ешь, что тебя берут в Бакнелл по протекции.
Но куда бы ты ни поступил,  тебе  придется  гораздо  труднее,  чем  любому
другому студенту. За тобой  будут  следить  во  все  глаза,  и  первый  же
неверный шаг... одним словом, ты понимаешь. Но именно  поэтому  ты  должен
пойти  учиться.  Это  -  лучший  способ  загладить  то,  что  произошло  в
Принстоне. Смой с себя это пятно. Бакнелл готов  предоставить  тебе  такую
возможность, и я надеюсь, что  ты  поедешь,  получишь  диплом  и  докажешь
Принстону, что ты извлек урок из своих ошибок.
   - Да, мама, я постараюсь смыть это пятно. Но не с помощью  Бакнелла.  Я
уверен, что они предоставляют мне эту возможность  с  самыми  благородными
намерениями, по колледжей с меня хватит. Взгляни на мои  отметки  за  годы
учебы: я еле-еле вытягивал, и то не всегда. В прошлом  году  я  ведь  тоже
жульничал. И вообще мне не следовало поступать в университет,  зря  только
тратили время и деньги. Может, это и хорошо, что меня поймали, хотя  жаль,
что так получилось почти перед самым окончанием. Еще бы четыре месяца...
   - Но, возможно, это и к лучшему. Если бы ты закончил  нечестным  путем,
то неизвестно, как бы это повлияло  на  твою  дальнейшую  жизнь.  Ну,  так
каковы твои планы?
   - Отец Стива Кинга, с которым мы вместе жили, говорит, что у него  есть
для меня работа.
   - В Калифорнии? Такая  даль!  Туда  целую  неделю  поездом  добираться,
сынок.
   - Я ведь даже в Китай готов был уехать, а уж сколько туда добираться, я
даже и не представляю себе.
   - Чем же ты будешь заниматься в Калифорнии?
   - Буду работать на ранчо мистера Кинга.
   - Ковбоем?
   - Нет, он не занимается скотоводством. Фрукты выращивает.  Апельсины  и
прочее.
   - Тебе это по душе?
   - Не знаю. Сначала надо попробовать.
   - Что ты будешь делать? Собирать апельсины?
   - Наверно, да. Первое время. Он сказал, что  я  начну  с  самого  низа.
Чернорабочим. На тяжелых работах. Но если я хочу стать человеком,  говорит
он, то это возможно лишь таким путем.
   - А с самим мистером Кингом ты разговаривал?
   - Я получил от него письмо. Он ничего толком не говорит о моей  будущей
работе, только то, что работа будет тяжелой. А от Стива я знаю,  что  если
он говорит "тяжелая", значит, так оно и будет. Гребля для Стива -  пустяки
после лета, проведенного на ранчо.
   Рука матери безжизненно повисла на подлокотнике кресла.
   - Когда ты уезжаешь?
   - Завтра.
   - Я так и знала. Так и знала.  Знала,  что  ты  едешь  сюда  прощаться.
Встань, Джорджи. Дай мне посмотреть на тебя. Повернись. Ох, мой сын! Милый
мой! - Она протянула руки, и он, став на колени, дал ей обнять себя.
   - Не плачь, мама. Все-таки это ближе Китая.
   - Не ближе. Для меня не ближе. Но хотя бы это  не  война.  Четыре  года
назад я ужасно боялась за тебя. Но сейчас войны нет. Для  тебя  начинается
новая жизнь, и это замечательно. Ты ведь тоже так считаешь, да?
   - Да.
   - Быть может, встретишь там хорошую девушку.
   - Рано еще об этом говорить, мама.
   - Не рано. Ты взрослее, чем тебе кажется. Жил  ты  весело,  беззаботно,
были приятные развлечения, теннис, товарищи... Но теперь, я думаю, все это
кончилось.
   - Верно, кончилось.
