ился! А то чуть было  не  закончил  за  день  всю
работу, так ограбив бы в смысле эмоций и себя, и напарника,  да  и  весь
коллектив теплохода. Я полез вверх, открывая люки над собой  и  закрывая
их со скрежетом под ногами. И так я глупо вылез в обыкновенный  коридор,
к удивлению гуляющих в нем пассажиров.
   Здесь меня поймал вахтенный и повел в мою каюту,  отведенную  мне  на
сандеке, то есть на солнечной палубе. Я открыл  полированную  деревянную
дверь и оказался в объеме уюта, спокойной красоты, дружелюбия  мебели  и
света.
   Серый пушистый ковер покрывал  весь  пол,  залезая  под  стол  и  под
кровать. Большое окно из целого куска стекла. Плотные шторы в цвет -  не
то чтобы в цвет моря или там неба,  а  в  цвет  чему-то  другому,  очень
важному. Потолок был закрыт ровным матовым стеклом, и оттуда  шел  свет,
просто свет, без всяких терминов,  ассоциаций  и  хвастовства.  Слева  у
двери прилепился щелеватый ящичек. Я нагнулся к нему, и он  меня  словно
погладил чистым теплым воздухом из себя. Справа прорезалась еще одна еле
заметная дверь, и за ней было жарко, влажно, сверху свисал белый душ,  а
на полу лежал коврик из мясистых южных прутьев. Я сдвинул с себя  одежду
на край, и вообще снял, и сел на этот коврик, и по мне  потекла  горячая
вода. Я двигал головой, подставлял под струи лицо с  закрытыми  глазами,
изгибался и двигал  кожей,  направляя  ручейки  удовольствия  в  еще  не
охваченные места. Я распарился, разомлел и просто уже валялся, а горячая
вода все текла по мне, находя во мне все новые места желания и все новые
очаги наслаждения.
   И вдруг я встал,  закрыл  кран,  протер  запотевшее  зеркало  и  стал
торопливо вытираться. Я не знал почему - ведь спешить мне  было  некуда.
Кто его знает - почему мы всегда прерываем наслаждение, не  доводим  его
до конца? Что мы боимся зачать в своей душе?
   Не знаю, но все-таки я вышел в холодную каюту,  не  совсем,  конечно,
довольный, прекрасно понимая, что ничего более приятного взамен  душа  я
не найду, - но все-таки вышел.
   Еще я все это время видел, что корабль дрожит, дрожит все сильнее,  и
вид за окном, гора и домик на ней  поворачиваются,  и  окно  сползает  с
горы, и вот уже за ним ничего. Только вдали бетонная коса и красный маяк
на ее конце, и он понемножку приблизился к моему окну, осветив всю каюту
красным светом. Я даже видел, как  вертятся  в  нем  цветные  стеклянные
призмы, то расходясь, то накладываясь.
   Потом каюта снова побелела, и сразу за этим началось  движение  пола,
медленное приближение этой стены, удаление другой, и  потом  наоборот  -
приближение той и удаление этой.
   Я вышел в мягкий коридор, там не было ни души, спустился  по  широкой
лестнице, потом с трудом, нажимая на ветер, открыл дверь на палубу.
   Там тоже было пусто, большая поверхность некрашеного ровного  дерева.
Я погулял по этим бесконечным палубам, так никого и не встретив.
   За бортом была уже страшная  тьма,  и  в  ней  чувствовались  большое
пространство и полное отсутствие каких-либо предметов  в  нем.  Я  ходил
очень долго и замерз, но замерз очень свежо, приятно.  Я  толкнул  дверь
наугад, и за ней были прекрасное видение, мечта, свет и тепло. Тут  один
за другим шли салоны, это так и называлось - палуба салонов. И везде уже
сидели люди, ели ложками красную  икру,  сосали  дольки  балыка,  резали
жирных, тускло  поблескивающих  угрей  с  отстающей  кожей,  пили  водку
двойной очистки из больших экспортных бутылок. Рядом  в  нише  помещался
бар, маленький, круглый, мутно-вишневый, с облаком пара из кофеварки.
   Проснулся я рано утром, на широкой деревянной  кровати,  с  ощущением
свежести и удовольствия. Я побегал в трусах по каюте, принял душ, оделся
и направился в кают-компанию завтракать.
