уже не убьет.
   И действительно, когда утром я встретил его на пляже, он помахал  мне
рукой, засмеялся и прокричал:
   - Прости, дорогой, никак! Я с этим делом уже десятерым задолжал.
   И я его, конечно, простил. После этого он поехал на лодке и  на  виду
всего пляжа устроил драку веслами с ребятами из соседней  лодки,  и  его
лодка перевернулась, и утонула его зеленая нейлоновая  рубашка,  и  сами
они все изрядно нахлебались, и побывали под лодкой и на  дне,  и,  когда
вышли, вдруг обнялись и пошли под душ. И  я  понял,  что  такой  случай,
который у нас бы расцепился как нечто ужасное, повод для долгих  мучений
и обид, для них так, развлечение на пляже.
   И еще - старый седой грузин,  который  стоял  в  столовой  на  выдаче
вторых и на каждый звон падающей тарелки кричал:
   - Так ее! Бей! Круши!
   И на жалобы о малом весе порций мяса вдруг начинал метать на  тарелку
жалобщика кусок за куском с криком:
   - На, поешь вволю, поешь на здоровье, не жалко!
   - Послушайте, - спросил я, - чего вы такой веселый? Получаете много?
   - Да, - сказал он, - девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают.
Так что прилично.
   - Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?
   - Лавр - хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло.
   Он засмеялся и ушел, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и  те
же деньги можно жить и богато и  бедно.  И  что  живут  они,  и  никаких
исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех  же
самых причин, от которых мы так грустны.

   Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по
этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: "Что,
неужели дальше?"
   Потом   дергалась,   немножко    ехала    и    снова    вопросительно
останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали.
   Появились два контролера в расстегнутых кителях, по  телу  их  стекал
пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на
резные ступеньки и тихо плыли над самой землей.
   Вот  простая  облупленная  будочка,  на  ней  табличка   с   веселыми
червячками - названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб,
по нему стекает  мыльная  вода,  и  под  ней  растут  из  земли  большие
полированные листья банана. Дальше поднимаются горы, уходят в облака,  и
уже там, где, по всем  статьям,  должно  быть  небо,  вдруг  открывается
лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней  еще  что-то  происходит.  Но
жара-я вам скажу! Из крана хлещет вода,  я  подбегаю,  и  холодная  вода
течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется  капельками
на волосах.
   Южнее, южнее!
   В Сухуми по улице шла  высохшая  старушка,  вся  обернутая  в  черную
марлю, и старик, тоже весь в черном, в задранной кверху кепке. На  груди
у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро,
их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.
   Я купил в магазине, обвешанном липучкой, длинный,  как  палка,  белый
пресный батон и, грызя его, поехал дальше.
   В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло  и  влажно.
Выше деревьев и домов стоял мой корабль,  починенный,  излеченный  мной.
Вода, наполнившая  бухту,  была  светло-зеленая,  прозрачная,  и  словно
получалось  так,  что  свет  шел  из  нее.   Я   сидел   в   деревянном,
полузатонувшем в этой воде ресторане и пил дешевое сухое вино, а  вокруг
кричали что-то  непонятное  аджарцы,  они  были  светлее  и  добродушнее
абхазцев.  Потом  они  встали  и  под  руководством  метрдотеля,  рыжего
краснолицего человека, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду.
   Насколько их легкомыслие серьезнее нашего  глубокомыслия!  Как  много
мелкого, занудного слетает с нас в этой стране!
   По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой.
   У берега пыльная машина уткнулась носом в портик, прекраснее которого
я не видал.
   Над ним висела вывеска: "Смешанные товары".  Кто  же,  интересно,  их
смешал?
   В порт по широкой  дуге  входил  маленький  катер  "Бесстрашный".  Ну
ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?

   НЕ СПАТЬ, НЕ СПАТЬ

   Хорошо, свесившись с  верхней  полки,  вдруг  увидеть,  что  за  ночь
оказался совсем в другом месте. Серые  каменные  круглые  башни,  редкая
роща, за ней, фырча, отходит автобус. Под окном с непонятным  разговором
идут двое, в цветных кепочках с козырьками, одетые масляно,  плохо,  для
работы, но не по-нашему плохо, по-своему. И так свежо вокруг, просторно,
самое раннее утро...
   Вот не забыть бы это, вспомнить перед смертью - уже и полегче...

   Весь последовавший за этим день  я  провел  в  делах,  в  безуспешных
хлопотах в разных душных помещениях и  вечером  приехал  на  автобусе  в
центр - погулять, подышать. Вечер был теплый, солнечный. Огромная ровная
площадь, большие серые шершавые плиты, иногда  между  ними  трава,  а  в
самом конце собор - высочайший, готический.
   Солнце садится, холодновато. Надо погреться. Знаменитые кафе.  Тесно,
тестом пахнет, и эти крохотные чашечки, подносимые к  губам...  Немножко
уже не то, немножко надоело.
   Поднимаюсь по лестнице темного дерева. Стены - сосновая кора. Хвойный
запах. Деревянный стол.  Приносят  в  высоком  бокале  густую,  зеленую,
тягучую жидкость - ликер. Быстро расставляют  уйму  фарфоровых  чашечек,
цветных рюмок. И так я сижу. Неплохо...