   - А теперь сядь, я расскажу тебе об отце. Обо  мне  ты  уже  знаешь,  я
вижу, что знаешь. Вижу по тому, как ты бережно со мной  обращаешься.  Тебе
отец сказал, да? Но это совсем не то, я должна сама тебе рассказать. Плохо
у меня с сердцем. Наверное, я уже никогда не спущусь больше  вниз.  Но  не
можешь же ты оставаться здесь и ждать, пока  со  мной  случится  последний
приступ. В таком состоянии я могу прожить годы. Так вот, о твоем отце.
   - Ты хочешь сообщить, что он мне не отец?
   Она засмеялась.
   - В том, что он тебе отец, нет ни малейшего сомнения. Подумай о другом;
как переменились времена, если ты задаешь мне такой вопрос. Что  было  бы,
если б дядя Пен задал такой вопрос твоей бабушке!
   - Времена не переменились. Это мы с тобой переменились.
   - О, может быть. Кажется, что-то в этом роде сказал Шекспир. Во  всяком
случае, для того чтобы ты понял своего отца, Джорджи, я должна  рассказать
тебе кое-что  о  нем.  В  том,  что  я  скажу,  нет  ничего  ужасного  или
скандального. Это лишь черта его характера. Он слишком много думает.
   - Слишком много думает?
   - Да. Ты похож  больше  на  меня,  я  это  поняла,  когда  ты  был  еще
маленьким. А отец целиком ушел в себя и  все  думает,  думает.  Ничего  не
предпримет, пока не обдумает. И ему приятнее планировать, чем осуществлять
свои планы. Не успеет подготовить  себя  к  какому-нибудь  делу,  как  уже
теряет к нему интерес. Большое ли, маленькое ли дело - он его изучает.  Ты
обрати внимание, как он заказывает себе в ресторане еду.  На  это  у  него
уходит уйма времени, сама же еда,  кажется,  не  доставляет  ему  никакого
удовольствия. Или как шьет себе новый костюм. Шесть раз примерит, а  когда
костюм готов, то месяцами висит в шкафу ненадеванным.
   - Это я знаю.
   - Есть и другое, чего ты, возможно, не  знаешь.  Теперь,  поскольку  ты
выходишь в большой мир, я могу рассказать тебе это. Хоть тут и нет  ничего
из ряда вон выходящего, но твой отец не всегда был мне верен.
   - Ты хочешь сказать, что он вступал в связь с другими женщинами?
   - Да. Не так часто, но и не редко. Правда, ненадолго, потому что  после
года обдумывания и планирования он в конце концов терял к ним интерес.
   - Что это за женщины?
   - Разные. Я не всегда знала их в лицо или по имени, но, когда они были,
я это чувствовала.
   - И ты ни разу не подала вида?
   - Только в первый раз. Ту женщину  я  знала.  Моя  подруга.  Тогда  мне
казалось, что жизнь кончилась, все кончилось. Тем более что в то  время  я
носила Эрнестину.
   - Это было ужасно.
   Она покачала головой.
   - Нет. Когда он все объяснил, мне это не показалось столь ужасным.
   - Как же он сумел тебе это объяснить?
   - Сумел. И когда объяснил, то я поняла, что вышла  замуж  за  человека,
который не способен любить. Поэтому и измены его не так уж много значат.
   - Вот те на!
   - Да, не так уж много, поскольку... есть вещи, о  которых  не  говорят.
Муж и жена могут жить  вместе  многие  годы,  иметь  детей  и  никогда  не
касаться этой стороны супружеской жизни. И мы с твоим отцом  не  касались,
пока он не завел интриги с другой женщиной. И тогда у нас был разговор. Он
сознался в  измене  и  дал  мне  объяснение,  показавшее  ничтожность  его
чувства. Или любви, что ли. Да. Видишь ли, он  сказал,  что  мужчина,  раз
узнавший женщину, уже не может обойтись без физической близости с  другими
женщинами. И он выбрал даму из нашего круга, так как если она вздумала  бы
устраивать ему сцены, то рисковала потерять не меньше его.