   Там никого уже почти не было. Но я сказал "приятного  аппетита",  как
это принято в кают-компании, когда входишь в нее во время еды.  Я  пошел
вдоль стола, покрытого белой крахмальной скатертью. Я  сел  за  одинокий
чистый прибор, и подвинул к себе фарфоровую суповую чашку, и  половником
набрал себе в тарелку погуще. Весь стол был уже  почти  пуст,  только  в
дальнем конце лениво ел мичман Костя. Это был  очень  красивый  человек,
тонкий, элегантный, сероглазый блондин с твердым  взглядом.  Я  бы  даже
сказал, что у него был несколько рекламный вид. Но скоро я понял, что он
знает об этом, какой он элегантный красавец, и понимает,  что  ничего  в
этом нет плохого, что, может, так и надо, но тут  же  слегка  издевается
над этим, чуть-чуть, почти незаметно для  посторонних.  В  общем,  такой
человек, какие мне как раз нравятся.
   Окончательно я понял  это,  когда  увидел  его  с  женой,  мяконькой,
беленькой, с зелеными глазами и веснушками. Видно было, что в  их  браке
тоже  есть  элемент  несерьезности,  шутки,  и  именно  это   заставляло
надеяться, что он уцелеет.
   Костя стоял, поставив ногу на железный порог, и говорил ей:
   - Ну что ж, пойдем. Можно по шлюпошной, а можно и по прогулошной...
   Еще в этой кают-компании я узнал многих прекрасных людей.  Как  и  во
все такие места, куда доступ несколько ограничен, сюда ходили только те,
кто недавно получил  эту  возможность,  или  даже  те,  кто  получил  ее
наполовину. Кому же было совсем можно,  те  уже  сюда  и  не  ходили.  В
основном, тут были юнцы, младшие офицеры и  мичмана.  Однажды  я  только
видел третьего пассажирского  помощника,  со  связкой  ключей  с  белыми
нумерованными бирками. И то он съел  только  первое  и  ушел.  А  другие
старшие офицеры, скажем, второй штурман - я его только один  раз  видел,
мельком. А второго помощника капитана и  тем  более  первого  не  видели
неделями даже мои новые  друзья,  завсегдатаи  кают-компании.  Настолько
велик был экипаж, так высока и широка служебная лестница. Все приказы по
кораблю спускались от помощников, а капитана так вообще никто не  видел,
даже не знали примерно, где он живет, и только  иногда  в  репродукторах
раздавался его кашель или плач.
   Но все это было позже. А сейчас я случайно поднял глаза от тарелки  и
через большое  выгнутое  стекло  вдруг  увидел  перед  собой  Ялту.  Она
спускалась своими меловыми  домами,  асфальтом  и  листьями  с  какой-то
безумной высоты, почти что с неба, а  внизу  словно  размывалась  морем,
мутным у берега, со скользкими обросшими камнями.
   Потом я стоял на шлюпочной палубе, глядя вниз. Шла посадка, и длинный
деревянный трап прогибался от людской тяжести, и  шестеро  вахтенных  во
главе с пассажирским помощником с трудом  держали  этот  напор  горячих,
влажных тел, иногда пропускали по одному, и тот бежал, пружиня трапом, и
исчезал. Вообще дело было серьезное, все рвались на корабль, с  билетами
и без билетов, словно ожидая  именно  здесь  найти  наконец-то  счастье,
которое они давно заслужили.
   Только несколько человек там, внизу, выделялись своим спокойствием  и
неизмятой одеждой. Они стояли кружком, и один из них разгибал проволочки
на шампанском, а на чугунной тумбе в газете лежал мокрый виноград. По их
движениям,  сочным  голосам,  по  их  лицам,   не   измученным   суетой,
угадывалась их принадлежность к ялтинскому дому  отдыха  ВТО.  Потом  мы
плыли с ними вместе, и мне  все  больше  нравились  их  самоуверенность,
постоянно хорошее расположение духа  и,  так  сказать,  это  их  высокое
легкомыслие.
   Посадка почти закончилась, и они спокойно  вошли,  и  никто  даже  не
спросил у них билетов.
   Сразу после этого шестеро матросов вынули  трап  и  положили  его  на
барьер, вдоль корабля. Помогая друг другу, они стали выдергивать толстый
волосатый канат, служивший перилами, из колец. Потом сложили к  середине
стоячие железные прутики с кольцами  и  покатили  трап,  оказавшийся  на
колесиках. Они разогнали его по асфальту, как самокат, и у  кормы  резко
развернули. Сверху спустился крюк, подцепил трап и, качнув,  утащил  его
наверх, почти к самой трубе. Оказавшийся рядом  со  мной  матрос,  рыжий
заросший мальчик лет пятнадцати,  стал  крутить  скрипучее  колесико,  и
снизу  к  нам  подтянулся  плетеный  пахучий  блин  из   лыка,   который
предохранял корабль на стоянке от ударов его об стену.  Тем  временем  с
чугунных тумб сбросили петли  троса,  трос  пополз  и  втянулся  внутрь,
корабль задрожал и стал  незаметно  отходить  кормой,  открывая  большой
треугольник воды.
