ротничком, поднялся со стула и подошел к окну; потом  вернулся  и  встал
перед Джорджем Локвудом.
   - Давай говорить прямо: ты просишь согласия на брак с моей дочерью,  не
желая ничем помочь ее младшему брату.
   - Господин судья, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему.
   - Все, что в твоих силах? А что ты сделал? Сидел сложа руки и  смотрел,
как эти ублюдки не пускают его в твой собственный клуб? И ты считаешь, что
после  этого  кто-либо  из  моей  семьи  может  переступить  порог   этого
заведения? Думаешь, Элали пойдет с тобой в этот клуб? Или  я?  Или  миссис
Фенстермахер?
   - Извините, господин судья. Я не знаю. Знаю только, что вот  уже  почти
год я пытаюсь добиться приглашения Дэвида в наш клуб. Но не я это решаю. У
нас комитет.
   - Будь он проклят, этот ваш комитет!
   - Ему могут предложить стать членом другого клуба.
   - А мне не нужен другой клуб. Я хочу знать, пользуется ли  мой  будущий
зять каким-нибудь авторитетом у своих друзей. Если нет, то мне такой  зять
не нужен.
   - Что ж, видно, так тому и быть. Придется сказать Лали, что вы отказали
мне.
   Разговор этот длился дольше, чем предполагали Лали и ее мать,  сидевшие
в это время в гостиной. Когда Джордж  вышел  из  кабинета  судьи,  нервные
выжидательные улыбки сошли у них с лиц.
   - Что случилось? - спросила Лали.
   - То есть как это - "так тому и быть"?
   -  Наверно,  просил  дать  время  подумать,   -   предположила   миссис
Фенстермахер. - Да?
   - Он считает, что я должен добиться принятия Дэвида в мой клуб.
   - О господи.  Я-то  надеялась,  что  этот  вопрос  не  всплывет.  Дэвид
понимает, но судья, я знала, не поймет. О господи.
   Лали подошла к Джорджу, и тот обнял ее.
   - Не плачь, - сказал он и повернулся к ее  матери.  -  Мне  уже  больше
двадцати одного года, миссис Фенстермахер. И Лали скоро исполнится столько
же.
   - Это так, но только не будьте опрометчивы.
   - При чем тут опрометчивость? - возразил  Джордж  Локвуд.  -  Я  хорошо
обеспечен и могу содержать ее.
   - Не в этом дело, Джордж. Я сама поговорю с судьей.
   Это было в воскресенье. Все уже вернулись  из  церкви,  но  праздничный
обед, всегда следовавший за службой в церкви, еще не начинался.
   Из кабинета донесся низкий голос судьи:
   - Бесси, иди сюда.
   - А вы побудьте здесь, - шепнула Бесси Фенстермахер, вставая.
   Джордж Локвуд не знал, о чем говорили судья и его жена. С четверть часа
просидели  они  с  Лали  в  гостиной  у  закрытой  двери,  которая  обычно
оставалась открытой, утешая друг друга словами любви и поцелуями и выражая
сквозь слезы свой гнев и возмущение. Но вот из кабинета в дверь постучали,
она открылась, и Беге и Фенстермахер, слегка улыбаясь, сказала:
   - Все уладилось. Вы только помалкивайте. Сделайте вид,  что  ничего  не
произошло. Давайте обедать.
   - Мама, что ты ему сказала? - спросила Дали.
   - Ну, сказала и сказала. Не спрашивай меня больше об этом. Обед  готов.
- Она коснулась пальцем руки Джорджа. - А ты будь благоразумен, Джордж.
   - Хорошо, миссис Фенстермахер.
   - Помни, что он судья и привык считать себя во всем правым. Так что  не
ставь его в  положение  виноватого.  Будь  вежлив,  как  будто  ничего  не
случилось.
   - Постараюсь.
   Обедали они вчетвером. Судья встал и начал резать жареную  курицу.  Это
занятие избавляло его от необходимости говорить.
   - Тебе белого мяса или темного, Джордж?
   - Я люблю белое.