   - Он заводил интриги только с женщинами вашего круга?
   Она улыбнулась.
   - О, нет. Такого количества неверных жен не набралось бы.
   - Значит, другим своим романам он давал иное объяснение?
   Она покачала головой.
   - Нет. Я больше не требовала от него объяснений. О своей  первой  связи
он рассказывал с таким хладнокровием - я сразу поверила,  что  он  говорит
правду. Правду о себе - он даже не сознавал, насколько разоблачил себя при
этом. И до сих пор не сознает. Это было так,  точно  он  рассказал  мне  о
какой-нибудь своей болезни. Как я, например, рассказала ему, что у меня  с
сердцем.
   - Ну, а у него сердца нет.
   - В этом смысле - да, сердца у него нет.  Но  пойми  и  другое:  он  во
многих отношениях хороший муж. Я не променяла бы его ни на одного из  тех,
кого знаю. Он великодушен, предупредителен, ласков. И таким был всегда,  а
не только с тех пор, как со мной случился сердечный приступ.  Всегда.  То,
что другим женщинам еще предстоит узнать, я уже знаю, он никогда никого не
любил, ибо не может любить. И это знание принесет им  горе,  не  может  не
принести. Сама-то я прошла через это уже много лет назад.
   - Зачем ты мне все это рассказываешь, мама?
   - На то есть причина. Дело не в желании посплетничать о твоем  отце.  Я
стараюсь помочь тебе научиться понимать людей. Ты уезжаешь к чужим  людям.
Не удивляйся, если порой тебе будут непонятны их поступки. И не  удивляйся
поступкам отца. Он весь ушел в себя, и он очень несчастен оттого, что  так
много теряет в жизни.
   - Видимо, я пойму это когда-нибудь позже.
   - Во  всяком  случае,  сейчас  не  пытайся  это  понять.  Вот  подожди,
встретишь человека, которого не поймешь,  тогда  и  вспомнишь  мои  слова.
Женщины такого типа тоже ведь попадаются. Не только мужчины.
   - Ты в своей жизни кого-нибудь любила?
   - Твоего отца. Шесть лет. Потом узнала, что он за человек, и  перестала
любить. Но к тому времени родился ты, потом Эрнестина, и  я  стала  любить
вас и не жалела, что разлюбила отца. Я хочу, чтобы ты ехал в Калифорнию не
только  полный  надежд,  но  и   подготовленный   к   жизни.   Ты   можешь
разочароваться в людях, разочароваться в  тех,  кого  полюбишь.  Если  это
случится, вспомни, что я  прожила  пятнадцать  лет  с  мужчиной,  которого
перестала любить, и никто не знал, что я несчастна. Впрочем, большую часть
времени я и не сознавала этого, разве что в те минуты, когда вспоминала  о
шести годах любви.  Тебе  ведь  никогда  не  приходило  в  голову,  что  я
несчастна, правда?
   - Нет. Но иногда я задавался вопросом, как ты можешь быть  счастлива  с
таким человеком, как мой отец. Дальше этого я не шел.
   - И хорошо, что не шел. Дети должны думать, что их родители  счастливы.
Но ты теперь взрослый, скоро заживешь самостоятельно,  так  что  некоторая
утрата иллюзий тебе не повредит.
   - У меня их не так много, как ты, может быть, думаешь. Особенно сейчас.
В отношении себя, например, я вообще не питаю иллюзий. До прошлого года  я
считал себя честным. А потом оказалось, что ошибался.
   - Ты был и  остаешься  честным.  Но  кое  в  чем  ты,  возможно,  слаб.