   Хочется спать, зевается. Автобус ныряет,  приседает.  Моя  остановка.
Вроде бы. В темноте все другое. Рядом  море  -  тут,  за  заборами,  его
слышно. Оттуда несет песок, со свистом. Темно...
   Минут сорок проблуждал  на  ветру.  Калитки  своей  не  нашел.  Песку
нажрался. Надо в город ехать, там хоть потише.

   В такси тепло. Покачивает. Тихая  музыка.  Шофер  молчит,  но  хорошо
молчит, не напряженно. Вдруг встрепенулся.
   - О! - говорит. - Смотри!
   Я уже задремал в тепле, но тут очнулся.
   - Что?
   - Вон, гляди, машина. Водитель то ли косой, то ли еще что.
   И действительно, впереди почти в полной темноте  я  разглядел  легкую
белую машину, она шла крутыми зигзагами, от одного края  к  другому,  но
очень быстро, все больше удаляясь. Шофер дал ходу, и мы стали  нагонять,
но тут она не вывернула с одного из своих виражей, с треском  въехала  в
кусты, подпрыгнула на мягких кочках и врезалась  левым  крылом  в  пень,
который оказался трухлявым, гнилым и от удара  тихо  взорвался.  Машина,
приподнявшись, повисла поперек бревна, и задние ее колеса вращались  над
канавой. Мы подбежали. Ее странный водитель мирно спал, похрапывая,  как
видно, уже давно. Все цело. Повезло.
   Таксер что-то там повернул, и мотор затих.
   - Пусть поспит до утра...
   Он достал пачку, закурил. Шоссе поблескивало среди леса.  Было  очень
тихо и странно. Потом он бросил окурок, и мы поехали...
   Скоро мы въезжали в гулкий цементный гараж.
   - Посиди пока там! - крикнул мне шофер и скрылся.
   Я  сидел  в  сторожке  или  конторке  на  деревянном  топчане   среди
замасленной ветоши и опять пригрелся и засыпал, засыпал.  Меня  разбудил
мой знакомый шофер. Он уже умылся, переоделся.
   - Сейчас пойдет развозка. Развозка, понимаешь? Надо ехать.
   Мы вышли во двор, там, ярко изнутри освещенный, стоял  полустеклянный
микроавтобус.
   - Может, ко мне поедешь? - пробормотал мой шофер.
   Я посмотрел на него и понял, какого труда ему стоили эти слова. Я  не
знал его обстоятельств, как там у него что, но я все понял по тому,  как
он сказал, - что это действительно очень сложно, почти совсем невозможно
для его обычной, повседневной, с таким трудом налаженной жизни, если  он
опять среди ночи  приведет  на  ночлег  какого-то  дружка...  И  вот  он
посопел, помучился, но все-таки предложил.
   - Да нет, - сказал я, - у меня поезд в три часа...
   - А-а-а, - сказал он с облегчением, - ну, ладно...

   Я шел по мокрой, пустой, темной улице. Ничем не связанный,  наобум...
Стало даже интересно. Хотя, конечно,  полагалось  безумно  расстроиться.
Так уж принято: негде ночевать - расстройство. Кто же это  так  за  меня
решил? Я, наверно, и чувствовал бы себя лучше, если бы заранее не  знал,
с  детства  бы  не  усвоил:  остаться  без  ночлега  в  чужом  городе  -
неприятность. Я, может, распрекрасно бы себя чувствовал. Так  прохладно,
чисто, спать совсем расхотелось, и голова такая  ясная,  какая  днем,  в
толкучку, и не бывает...
   Так я вышел к реке.  Ветхая  деревянная  пристань,  и  фонарь  ржавый
скрипит. Лег я на  скамейку,  попробовал  заснуть.  На  спине  -  голова
кружится, на животе - колени мешают... И чуть  закроешь  глаза  -  сразу
начинают светлые кольца падать. Падают, падают... Много.  Двадцать  семь
лет уже падают... Слегка задремал  и  вдруг  такой  страх  почувствовал,
просто какой-то толчок страха.  Вскочил,  уселся.  Кругом  темно,  рядом
река... Ну его, надо идти.  Пошел  и  вообще  непонятно  куда  забрался:
кругом корабли старые, проржавевшие или сверху,  прямо  с  неба,  всякие
веревки спускаются, с запахом. И  где  тут  выход  -  непонятно,  кругом
каналы с мазутной водой, островки, не природные, а технические.
   И тут, когда я вроде освоился, воспринял все это, переварил, тут-то я
и оступился. Стою по пояс, вода керосином пахнет. Темно. Ночь. И тут еще
одна конструкция, примерно так с лошадь,  тоже  в  воду  сыграла,  рядом
бухнулась, всего окатила.
   Ну, теперь единственное - это плавать начать, нырять, отфыркиваться с
наслаждением. Или прямо по воде побежать  для  согрева...  Вот  в  двери
толкнуться в кирпичной стене.  Но  нет,  все  заперты,  это  технические
двери. Вот одна подалась, деревянная, мокрая, мягкая, шелковистая.
   Большое помещение: тусклое, выдолбленные деревянные корыта над полом,
и над ними краны медные, и из них капли свешиваются. Один кран отвернул,
из него пар пошел, туго, с шипением, все сразу заполнил, а  потом  уж  и
вода - тонкой перекрученной струйкой. И такой  кипяток  -  сразу  видно:
где-то там, в каком-то нечеловеческом месте  используется,  а  здесь  уж
так, что осталось, дело десятое.
   Влажно стало, а мне-то плевать. Я и так  насквозь  мокрый.  Одежду  в
корыто бросил, кипятки толстые пустил, а сам на асфальтовом полу - очень
приятно он босой  ногой  чувствуется  -  такой  танец  в  пару  устроил,
развеселился, распелся.