   - Я вижу, у тебя в начинке много сладкого  майорана,  Бесси,  -  сказал
судья. - Может, Джордж этого не любит?
   - Нет, сэр, я люблю майоран.
   - Это хорошо. Лали, передай Джорджу тарелку. Бери картофельное  пюре  и
фрукты, Джордж. Подливка рядом с тобой. Лали, дать тебе еще крылышко?
   Вначале разговор  касался  еды,  этой  надежной  и  неисчерпаемой  темы
пенсильванских немцев. Обед  состоял  из  весьма  внушительного  основного
блюда и сладкого пирога с мороженым. Джордж и судья запивали еду  кофе,  а
женщины - водой. Но хотя блюд было только два, еды на столе  лежала  целая
гора: мясо, сладкий картофель, картофельное пюре, красная свекла,  вареная
кукуруза, пюре из репы, луковый соус, петрушка в оливковом масле, клюква и
капустный салат. Пока оба мужчины и обе женщины ели, ни о чем  другом  они
не думали и не говорили. У пенсильванских немцев не принято заниматься  за
столом  посторонними  разговорами,   и   молчание   никого   не   смущало.
(Расшумевшихся детей спрашивают: "Вы что, есть пришли или языком  молоть?"
Бывает, что у слишком разговорившегося ребенка отнимают сладкое  и  отдают
более молчаливому соседу. "В другой раз не будешь болтать", - говорят  ему
родители.)
   После обеда мужчины прошли в кабинет судьи выкурить по сигаре.
   - Когда тебе возвращаться в Принстон? - спросил судья.
   - Поезд уходит в три десять.
   - Пересадка в Рединге, потом в Филадельфии? Во сколько ты там будешь? К
ужину?
   - Нет, после.
   - Тогда мы должны дать тебе чего-нибудь на дорогу.
   - Что вы, спасибо. Не надо.
   - В воскресные дни с едой плохо, но, конечно, как знаешь.  К  своим  не
заедешь повидаться? Правда, все воскресенье мотаться с поезда на  поезд  -
тяжеловато.
   - Сегодня дело того стоило.
   - Надеюсь. Погорячились мы, но теперь - все.
   - Тем не менее мне хотелось бы кое-что сказать вам, господин судья.
   - Все о том же? О моем сыне?
   - Да, сэр.
   - Не надо. Считаю вопрос  закрытым  и  возвращаться  к  нему  не  хочу.
Никогда. Дал слово.
   - Как вам угодно, сэр.
   - Когда-нибудь и у тебя будет сын... Нет, больше ничего не скажу. Пусть
Лали будет счастлива  с  тобой  -  мне  этого  достаточно...  Ну,  Джордж,
кажется, едет коляска. Она отвезет тебя на вокзал. Да, она.  Чемодан  твой
уложен? Ах да, ты же без вещей. Весь день в поезде.
   - С семи утра. Ну, спасибо вам, господин судья.
   - Значит, никаких взаимных обид.
   - Никаких, сэр.
   Но,  возвратившись  в  Принстон,  где  он  уже  не  видел  перед  собой
прелестного заплаканного личика Лали,  Джордж  почувствовал  первые  уколы
сомнения, которые каким-то странным, непонятным  образом  были  связаны  с
Бесси Фенстермахер, До этого переполненного событиями  дня  он  считал  ее
тихой, кроткой женщиной, которая во всем послушна  мужу,  ведет  его  дом,
если  и  имеет  какую-то  власть,  то  лишь  над  детьми,  да   и   то   -
кратковременную. Но в этот день, за какие-то четверть часа,  она  показала
себя  в  ином  свете.  Джордж  вспомнил,  что  именно  Бесси  Фенстермахер
предложила уговор, а не помолвку. В памяти его жила  сцена  в  гостиной  и
Лали со слезами досады на глазах. Да,  это  были  слезы  досады,  но  чьей
досады? Теперь он понимал, почему Лали быстро  перевела  тогда  взгляд  на
мать и потом не отводила  его:  она  была  раздосадована  лишь  постольку,
поскольку была раздосадована мать. В его  ушах  как  бы  вновь  прозвучали
слова Бесси Фенстермахер: "Я-то надеялась, что этот  вопрос  не  всплывет.