Большинству из нар присущи те или иные слабости. Разве тебе не приходилось
читать о  людях,  которые  вели  тихую,  благопристойную  жизнь,  а  потом
оказывались не в силах устоять перед соблазном? Брали из  кассы  деньги  и
убегали. А тебе ведь не сорок пять лет, всего двадцать два  года.  Никому,
кроме тебя самого, от твоего поступка не было вреда. Никто, в сущности, не
пострадал оттого, что тебя попросили из Принстона.  Твой  отец  говорит  о
позоре, но он настолько оторвался от людей, что никто почти ничего  о  нас
не знает. Конечно, он будет это скрывать от жителей Шведской Гавани, но он
и всегда все от них скрывал, так  что  разница  невелика.  Будь  он  более
дружелюбным, общительным человеком, молчание его было бы замечено,  а  так
никто, кроме членов нашей семьи, не знает, что ты оставил Принстон.
   - Знают.
   - Я говорю о Шведской Гавани.
   - Я никогда больше не смогу вернуться в  Принстон  или  встретиться  со
своими университетскими товарищами.
   - Кто из них приходил прощаться, когда ты уезжал?
   - Четверо-пятеро ребят.
   - Ну и запомни  этих  ребят.  А  остальных  забудь.  Те  четверо-пятеро
постоят за тебя, а остальные не имеют значения. - Она вздохнула.  -  Да  и
никто не имеет значения.
   - Ты устала?
   - Да, немножко. По-моему, у меня еще что-то не  в  порядке,  не  только
сердце. Хотя достаточно было бы и сердца. Какая это мука - быть инвалидом.
   - Приляг, я пойду.
   - Хорошо, иди. Перед тем как укладываться спать, загляни ко мне.  Перед
сном я обычно читаю. Читаю роман о женщине, начавшей жить заново. Но у нее
судьба не такая, как у  тебя.  Она  бежит  с  мужчиной  из  дому  и  потом
возвращается, так и не став его женой.  До  этого  побега  она  жила,  как
Золушка, как гадкий утенок и - о чудо! Возвращается  обновленной.  Сколько
уверенности в себе придала ей эта история! Автор книги - женщина, но я  не
верю ни одному ее слову. А еще я прочла книгу о жизни в Принстоне.  О  ней
сейчас много говорят. Там вообще-то учатся когда-нибудь?
   - Очень мало. Поэтому некоторым  из  нас  и  приходится  жульничать  на
экзаменах.
   - Ох, Джорджи!.. Ты все об этом.
   Еще с лестничной площадки  второго  этажа  он  заметил,  что  его  вещи
перенесены из  холла  в  комнату.  Однако,  сойдя  вниз,  он  увидел,  что
обеденный стол накрыт на одного. Он прошел в кухню.
   - Привет, Мэй! Привет, Маргарет! Стол накрыт для меня или для отца?
   - С прибытием, - сказала  Мэй.  -  Для  вас.  Отец  сегодня  ужинает  в
Гиббсвиллском клубе. У него там какая-то встреча, так что ждать вас он  не
мог.
   - Хорошо. Когда будет готово - скажите. Генри дома?
   - У него сегодня свободный день.
   - Кажется, я видел у него в окне свет.
   - Он у себя, но у него сегодня свободный день, - повторила Мэй.
   - Вот как, - сказал Бинг Локвуд и, подойдя к стенному  телефону,  нажал
кнопку над надписью "Гараж". - Генри, это Джордж.
   - Какой Джордж?
   - Джордж Бингхем Локвуд-младший.
   - У меня сегодня свободный день.
   - Начиная с послезавтрашнего дня я едва ли буду  часто  тебе  докучать.
Только завтра - и все. Из Принстона, штат Нью-Джерси, идет мой сундук. Его
надо переадресовать на имя... возьми, пожалуйста, карандаш... на имя Джека
Кинга, ранчо Сан-Маркое, округ Сан-Луис Обиспо, Калифорния.
   - Не успеваю за вами. Названия-то все испанские.
   Бинг медленно повторил адрес.
   - Записал?