   Был уже двенадцатый час, и на нагретой деревянной площадке у бассейна
стояли пустые плетеные кресла. Я уселся в одном из них, закрыв  глаза  и
вытянув  шею.  Солнце  наконец-то  распуталось  с  мелкими   желтоватыми
облачками, которые донимали его с утра, и теперь светило ровно и горячо.
   Бассейн  занимал  сводчатую  стеклянную  галерею,  уходил   вниз,   в
прозрачную морскую воду, гнутыми трубами перил  и  рубчатыми  резиновыми
ступеньками. Дно бассейна, казавшееся  ближе,  чем  оно  было,  выложено
цветным кафелем, образующим силуэты рыб. В глубине, у самого  дна,  были
вделаны толстые стекла, и из-за них светили в  воду  прожектора,  и  это
делало бассейн таинственным, особенно ночью, когда все спали.
   От бассейна шли мокрые следы, они вели в кожаный и непромокаемый  бар
"Русалку", где продавали горькое польское пиво, сосиски, кофе с  жареным
миндалем.
   Рядом со  мной  на  тугом  маленьком  сиденьице  разместился  румяный
кудрявый толстяк. Все вызывало у него восторг. Мы  разговорились,  и  он
сказал, что работает на корабле пианистом. Он и его ребята должны играть
по три часа вечерами, а остальное время свободны, могут делать  все  что
угодно.
   Я давно уже не видел человека, которому бы  так  повезло  в  жизни  и
чтобы он так открыто радовался, не стесняясь.
   Мы сидели, глядя на широкий  белый  приглаженный  след  от  кормы  до
горизонта и на огромных чаек, неподвижно висящих над кормой. Особенно  я
заметил одну, целый час не шевельнувшую ни перышком.
   - Ишь, как парят! - сказал я пианисту.
   - Да, - задумчиво ответил он, - насобачились. И мы опять замолчали.

   Я шел на обед с  мокрыми  волосами,  приятно  чувствуя  разгоряченное
тело.  Я  пытался  вспомнить  свои  городские  неприятности  и,  если  и
вспоминал что-то, все равно никак не мог понять  -  неужели  этого  было
достаточно, чтобы повергнуть меня в ту яму, в которой я находился  перед
отъездом?
   И тут, у входа в кают-компанию, я  столкнулся  с  моим  коллегой.  Он
мрачно брел по коридору в черном пиджаке, осыпанном перхотью.  Мы  молча
съели лангеты и компот, так же молча встали, сели в лифт, спустились  до
конца, открыли все люки, спустились  в  наш  холодный,  пахнущий  мышами
погреб, подошли к черной  шершавой  стойке,  выдвинули  по  направляющим
нужный нам блок. Мы молча работали часа два,  и  он  все  сохранял  свое
гнусное выражение. И тут меня охватила ярость. "Ах ты, гад, - подумал я,
- сколько же можно всех давить? Да ведь  сам  ты  ни  черта  не  умеешь,
только давишь и давишь, я буду не я, если здесь тебя  не  пересижу!"  Мы
включили все экраны, и на одном выплыли  зыбкие  волны,  а  по  другому,
словно стрелка по часам, медленно двигался луч, и после него  на  экране
ненадолго оставался неясный контур берега, вдоль которого мы шли.
   К вечеру мой друг завибрировал, стал поглядывать на меня  и  потом  -
это было уже часа в два ночи - отправился якобы за оловом и не вернулся.
А я вылез наверх только утром. Он виновато подошел ко мне сзади. Я мог с
ним делать, что хочу, но я ничего не хотел.
   Было очень холодно. Корабль стоял.  Вокруг  была  спокойная  утренняя
вода. Вдали из нее вылезал низкий пыльный берег, и скоро  приподнявшийся
ветер словно раздул его, и осталось на этом месте только облако, и все.
   - Цемент, - сказал кто-то и вздохнул.
   Прямо под  нами  была  широкая  бетонная  стенка  на  обросших  тиной
столбиках. Возле нее плескались огромные ржавые корпуса, наполовину  или
пятнами покрашенные оранжевой охрой.
   Тихие молчаливые люди, свесившись со  стенки  вниз,  совсем  под  наш
корабль,  выдергивали  оттуда  спокойных  мохнатых  рыбок.  Было   очень
холодно, поднималось красное солнце.
