ев в машину, захлопнул дверцу.
   Джеральдина стояла рука об руку с мужем, и оба они махали вслед машине,
пока она не скрылась за воротами.
   - Ну, вот и все, - сказала Джеральдина.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Теперь Джордж Локвуд готов был уделить своей  дочери  Эрнестине  больше
времени и внимания, что было, кстати, вызвано и завещанием  Пена  Локвуда.
Это был немудреный документ - столь же немудреный, как и сам  Пен,  однако
два пункта этого завещания озадачивали Джорджа так же,  как  озадачило  бы
любое  отступление  брата  от   нормы.   В   поведении   человека,   столь
прямолинейного, как Пен, малейшее отклонение  от  общепринятого  выглядело
эксцентричностью.
   В  своем  завещании  Пен  оставлял  Уилме   неприкосновенный   капитал,
положенный на ее имя. Доходы с этого капитала она могла получать до  конца
жизни,  сам  же  капитал  после  ее  смерти   делился   так:   две   трети
предназначались  Принстонскому  университету  и   одна   треть   -   школе
св.Варфоломея. Здесь  все  было  как  положено,  все  в  манере  Пена.  Но
удивление  вызывали  два  следующих  пункта,   предусматривавшие   выплату
пятидесяти тысяч долларов племяннику, Джорджу Б.Локвуду-младшему, и  такой
же суммы -  племяннице,  Эрнестине  Локвуд.  Обе  суммы  надлежало  выдать
наличными после его смерти в кратчайший срок.
   Все состояние Пена оценивалось приблизительно в миллион восемьсот тысяч
долларов, так что изъятие сумм, завещанных племяннику и  племяннице,  вряд
ли могло нанести заметный ущерб основному капиталу. Но Джордж  не  понимал
самой идеи столь щедрых подарков. Пен любил племянника и племянницу, а они
любили его, и  эта  взаимная  привязанность  могла  найти  в  документе  о
наследстве какое-то скромное отражение. Десяти тысяч долларов каждому было
бы вполне достаточно. Но когда человек  оставляет  и  тому  и  другому  по
пятьдесят тысяч наличными, да еще с указанием выдать их до того, как будет
определен капитал в пользу  Уилмы,  то  это  приобретает  другую  окраску.
Особенно если учесть, что Бинг и Эрнестина получили - Пен  это  знал  -  в
наследство от своего дедушки по четыреста тысяч  долларов,  да  еще  и  от
Джорджа когда-нибудь, по всей  вероятности,  получат.  Что  побудило  Пена
Локвуда оставить детям его брата столь крупные суммы, да еще наличными?
   Дата, стоявшая на завещании,  не  облегчала  разгадки.  Завещание  было
подписано за восемь месяцев до смерти Пена, то есть в то время, когда  Пен
уже мог знать о финансовых успехах Бинга  и  когда  безусловно  знал,  что
Эрнестина предпочитает жить не в Шведской Гавани,  а  в  Нью-Йорке  или  в
Европе. Она не делала никакой  тайны  из  своего  желания  жить,  как  она
выражалась, собственной жизнью, а ее враждебное отношение к Джеральдине не
прорывалось наружу только потому, что им не  приходилось  жить  под  одной
крышей дольше недели. У  Эрнестины  в  доме  отца  была  своя  комната,  и
Джеральдина старалась ничего в ней не трогать, но комната эта  чаще  всего
пустовала. Вероятно, Пен от кого-нибудь слышал  о  неприязни  Эрнестины  к
мачехе, но если бы и не слышал, все равно мог догадаться -  на  это  много
ума не требовалось.
   Собственно,  эти  пункты  завещания  не  столько  озадачивали  Джорджа,
сколько раздражали, ибо доказывали, до какой степени он заблуждался насчет
своего брата. Пен Локвуд принадлежал к тому типу людей, которым становится
смешно, когда им говорят "не будь опрометчив". И в  то  же  время  газеты,
публикуя отчеты о смерти Пена, употребили эти слова: "Опрометчивый шаг". А
тут еще этот щедрый жест в отношении Эрнестины и Бинга, словно  призванный
показать, что Пен Локвуд вовсе не так смотрит  в  рот  своему  брату,  как
можно было думать. Вспомнив, под каким предлогом Пен отказался вступить  в
кондитерское дело, Джордж спросил себя: а не скрыта ли тут какая-то другая
причина? Он решил мысленно проанализировать случаи, когда Пен  отказывался
подчиниться ему.