   - Джеку Кингу, ранчо Сан-Маркое, округ Сан-Луис Обиспо, Калифорния. Вы,
значит,  не  хотите,  чтобы  я  привозил  этот  сундук  домой.  Я   должен
переадресовать его и  погрузить  в  следующий  поезд.  Кто  за  это  будет
платить?
   - Уверен, что мой отец с удовольствием заплатит.
   - А разве вы не можете отправить его по билету?
   - Я еще не покупал билета.
   - Тогда купите, и пусть Айк Венер  переадресует  сундук.  Это  упростит
дело. И сэкономит большие деньги. Если вы  знали,  что  поедете  до  самой
Калифорнии, то почему не отправили сундук прямо из Принстона, вместо  того
чтобы делать такой крюк?
   - Я не был уверен, что поеду в Калифорнию. А вот теперь уверен. -  Бинг
повесил трубку.
   - Вы едете до самой Калифорнии? - спросила Мэй.
   - До самой.
   - А что случилось? Неприятности в колледже? - спросила Маргарет.
   - Еще какие. Я жульничал на экзаменах.
   - Ну, не шутите, скажите правду. В чем вы провинились?
   - Я уже сказал: жульничал на экзаменах.
   - Ладно. Не хотите - не надо. Может, из-за девушки какие неприятности?
   - Скорее всего, из-за выпивки, - сказала Мэй.
   - Почему из-за выпивки скорее всего? - спросил Бинг.
   - Потому что девушек в ваш колледж не берут, - сказала Мэй.
   - Есть еще  девицы  другого  сорта.  Те,  что  околачиваются  там,  где
побольше молодых парней, - сказала Маргарет. - Но мы  из  него  все  равно
ничего не вытянем. Либо женщины, либо выпивка.
   - А может, и  то  и  другое.  Мой  племянник  учится  в  Пенсильванском
университете - так там есть общежития. И что в этих  общежитиях  творится,
ты бы не поверила. А в Принстоне общежитие, наверно, еще хуже.
   - Почему? - спросил Бинг.
   - Потому что там учатся дети более богатых родителей  и  у  них  больше
денег. Там гораздо хуже.
   - Да нет, всего какую-нибудь неделю, - сказал Джордж.
   - Неделю? - переспросила Маргарет.
   - Да. Раз в году в Принстоне устраивают так  называемую  Неделю  Оргий,
когда разрешается приводить к себе в комнату каких угодно женщин.
   - И оставлять их на ночь? - спросила Маргарет.
   - Конечно. Все разрешается. Только не  с  профессорскими  женами.  Если
тебя застанут с профессорской женой,  тебе  придется  перевести  пятьдесят
строк Горация.
   - Не верю я этому, - сказала Маргарет.
   - А я уж не знаю, что и подумать, - сказала Мэй.
   - А вы моего отца спросите. Спросите его как-нибудь, приходилось ли ему
переводить пятьдесят строк Горация.
   - Пятьдесят строк чего?
   - Наверно, пятьдесят строк каких-нибудь ужасных  выражений,  -  сказала
Мэй.
   - Я так и думала, - сказала Маргарет. -  Чего  же  еще?  А  разве  есть
книга, в которой напечатаны все эти ужасные вещи?
   - Я пришлю вам экземпляр.
   - Только не мне. Я не хочу, чтобы почтальон знал, что у меня есть такая
книга, - сказала Маргарет.
   - У меня наверху сохранился старый экземпляр, - сказал Бинг.
   - Вот уж никогда не видела, -  сказала  Мэй.  -  А  вашего  отца  разве
заставали с профессорской женой?
   - Когда вы будете его об этом спрашивать,  следите  за  выражением  его
лица.
   - Он может уволить меня, - сказала Мэй.
   - Может. Бывшим  студентам  Принстона  не  полагается  разговаривать  о
Неделе Оргий с посторонними.
   - Когда же эта неделя бывает?