Дэвид понимает, но судья, я знала, не поймет... Я сама поговорю с судьей".
Тихая, кроткая женщина предвидела размолвку. Вероятно, она уже говорила  с
Дэвидом о его затруднениях со вступлением  в  клуб  и  была  уверена,  что
сумеет утихомирить мужа.  Тихая,  кроткая  маленькая  женщина,  так  часто
напоминавшая Джорджу Локвуду Лали, верховодит в семье.
   Но ведь это же естественно, что мать напоминает дочь, а дочь напоминает
мать.
   Джордж Локвуд решил пойти  прогуляться,  однако,  выйдя  из  общежития,
понял, что идет не гулять, а проверить, не горит ли в  окне  Неда  О'Берна
свет. Как он и ожидал, свет горел.
   О'Берн, живший в своей  комнате  один,  сидел  в  поношенном  шерстяном
халате в кресле, положив  ноги,  обутые  в  домашние  ковровые  туфли,  на
подушечку. Он держал перед собой книгу и курил кальян.
   - А я тебя вспоминал.
   - Что читаешь?
   - "Путешествие миссионера по Южной Африке" Дэвида Ливингстона.
   - Что же заставило тебя вспомнить обо мне?
   - А то, что я был занят своим делом, готовясь к отъезду в Южную Африку,
а ты был занят своим - в Лебаноне. Итак, ты вернулся. Садись, рассказывай.
В верхнем ящике есть сигара. Я приберегал ее себе на  утро,  но  ты  бери,
кури. Это вынудит меня курить трубку, от которой я тщетно пытаюсь  отучить
себя.
   - Сигара - это хорошо, только спичку дай.
   - Коробок справа от тебя, на столе. Что-нибудь не так, старина? По лицу
вижу, что не так.
   Джордж Локвуд рассказал, как  было  дело,  но  о  сомнениях,  возникших
потом, умолчал.
   - Ну и хорошо.
   - Это все, что ты можешь сказать? - спросил Джордж.
   - О нет.

   Увы! Я никогда еще не слышал
   И не читал - в истории ли, в сказке ль, -
   Чтоб гладким был путь истинной любви.
   Но - или разница в происхожденье...
   Или различье в летах...
   Иль выбор близких и друзей...
   А если выбор всем хорош - война,
   Болезнь иль смерть всегда грозят любви
   И делают ее, как звук, мгновенной,
   Как тень, летучей и, как сон, короткой.

   - Ну и ладно.
   - Помолчи...

   Как тень, летучей и, как сон, короткой.
   Так молния, блеснув во мраке ночи,
   Разверзнет гневно небеса и землю,
   И раньше, чем воскликнем мы: "Смотри!" -
   Ее уже поглотит бездна мрака -
   Все яркое так быстро исчезает.
   [Шекспир, "Сон в летнюю ночь", акт 1, сц. 1.
   Пер. - Т.Щепкина-Куперник]

   -  Вот  теперь  я  кончил.  Прочел  тебе  весь  монолог,  а  не  только
процитировал строку насчет истинной любви.
   - Весьма тебе благодарен. Очень трогательно.
   - Мне кажется, Джордж, что ее мать пользуется в семье большим влиянием.
На твоем месте я держался бы ближе к ней. Она может пригодиться. Ясно  как
день, что она целиком на твоей стороне. Но есть человек, на месте которого
я не хотел бы сегодня быть.
   - Кто? Судья?
   - Девушка. Лали.
   - Почему?
   - Не знаю, как тебе объяснить.
   - Может, у Шекспира и на этот счет что-нибудь сказано?
   - Уверен, что сказано, но я не хочу  рисоваться.  Я  просто  сочувствую
девушке, на чью долю выпал сегодня довольно скверный день. Возможно,  тебе
захочется дать мне по зубам, Джордж, но, по-моему, ты ее не любишь.
   - У меня нет желания бить тебя по зубам.