   Вот один из случаев, требующих анализа: Пен, вопреки ожиданиям Джорджа,
крайне сдержанно отнесся к его решению жениться на Джеральдине. В конечном
счете  Джордж  будет  прав,  если  окончательно  отрешится  от  каких-либо
сантиментов в отношении брата. Пока что все говорит о  том,  что  Пен  был
зловредный подонок. Иначе не объяснишь,  почему  он  завещал  Эрнестине  и
Бингу такие большие суммы.
   Из-за  того,  что   опоздала   телеграмма   и   возникли   транспортные
затруднения, Эрнестина не вернулась из  Европы  и  не  присутствовала  при
чтении  завещания  Пена.  Его  огласили  в  доме  Уилмы,   в   библиотеке.
Присутствовали только Уилма, Джордж и два адвоката. Вся процедура  длилась
меньше часа. Когда адвокаты ушли, Уилма спросила:
   - Ну, что ты скажешь?
   - Он был щедр к моим детям.
   - И застраховал меня от глупых ошибок, - усмехнулась она.
   - А разве ты не делаешь ошибок, Уилма?
   - Что ты хочешь этим сказать, Джордж?
   - Так, риторический вопрос. Все мы ошибаемся.
   - Вероятно, ты имел  в  виду  нечто  гораздо  большее,  но  я  не  буду
допытываться. Нет настроения. Мне казалось, что Бинг  и  Эрнестина  должны
были сегодня присутствовать.
   - Нет, присутствовать никто не обязан.
   - Когда читали завещание моего деда, это происходило за городом. В доме
неподалеку от Рейнбека. В столовой - наверно, потому, что там  было  много
стульев. Каждому помощнику конюха причиталось по  пятьсот  долларов.  Всем
служанкам. Двум репетиторам из Гарварда. И членам семьи.  Помню,  подавали
легкий пунш. Всех очень смутило, когда моя бабушка - толстая  и  глухая  -
громко пукнула. Она у нас этим славилась. Пукнет и озирается на людей - не
услыхал  ли  кто.  Все,  конечно,  слышали.  А  она  злилась:  никому   не
дозволялось слышать. Как тот король, на котором не было  платья.  Одна  из
служанок и  один  из  помощников  конюха  засмеялись.  На  следующий  день
служанку уволили.
   - А помощника конюха? - спросил Джордж.
   - Почему-то нет. Думаю, потому, что хорошую служанку найти было  легче,
чем хорошего помощника конюха. Даже в те времена.
   - Надумала, что будешь делать? - спросил Джордж.
   - Более или менее. Хочу продать этот дом и  снять  небольшую  квартиру.
Потом, может быть, отправлюсь путешествовать.
   - Мне кажется, это разумно. Берешь с собой Дороти?
   - Она никогда  не  оставляет  Шерри  надолго.  Нет,  придется  поискать
кого-то другого. Где сейчас Эрнестина?
   - В Лондоне, но я хочу, чтобы она вернулась домой.
   - Зачем?
   - Так надо. Ей  давно  пора  вернуться.  Когда  в  семье  горе,  нельзя
допускать, чтобы кто-то делал вид,  будто  ничего  не  случилось.  А  она,
кажется, именно так и поступает. От похорон она нашла предлог  уклониться,
но домой-то все-таки должна была вернуться - и как можно скорее.
   - Я на ее стороне. Какой смысл приезжать теперь?
   - Не хочу ссориться с тобой, Уилма, но поссориться мы можем, и я  этого
не боюсь. Не вмешивайся в жизнь моих детей.
   - Одну минуту, Джордж. Ты уже второй раз  начинаешь  говорить  со  мной
какими-то намеками. К чему ты клонишь?