   - Когда? В разные годы по-разному. Иногда осенью,  иногда  весной.  Все
зависит  от  студенческого  совета.  Вам  объявляют,  что   Неделя   Оргий
начинается, мол, тогда-то. Большинство профессорских жен  уезжает  на  это
время из города - на всякий случай.
   - Но кто-нибудь из них всегда остается.
   - Молодые, наверно, - сказала Мэй. - Хорошенькие.
   - В большинстве молодые и хорошенькие, - подтвердил  Бинг.  -  Но  я  с
профессорскими женами не связываюсь. Не стоят они того,  чтобы  из-за  них
переводить пятьдесят строк Горация.
   - Лучше бы вам держаться подальше от женщин, - сказала Маргарет.
   - Да ведь он уже взрослый. Ему двадцать два, - возразила Мэй.
   - Взрослый, нет ли, дело не в этом. Видишь, какая у него  неприятность.
Вот уже и в Калифорнию едет.
   - Как, вы говорите, называется эта неделя? - спросила Мэй.
   - Неделя Оргий. По имени Джона У.Орги. В  тысяча  восемьсот  шестьдесят
пятом году он был профессором педерастии в  Принстонском  университете,  с
него  все  и  началось.  Профессор  Джон  У.Орги.   Легко   запомнить.   В
Нассау-Холле стоит его статуя.
   - Гм. Не может быть, - сказала Маргарет.
   - По-вашему значит,  Джон  У.Орги  не  был  профессором  педерастии?  -
спросил Бинг. - По-вашему, в Нассау-Холле нет и его статуи?
   - Может, он и был  знаменитым  профессором  этой...  как  ее...  но  не
пытайтесь убедить меня, что какой-нибудь профессор пошел бы  на  такое,  -
ответила Маргарет.
   - Обычный профессор, возможно, и не пошел бы, но профессор педерастии -
да. По-моему, вы не знаете, что такое педерастия, Маргарет.
   - Слыхала. Какая-то медицинская наука. О человечьих скелетах.
   - Вот и не знаете. Путаете с ортопедией. А это - совсем не  одно  и  то
же.
   - Но на слух-то они почти одинаковы, - сказала Маргарет.
   - В этом-то и беда. Например, что такое гомилетика?
   - Знаю, но предпочла бы не говорить. Что-то вроде Арти Минзера?
   - Ну  да!  Про  гомилетику  знаете,  а  про  Джона  У.Орги,  профессора
педерастии, - нет. Это его наука. Он верил в абсолютную свободу личности и
проводил этот эксперимент,  допуская  в  течение  недели  полную  свободу.
Эксперимент длится полстолетия.
   - Но вам-то он пользы не принес, - сказала Маргарет.
   - Об этом пока рано судить.
   Это  был  последний   вечер   Джорджа   Бингхема   Локвуда-младшего   в
родительском доме. Он ужинал один и ел то, чего не заказывал и не стал  бы
заказывать. Когда он зашел в комнату матери, та спала.  Он  позвонил  трем
девушкам в Гиббсвилл, но как-то так совпало, что все  они  ушли  играть  в
бридж и дома их не ждали раньше полуночи. Он распаковал и  вновь  упаковал
вещевой мешок, принял ванну, лег в постель и заснул с книгой в  руках.  Он
не слышал, когда вернулся отец, не слышал, как к нему заходила  мать,  как
открывала окна и гасила свет.
   Проснулся он в шесть часов. Побрился, оделся и позавтракал в  последний
раз на кухне. Маргарет уговаривала его  есть  больше.  После  завтрака  он
поднялся наверх, постучал и вошел в комнату матери.
   - Ты едешь в восемь сорок шесть? - спросила она.
   - Да. Спасибо, что открыла окна. Это ведь ты сделала?
   - Ты так крепко спал. Тебе надо было выспаться. Напиши  мне  с  дороги.
Наверно, ты поедешь через Чикаго, но вряд ли тебе захочется навестить  там
наших знакомых.
   - Думаю, вряд ли.
   - Составь список того, что надо для тебя  сдела