   - Тогда что же ты ей прямо не скажешь, черт побери?  Впрочем,  нет,  не
надо.
   - Что сказать?
   - Это охлаждение, которое ты сегодня испытал,  -  оно  пройдет.  Может,
тебе  лучше  переждать  день-другой?  Ты  разговариваешь   так,   как   не
разговаривают влюбленные. Будет честнее, если  ты  положишь  этому  конец,
пока не наделал больших бед. Не надо тебе было приходить ко  мне  сегодня,
право. В таких случаях я почти всегда на стороне женщин,  хотя  знаю,  что
они умеют позаботиться сами о себе. Но на этот раз попробую  принять  твою
сторону.
   - А ты не становись ни на чью.
   - Нет, я все же встану на твою сторону. Душой я  с  этой  девушкой,  но
женщины в таких вещах мудрее и хитрее нас. Так вот, взгляни  на  это  дело
нашими глазами. Предположим, ты порвешь с ней. Если ты ее  не  любишь,  то
разрыв будет для нее благом. А если любишь, в чем я сомневаюсь, то сам  же
в первую очередь и останешься в проигрыше. Почему ты  мне  не  возражаешь,
почему не стараешься убедить, что любишь ее? Ты знаешь почему, Джордж.  Не
можешь заставить себя лгать самому себе.
   - Я не знаю, что думать и что предпринять.
   - Напиши ей сегодня письмо и положи на ночь себе под  подушку.  Выскажи
все, что думаешь, а утром проверь, сколько в сказанном правды.  Знаешь,  у
нас, католиков, есть способ, от  которого  я  не  хотел  бы  отказываться:
исповедь. Сам я после приезда сюда перестал исповедоваться, но  знаю,  что
многим несчастным это помогает жить. Раз в месяц человек  выкладывает  все
священнику и, выйдя из исповедальни,  чувствует  себя  так,  словно  начал
жизнь заново. "Absolve te" [отпускаю тебе грехи твои" (лат.)], - повторяет
этот человек и пятнадцать минут живет в другом мире. До тех пор,  пока  не
наткнется где-нибудь в трамвае на смазливую девчонку. Но  теперь  уже  все
его нечистые мысли и желания записываются на новой доске, а не на  старой.
Очень удобно. И этого мне как раз не хватает.
   - Все вы лицемеры.
   - Ни секунды в этом не сомневаюсь. Но на пятнадцать минут  мы  -  самые
чистые ангелы. Ни страха, ни  забот.  Так  напишешь  письмо,  Джордж?  Оно
поможет тебе узнать кое-что о себе.
   - Что именно?
   - Не знаю. Сам разберешься. Может оказаться, что твое  чувство  к  этой
девушке гораздо глубже, чем ты предполагал. Я считаю себя достаточно умным
человеком, но больше всего  меня  пленяет  мой  собственный  пупок.  Между
прочим, у Чэтсуорта неприятности. Он тебя искал. Я сказал, что ты уехал на
весь день.
   - Женщина?
   - Девица. В Нью-Брансуике. Он сказал ей, что живет  в  Рутжерсе,  а  ее
отец выследил его и нашел здесь.  Она  забеременела.  Они  требуют  тысячу
долларов, а Чэт достал лишь около четырехсот. До  завтрашнего  вечера  ему
надо собрать всю сумму.
   - Так идем к нему. Я могу одолжить ему денег.
   - Я дал ему двести - все,  что  у  меня  было.  Потом  отыграю.  Сейчас
пойдем?
   - Конечно.
   - Он хотел бы избежать огласки, поэтому решил обратиться к узкому кругу
людей. Можешь ты выписать чек на шестьсот - семьсот долларов,  чтобы  банк
выдал по нему наличными?
   - Да. Могу и больше, если понадобится.
   - Тогда пойдем к Чэту. Холодно на улице?
   - Похолодало. Надень пальто. Давно он крутит с этой девицей?
   - Говорит, что с осени.
   - Я могу сходить в банк утром. И Чэт берет на себя всю ответственность?
Откуда он знает, что ребенок от него?