   - Если бы я клонил к чему-то, то более отчетливо, и сейчас  ты  бы  уже
плакала.
   - Сказал, что не хочешь ссориться, а сам почти поссорился.
   - Ну, не буду продолжать. Все. Ухожу. Завтра  весь  день  я  у  себя  в
конторе, а послезавтра пришлю  тебе  на  подпись  кое-какие  бумаги.  Тебе
придется подписывать много  всяких  документов,  так  что  советую  нанять
хорошего юриста, особенно если ты предполагаешь путешествовать.  Возможно,
ты решишь выдать доверенность на  ведение  дел.  Но  только  не  давай  ее
мистеру Хайму. По закону ты можешь  это  сделать,  но  если  сделаешь,  то
допустишь большую ошибку. Между прочим, уже не первую в этом роде.
   - Мистер Хайм меня больше не интересует.
   - Я думаю. На этот раз найди себе советника постарше.
   - Я начинаю ненавидеть тебя, Джордж. Право.
   - Недостаточно сильно.
   - Недостаточно для чего?
   - Чтобы это стало интересно.
   - Держу пари, что это может стать очень интересно.
   Он кивнул.
   - Несколько недель  назад  это  уже  почти  случилось.  Но  с  тех  пор
положение могло измениться. Мне пора, Уилма.
   Придя в контору, Джордж написал Эрнестине  строгое  письмо,  настойчиво
прося ее незамедлительно вернуться в Соединенные Штаты. Конечно, она может
отказаться. Собственные деньги у нее есть, ей двадцать шесть лет.  Поэтому
он вынужден был мотивировать свое требование  этическими  соображениями  и
воздержаться от чересчур резких слов. Он писал:
   "Речь идет о простой семейной солидарности. Твой брат приезжал из самой
Калифорнии, несмотря на то что мы с ним не ладим. Он уехал  обратно,  наши
отношения не улучшились, но я, по крайней мере, проникся к нему  уважением
за то, что он отдал последний долг дяде Пену. Скоро ты получишь  извещение
о том, что дядя Пен оставил тебе крупную сумму..."
   Через две недели Эрнестина приехала. Джордж и Джеральдина встретили  ее
на перроне и усадили с собой в "паккард",  а  не  отправили  с  шофером  в
"линкольне" или в "пирс-эрроу". Этот жест не остался незамеченным.
   - А Эндрю разве нет? - спросила Эрнестина.
   - Мы хотели встретить тебя сами, - сказал Джордж.
   - Не надо было из-за меня беспокоиться.
   - Мы так хотели.
   После ужина Джеральдина отправилась наверх.
   - Вам наверняка хочется поговорить, так что я пойду к себе.
   Разговор между отцом и дочерью завязался  не  сразу.  Они  обменивались
несколькими банальностями. Наконец  Эрнестина  пересела  на  другой  стул,
закурила новую сигарету и сказала:
   - Ты не просто так заставил меня вернуться  сюда,  папа,  и  я  пытаюсь
понять почему. Между прочим, я рассчитываю, что ты возместишь мне  расходы
на  эту  поездку,  поскольку  в  мои  планы  не  входило  ехать  сюда.   Я
намеревалась остаться за границей.
   - Остаться за границей? А мне казалось, что ты поехала туда  месяца  на
два, не больше. Не думай, что я хочу уклониться от возмещения расходов, но
когда ты уезжала, то как будто не собиралась задерживаться там надолго.
   - Значит, ты возместишь мне расходы?
   - Я же сказал или дал понять, что возмещу.
   - Отлично. Ну так вот: живя там, я передумала. Захотелось  остаться  по
крайней мере на год, если не больше. А может, и  много  больше.  В  данную
минуту меня подмывает даже сказать тебе,  что  я  хочу  жить  за  границей
всегда.
   - Господи,  но  почему?  Разумеется,  тут  не  обошлось  без  какого-то
молодого человека.
   Она покачала головой.
   - Не так уж он молод, этот молодой человек. Ему около тридцати пяти.
   - Типичный обаятельный француз?