   - Новороссийск, - сказал кто-то и зевнул.

   После Новороссийска мы плыли в какой-то мгле, не видно было ни  моря,
ни неба, даже ноги были видны неясно. Но потом попали на  чистое  место,
стало далеко видно, светло, и впервые я увидел, как высоко  с  борта  до
воды, и та  часть  лоснящегося  низа,  которую  захватывает  взгляд,  то
поднимается, дрожа, то шумно шлепается вниз, в  яму,  и  несется  вперед
косо и быстро, если судить по прозрачным пузырям и воронкам.
   - При таком ходе к вечеру будем  в  Сочи,  -  сказал  пианист,  глядя
вместе со мной на воду.
   Он стоял рядом,  улыбаясь.  Весь  вид  его,  как  обычно,  говорил  о
благополучии и довольстве. Мягкая панама, майка, старые  брюки,  которых
не замечаешь, расстегнутые и разношенные сандалии; в  веревочной  сетке,
надетой на  руку,  бутылка  пива,  полураздавленные  помидоры,  покрытый
крупинками соли шпиг. Он опустился на корточки, выложил и  выставил  это
все на газету, и мы прекрасно позавтракали  на  свежем  воздухе,  бросая
мусор в наклонный темно-зеленый желоб с пупырышками для стока дождевой и
мытьевой воды.
   Мы просидели на палубе до темноты и к темноте уже были в Сочи и  тихо
остановились.
   У трапа, как всегда, образовалась давка. Но я пошел позже, через  все
семь тускло освещенных этажей, спустился по трапу,  чувствуя  за  спиной
прекрасную, масляную, грустную тушу корабля.
   В Сочи я бывал не раз, но все как-то не с того конца,  и  сейчас  мне
пришлось идти через длинный белый мост  с  согнутыми  под  прямым  углом
бледными фонарями.
   Внизу, под мостом, широко была распластана галька, и только  в  одном
месте бултыхался ручеек. За мостом - темная улица под густыми деревьями,
и людей тут было полно, и всех била какая-то  дрожь,  все  боялись,  что
скоро кончится это - теплота, темнота, любовь.
   И было удивительно, что я оказался здесь, в таком важном месте,  хотя
мне полагалось сейчас под мокрым снегом вдавливать себя в автобус.  А  я
стоял тут, на темной улице, и набухал счастьем, и думал с удовольствием,
что вот как мне повезло наконец!
   Но скоро, поднимаясь вверх  по  длинным  мраморным  ступенькам  среди
сладко пахнущих деревьев, я почувствовал,  что  дошел  до  предела,  что
больше не могу  и  сейчас  все  сломается,  пропадет.  Такой  уж  у  нас
инструмент - только чтобы не долго, только чтобы не сильно. Так мне  тут
стало грустно! Оставалось только напиться, что я и сделал - густым вином
"Изабелла", которое продавали тут всюду, не видя  друг  друга,  денег  и
стаканов, в полной южной темноте.
   Проснулся я в саду,  на  скамейке,  прямо  под  пятнистым  деревом  с
нестерпимо красными цветами, и песок, который частично  был  и  на  мне,
ровно покрывал весь сад, и еще росли такие же деревья,  и  даже  чаще  и
выше. Хорош я был среди этой красоты со своим кислым похмельем! Я слез к
морю  по  голубому,  высохшему,  осыпающемуся  обрыву.  На  пляже   было
пустынно, плоско лежали топчаны. Только под  навесом  уже  сидели  двое,
обмазанные  синей  размоченной  глиной  с  обрыва.  Море  было  тихое  и
кончалось на берегу совсем тонким-тонким слоем.
   Тут я закричал что-то вроде "эх!" или "ах!"  и,  расшвыривая  одежду,
плюхнулся в воду и поплыл,  переворачиваясь,  шлепая  по  воде  лицом  и
немного глотая ее, такую прозрачную и холодную. Я плавал сколько мог,  и
пляж заполняли люди, а потом я лежал в прибое, и меня било и  поднимало,
и тянуло назад, и опять поднимало выше, чем я сам мог бы подняться.
   Я вытерся рубашкой до покраснения и полежал на топчане, чувствуя, как
сняло с меня это купание всю усталость, всю тяжесть, всякий лишний опыт.

   Теперь можно было  догонять  мой  фрегат,  барк,  корвет.  Во  всяком
случае, я оказался в электричке, и она сразу же ушла в тоннель, и  стало
темно, и в вагонах зажегся свет. Потом она выскочила на  узкую  террасу,
вверху обрыв - морщинистые камни, и внизу обрыв, осыпается, и  она  лихо
прокатила между ними, словно у нее кроме колесиков снизу  появились  еще
колесики сбоку. И снова тоннель.