   - Мы с ним об  этом  уже  толковали.  По  его  словам,  отец  не  хочет
поднимать шума. Девица - не воплощение целомудрия, но она забеременела,  а
отец ее беден и требует,  чтобы  Чэт  дал  денег  на  воспитание  ребенка.
Уверяет, что не станет шантажировать.
   - Это он говорит, а сам что делает?
   - Он знает, что Чэт в июне заканчивает, и боится, что потом только  его
и видели. Ну, а Чэт берет всю вину на себя. Он ничего не  отрицает.  Но  в
Чикаго будет  скандал,  а  если  еще  и  деканат  узнает,  то  ему  вообще
несдобровать.
   - Да. Ну, пошевеливайся.
   - Я готов.
   В комнате  Чэтсуорта  горел  свет.  Они  поднялись  на  второй  этаж  и
постучали. Никто не отозвался.
   - Заснул, - предположил О'Берн и осторожно приоткрыл  дверь.  -  Никого
нет.
   - Погоди, - сказал Джордж Локвуд. - Гардероб.
   Дверцы гардероба были настежь открыты, все костюмы и  пальто  вынуты  и
кучей лежали на стульях и на кровати. Нед и Джордж вошли и  сразу  увидели
Энсона Чэтсуорта. Шею его перехватывала петля из грязной бельевой веревки,
привязанной другим концом к толстой рейке  гардероба.  На  Чэтсуорте  были
брюки и рубашка без воротничка.
   - Матерь божья! - прошептал Нед О'Берн.
   - О господи! - воскликнул Джордж. - Как он это сделал?
   - Перережь веревку, Джордж, - попросил  О'Берн,  а  сам  склонился  над
корзиной для мусора. Его рвало.
   - У меня ножа нет. Он мертв?
   - Да, мертв. В этом можно не сомневаться. - О'Берн вытер  губы  носовым
платком. - Не можем же мы вот так его оставить.
   - А разве можно его трогать до прихода полиции?
   - Э, к черту полицию. Нашел о чем говорить в присутствии... Хочется мне
отвязать его, да не могу. - Его снова начало рвать. - Джордж, я  пойду  за
полицией. Ты можешь побыть тут один?
   - Иди. Я подожду в холле.
   - Ты правда не возражаешь? Если я не выйду сейчас на свежий  воздух,  у
меня опять начнется.
   - Иди, Нед. Я побуду в холле. Ты уверен, что он мертв?
   - Да, уверен. Мне уже приходилось однажды видеть мертвеца.
   О'Берн ушел. Джордж остался ждать в холле  и  тихо  заплакал  -  уперся
локтем в стену, уткнулся лицом в рукав и дал волю слезам.
   - Эй, Локвуд! Ты пьян?
   Джордж Локвуд стоял в прежней позе.
   - Джордж! Что случилось?
   Джордж покачал головой. Студент подошел ближе и тронул его за плечо.
   - Джордж! Тебе помочь? Что случилось, старина? Ну,  не  плачь,  Джордж.
Скажи, что с тобой.
   - Чэт, - выговорил наконец Джордж Локвуд.
   - Чэтсуорт умер? Ты хочешь сказать, что он лежит там мертвый?
   Джордж Локвуд перестал плакать.
   - Здравствуй, Бендер. Ты видел О'Берна?
   - Видел. Внизу. Он куда-то спешил.
   - Да. Чэт повесился. Он уже мертв. Мы его обнаружили.
   - Чэтсуорт? Я же видел его после ужина. И он мертв? Он что, покончил  с
собой?
   - Да. Не ходи туда, Бенсон. То есть  Бендер.  Я  всегда  путаю  тебя  с
Бенсоном. Извини.
   - Ладно, Джордж. Иди ко мне в комнату и подожди там. Или, если  хочешь,
я принесу тебе стакан воды. Хочешь?
   - Нет, благодарю. Впрочем, хочу. Принеси, а? Пожалуйста.  Я  и  сам  не
знал, что хочу пить. Стакан воды. А виски не найдется?
   - Нет. Я не пью. А я было подумал, что ты пьян.