   - Типичный обаятельный американец. Но он женат и  на  мне  жениться  не
собирается. Обычный мотив для отказа очаровательной иностранке, с той лишь
разницей, что я для него - не иностранка.
   - Ты влюблена в него?
   - Да.
   - А он в тебя - нет?
   - Нет. Он даже не притворялся влюбленным. В этих кругах слово  "любовь"
не в очень большом ходу. Для них говорить о любви - все равно что говорить
о законном браке. Они боятся этого слова, полагая, что оно наложит на  них
какие-то обязательства. В этом  отношении  они  весьма  старомодны.  Более
старомодных, чем они, я еще не встречала. Ты меня понимаешь?
   - Кажется, да.
   - Ребята из колледжей начинают объясняться тебе в любви  на  первом  же
свидании, а эти будут молчать, даже если действительно любят. Да и  винить
их нельзя - почти все они женаты.
   - Что же это за люди?
   - В большинстве - американцы, и, как правило, - состоятельные. У женщин
есть мужья, живущие в Лондоне или Париже.  У  мужчин  -  жены,  живущие  в
Штатах или где-то работающие.  Мужья  актрис.  Одна  оперная  певица,  муж
которой почти все время был в запое. Есть среди них два писателя.  Словом,
не та публика, что посещает загородный клуб Лантененго, но  и  не  богема.
Эта  группа  сформировалась,  по-моему,  после  войны,  и  когда  из   нее
кто-нибудь выпадал, то на его место приходил другой. Все они при  деньгах,
но никого нельзя назвать очень богатым.
   - А чем занимается твой приятель?
   - Он имеет какое-то отношение к электрификации железных  дорог.  Не  по
инженерной,  а  по   финансовой   части.   Словом,   служит   в   какой-то
уолл-стритовской фирме. Точно не знаю, чем  он  там  занимается.  Называет
себя путевым обходчиком, но ведь обходчик - это человек, который  ходит  с
молотком и проверяет пути, так?  Нет,  он,  видимо,  имел  в  виду  что-то
другое.
   - Как его фамилия?
   Она покачала головой.
   - Теперь это уже не имеет значения - ни для него, ни для  меня.  Дохлый
номер.
   - Для тебя - не дохлый, - возразил отец.
   - Вот как плохо ты меня знаешь, папа. Раз я говорю  "кончено",  значит,
кончено.
   - И никакого горького осадка?
   - Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.
   - У тебя, конечно, была с ним связь? - спросил он.
   - А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее  не  было?  Время
детской любви для меня уже прошло. - У Эрнестины  появилась  новая  манера
смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине  горы  и  разглядывает,
что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо
Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она,  собственно,  и
подчеркивала. - Чего ты от меня хочешь,  папа?  -  спросила  она  наконец,
повернувшись к нему лицом.
   - Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я  вряд  ли  смогу  -  при
твоем нынешнем умонастроении.
   - Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.
   - Теперь я знаю, что ты очень несчастна.
   - Да, я не буду этого отрицать.
   - И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.
   - Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?
   - И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.
   - Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет  назад  причиной
могло быть все что угодно - даже дурной запах изо рта. А сейчас - не знаю.
Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз  в  ту
пору, когда должна была бы получать максимум.
   - Кто это сказал? Только потому, что ты молода?  Молодость  не  каждому
приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.
   - А у тебя когда было самое счастливое время?
   Он наклонил голову.
   - Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.
   - Ну все-таки?
   - На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.
   - Но ты же не можешь не знать, - настаивала она. - В студенческие годы?
Когда женился на маме? Теперь?
   Он задумался.
   - Теперь. В эту самую минуту.
   - По тебе это не очень-то видно.
   - Знаю, что не видно, - согласился он. - И тем не менее именно  сейчас,
когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.
   - Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?
   - Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость  счастья
я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не
было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во
мне эти мысли, и я считаю, что  едва  ли  был  когда-либо  счастлив.  Нет.
Радости были, но счастье - нет.
   - Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?
   - Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но  я  скажу  все  равно.  Ты  первый
человек, которого я полюбил.
   - Меня? Сейчас?
   - Да.
   - Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?
