки, но помогал ему понять многое из  того,  о  чем  они
разговаривали. Кроме того, он знал французский, изучением которого не  без
успеха увлекался в университете. Выросши в двуязычной  среде,  он  не  так
стеснялся разговаривать на иностранном языке, как  его  товарищи,  поэтому
казался понятливей и внимательней других студентов; преподаватели, в  свою
очередь, внимательней относились  к  нему.  Он  не  вполне  еще  отработал
произношение  и  интонации,  но  французскую  речь  понимал   и   свободно
изъяснялся, даже если разговор длился несколько  часов  подряд.  Это  было
немаловажное качество, ибо в Вашингтоне ценилось  всякое  усилие,  большое
или малое, могущее поколебать  решимость  французской  нации  вмешаться  в
войну  на  стороне  Конфедерации.  Начальство  снабжало  Авраама   Локвуда
безобидной информацией военного характера, которую он мог "выбалтывать" на
приемах  в  расчете  на  то,  что  она  станет   достоянием   французского
посольства. Не было  возможности  установить  степень  эффективности  этой
маленькой пропагандистской хитрости, по фактом оставалось то, что французы
воздержались-таки  от  участия  в  конфликте.  Ценность  Авраама   Локвуда
заключалась прежде всего в том, что  даже  весьма  искушенные  французские
дипломаты принимали