   За тоннелем горы стали разглаживаться, а море - уходить, и электричка
катила по ровному месту: рельсы, рельсы, посыпанный пылью асфальт.
   Адлер. От Адлера снова  стали  набираться  горы,  сначала  вдали,  на
горизонте, понемножку. В вагоне стоял громкий разговор, почти крик, хоть
и по-русски, но с необычным нажимом, напором к концу фразы. Грузины.  Их
становилось все больше. Черные блестящие глаза, широкие  плоские  кепки.
Электричка переехала через мутную речку Псоу, границу России и Грузии, и
гул в вагоне тут же сменился, все перешли с русского на грузинский. Я не
раз переезжал эту реку в ту и другую сторону и каждый раз  замечал  этот
эффект: туда - с русского на грузинский,  обратно  -  с  грузинского  на
русский на половине фразы, на половине слова, на половине звука.
   В электричке появились двое  загорелых  небритых  нищих.  Они  трясли
порванной соломенной шляпой, при этом на них временами  нападал  сильный
смех, и они хохотали,  прислонившись  друг  к  другу  спинами,  а  потом
двигались дальше, насупившись, сдерживаясь, и вдруг  снова  прыскали  и,
приоткрыв рты с пленками слюны, снова весело хохотали, что довольно-таки
странно для нищих.
   Никто, однако, не удивлялся, и многие давали им  деньги.  Становилось
между тем жарко, солнце через стекла нагрело электричку.
   "Надо выйти", - подумал я.
   Тем временем электричка остановилась, как раз  между  двух  тоннелей,
хвост только что вылез, а нос уже  увяз  в  следующем.  Гагры.  Выйти  и
смотреть, как поднимается вверх земной шар,  покрытый  густым  лесом,  и
уходит в пар, в неясность.
   За резными деревянными домами  стоял  белый  заборчик,  и  за  ним  -
медицинский пляж. Я уплыл от него далеко и там развернулся,  увидел  над
берегом запутанную зеленую стену и в ней  высоко  -  большой  деревянный
циферблат.
   Я направился к нему  по  хрустящей  теннисной  площадке,  по  широкой
спокойной лестнице. Возле циферблата была дверца, вроде как для кукушки,
а за ней путаница витых лестничек, обвивающих друг  друга  и  ведущих  в
огромный сумрачный зал ресторана "Гагрипш". Там я чуть  не  свалился  от
всех этих запахов мяса, перца, вина и дыма.
   Я тут же сел за столик и для начала попросил принести хаши. Съев  это
хаши, я тут же заказал суп пити, и  его  тут  же  вывернули  из  потного
горшочка - баранина, мясной сок, горошек, лук, перец.
   Еще мне поставили вымытую и вытертую бутылку коньяка  с  размокшей  и
сползшей этикеткой.
   Тут я решил  вымыть  руки,  но  так  и  не  нашел,  где  бы  это,  и,
вернувшись,  увидел  за  моим  столом  трех  грузин,  евших  мой  суп  и
разливающих по рюмкам коньяк.
   - Можно? - спросил я, подходя и берясь за спинку стула.
   - Конечно, - закричали  они  наперебой,  -  конечно,  можно!  Садись!
Выпьешь с нами? - предложили они.
   - Пожалуй! - сказал я с иронией,  совершенно  ими  не  замеченной.  -
Между прочим, это мой  коньяк,  -  добавил  я,  потеряв  всякую  надежду
уколоть их намеками.
   - О! - закричали они. - Прости!
   И появились на  столе  еще  три  такие  же  бутылки,  тяжелая  бутыль
шампанского и целый хоровод супов, от пара которых у нас запотели ручные
часы.
   Между тем набирался народ, и оркестр в нише начал играть  -  сначала,
часа два, тихо, а потом все острей и азартней, и все повскакали с  мест,
и  началась  общая  пляска,  с  бегом  на  носках  по  залу,  с  быстрым
выставлением рук в одну линию вдоль плеч, хрипами  и  свистами,  глухими
хлопками в такт. И все было прекрасно, и  только  в  конце  вечера  один
молодой, по-старинному красивый грузин,  которого  я  толкнул,  пообещал
меня зарезать, и хоть я, наверное, заслужил это, мне  все-таки  не  было
страшно - я знал, что уж если он сказал это,  произнес,  значит,  ничего
такого не будет. Как говорится - если услышал выстрел, значит, эта  пуля
тебя