   Он в нерешительности помолчал.
   - Одну любил.
   - Но не маму. В этом я уверена.
   - Нет, не маму.
   - И, конечно, не Джеральдину.
   - И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни  другими
достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел
бы любить.  Это  была  чувственная  туповатая  немка,  но  лишь  она  одна
завладела всем моим существом.
   - Она привлекла тебя как женщина?
   - О, да.
   - А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?
   - Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве  есть
элемент эротики. Но я так не считаю.  Вы  обе  завладели  моим  существом,
только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей  любви,
ты же заставила почувствовать, что я тебе  нужен.  Ты  очень  несчастна  и
нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и  не
хотела. Мы не можем этого знать и  никогда,  видимо,  не  узнаем.  Слишком
много в нас такого,  что  не  поддается  пониманию,  Тина.  Есть  тонкости
непостижимые;  сотни  оттенков  промелькнут   в   сознании,   прежде   чем
сформулируется четкая мысль. А мысль  должна  быть  четкой,  иначе  ее  не
поймаешь. И вот я снова стал самим собой  и  пытаюсь  разумно  рассуждать,
анализировать, думать - словом, делать то, за что меня все ненавидят.  Как
я могу проследить за тысячами  неясных  мыслей,  которые  в  конце  концов
выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы
кроются где-то в нашем подсознании - и остаются в подсознании, потому  что
признаваться в них нам неприятно.
   - Папа!
   - Да?
   - По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?
   Он поднес ладонь левой руки к глазам.
   - Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в
этом кресле нет гвоздей.
   - Я принесу сейчас йод.
   - Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?
   - Нет.
   - Я поцарапал себя ногтем.
   - Странный случай.
   - Более чем странный, - сказал он. - Так увлекся собственной речью, что
впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.
   - Все-таки давай я смажу йодом.
   - Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло.  Надо  же  -
настоящая рана. Флакон с  йодной  настойкой  в  уборной.  Крошечный  такой
флакончик, всего  на  три  унции.  И  коробка  с  гигроскопической  ватой.
Полечишь  рану  своему  незадачливому  отцу?  Или  правильнее  сказать   -
обработаешь? Ангел-исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными
речами.
   - Это все-таки лучше, чем кусать  губы,  как  это  иногда  делаю  я,  -
сказала Эрнестина.
   Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее
подчеркнутая  невозмутимость  и  то,  как  она   избегала   его   взгляда,
показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной.  Да
он и сам не считал. На какое-то время  им  обоим  нашлось  занятие:  ей  -
смазывать   йодом   рану,   ему   -   разыгрывать    роль    потерпевшего,
преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что  она,  кончив  дело,
сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого  не  произошло.
Она не уходила.
   - Ну, так будем продолжать наш разговор? - спросил  он,  держа  больную
руку на уровне лица.
   - Если хочешь.
   - Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.
   - Восемьсот с чем-то долларов.
   - О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты  должна
знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более  в
отношении тебя.
   - А в отношении Бинга?
   - Тоже нет, да и поздно уже.  Есть  основания  думать,  что  сейчас  он
богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая  независимость  тоже
мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым.  Но  тот,  кому
хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.
   - Ну, так теперь вы избавлены друг от друга.  Да,  я  знала,  что  Бинг
разбогател. Он пишет  мне,  постоянно  пишет.  И  последние  два-три  года
рассказывает о своих финансовых успехах. Купил себе "роллс-ройс".
   - Знаю, - сказал Джордж Локвуд.
   - И знаком со всеми шишками.
   - С шишками? Это еще что такое?
   - Это жаргонное выражение. Так  называют  влиятельных  людей,  папа.  Я
вижу, ты не знаком с жаргоном.
   - Мне казалось, что знаком, но "шишка" - это что-то новое. Я знал,  что
твой брат в хороших отношениях с такими людьми. О да,  он  преуспевает.  В
нефтяном деле. Нефть всегда казалась мне рискованным предприятием, но Бинг
не потерял головы. Пока не потерял. Отложил капитал на  жену  и  детей,  и