   - Я знаю.
   - Пойду принесу воды. Может, тебе станет легче.
   - Большое спасибо, Бендер.
   Вскоре Бендер вернулся со стаканом воды. С ним вместе пришли  О'Берн  и
полицейский.
   - Ну, как ты тут, Джордж? - спросил О'Берн. - Мы еще и  врача  вызвали,
только я уверен, что это бесполезно.
   Между тем в холле начали собираться студенты - кто  в  пижамах,  кто  в
халатах. Полицейский сказал:
   - Он безусловно мертв. Где эти двое ребят, что обнаружили его?
   - Он хочет с тобой поговорить, Джордж, - сказал Бендер. - С тобой  и  с
О'Берном.
   Полицейский был тоже взволнован, но старался не подавать вида.
   - Вы оба из этого колледжа, верно? Я встречал вас. Как ваша фамилия?
   - О'Берн.
   - Локвуд.
   - Локвуд и О'Берн. Старший курс?
   - Да, сэр, - подтвердил Джордж Локвуд. - Мы оба - с последнего курса.
   - А этого беднягу, вы сказали, зовут Чэтсуорт?
   - Чэтсуорт. Энсон Чэтсуорт. Он из Чикаго, - сказал Джордж Локвуд.
   - Значит, вы  оба  вошли  и  увидели,  как  он  тут  висит.  В  котором
приблизительно это было часу?
   - Меньше часа назад, - ответил Джордж Локвуд.
   - Меньше часа назад,  -  повторил  полицейский,  не  зная,  о  чем  еще
спросить. - Вы его соседи по комнате? Хотя нет, здесь только одна кровать.
Вы его друзья?
   - Да, сэр, - ответил О'Берн.
   - Гм. Когда вы его увидели, он не подавал признаков жизни?
   - Вот болван. Если бы подавал, так разве  оставили  бы  его  висеть?  -
донесся из толпы чей-то голос.
   - Кто это сказал? В участок захотел? - пригрозил полицейский.
   - Можем мы вынуть его из петли? - спросил О'Берн. - Или надо, чтобы  он
продолжал оставаться в таком положении?
   Это уже был призыв к действию, и полицейский оживился.
   - Я думаю, можно вынуть. Ты, О'Берн! Помоги мне.
   - Я не могу!
   - Так ведь ты же сам предложил, - сказал полицейский.
   - Я не хочу прикасаться к нему.
   - Прошу вас, дайте  пройти!  -  потребовал  решительным  тоном  мужчина
средних лет, профессор Реймонд Риверкомб с кафедры  английского  языка.  -
Идите по своим комнатам, мальчики. Разойдитесь. Вы только мешаете.  -  Но,
произнеся эти слова, он не стал больше настаивать, так что никто не ушел.
   - О'Берн, Локвуд. Это вы его обнаружили?
   - Да, сэр.
   Риверкомб вошел в комнату.
   - Боже мой! Давайте вынем его из петли, так же нельзя. Хотя бы приличия
ради. Надо же. Какой ужас! Констебль, можете вы перерезать веревку?
   - Я это и собирался сделать, но надо, чтобы кто-нибудь подхватил труп.
   - Я помогу, - сказал Риверкомб. - Локвуд, вы станьте слева, я - справа.
Констебль, режьте веревку, а мы с Локвудом отнесем его  на  кровать.  Боже
мой, боже мой!
   Джордж Локвуд  содрогнулся,  прикоснувшись  к  телу  своего  друга,  но
овладел собой, и они вдвоем с профессором положили Чэтсуорта на кровать.
   - Прикройте его, - распорядился Риверкомб. - Кого-то здесь тошнило.
   - Меня, - сказал О'Берн.
   - Ничего удивительного, однако давайте откроем  окно.  Что  нам  делать
теперь, констебль? Что требуется по закону?
   - Я послал за доктором Перри.
   - Он может не торопиться, -  сказал  Риверкомб.  -  Пользы  от  него  -
никакой, как, впрочем, и от любого другого врача.
   - Пожалуй, я запишу