   И тут спокойно так входит человек, тоже раздетый.
   - Ты, - говорит, - с какой смены? Потри мне между лопаток,  никак  не
дотянусь, второй час мучаюсь.
   Повел меня в другой зал, там скамейка, тазы. Он  нагнулся,  руками  в
скамейку уперся, напружинился. Видно, приготовился к сильному нажиму.  И
стоит так. А вокруг тихо совсем, пусто. Только капли где-то щелкают...
   Он обернулся и через плечо, не разгибаясь:
   - Так ты чего?
   - А-а-а, - говорю,  -  да-да.  Сейчас.  Стал  тереть  часто,  крепко,
сначала вдоль, потом поперек, на бока мыльной пеной залез, на шею.
   - Молодец! - кричит он глухо, из-под себя. - Теперь смывай!
   Я в тазу мочалку подержал, потом понес и вдруг  руку  опустил,  стою.
Потолок высокий, сводчатый. А под ним стекла цветные, только все выбиты.
А стен не видно...
   Тут он оборачивается, прямо оскалился.
   - Да ты что? Издеваешься? Сказал, смываем, а сам? Я очнулся,  смыл  с
него мыло. Он распрямился с трудом.
   - Спасибо.
   - Ну...
   Мы вытерлись полотенцем с черной печатью.  Прошли  стеклянную  дверь,
потом узкий коридор - коричневый линолеум, а  по  стенам  на  деревянных
щитах разные инструкции.
   - Понимаешь, - заговорил  он,  -  устал  сегодня  сильно,  две  вахты
отстоял. И потом спать лег, а никак не уснуть, так во мне эта  усталость
и стоит. Дай, думаю, хоть помоюсь. Пошел, прямо  как  спал,  без  всего.
Лень было одеваться, так устал... Не дай Бог теперь дежурного встретить.
Подожди... Зайдем-ка.
   Большая  кухня.  Кафельный  пол,  холодный.  Посередине,  на   плите,
кастрюли, и рядом кирпич, весь грязный, а один  край  стертый,  розовый,
свежий. И кастрюли все вычищены, исцарапаны.  Тут  же  кружки  дюралевые
стоят, серые, большие.
   - А, - говорит, - вспомнил, пойдем.
   Вошли в  маленькую  комнатушку  вроде  буфета.  Кефир  в  проволочных
ящиках. А под столом две кастрюли. Вытащили их на середину, по кафелю, с
писком. Сняли крышку. Там по дну, по  стенкам  и  между  собой  слиплись
макароны холодные, с мясом. Стали их есть.
   - Подожди, надо запить.
   А во второй кастрюле компот, остатки.
   - Сейчас, - говорит, - со дна. На дне самый изюм.
   Стал кружкой водить по дну, а там, в основном, песок, скрип.
   Попили компоту. Ничего так, мылом пахнет.
   Потом я надел свою скрученную, засохшую одежду, и он меня вывел.

   Оказался я в морвокзале. Пустынно. Ходит человек с чемоданом.  Хорошо
бы разговор  завязать,  но  что  значит  -  разговор?  Надо  еще  суметь
подняться над существующей системой слов, где все настолько  согласовано
между частями, пригнано, что ничего уже не значит.
   - Вы слышали...
   - Что вы говорите...
   Все уже готово. И вроде бы свои чувства выражаем, собственные,  а  на
самом деле готовые заранее и нами уже только взятые...

   Я поднялся со скамейки и чувствую - опять меня не туда несет, в такое
место, где никого и днем-то не бывает. Дорога между двух стен, вверх, по
битому кирпичу, а потом вообще стала загибаться спиралью, и сверху крыша
появилась. Полная темнота, изредка только круглые оконца, бледный  свет.
И запах такой, смутно знакомый:  грязной,  подпорченной  старины,  -  не
очень приятный запах, но важный,  многое  я  по  нему  вспомнил.  Как  в
Пушкине после войны - много  всяких  храмов,  церквей,  старинных  домов
разрушенных, именно с таким запахом гнили, сырости  и  кое-чего  похуже,
прикрытого лопушком, хруст стекол, темнота. И так я живо все вспомнил  -
того мальчика нервного, с неискренней улыбкой, в коротких  штанишках  на
лямочках... До сих пор я те лямочки чувствую. И вот уже -  Боже  мой!  -
тело большое, везде не достать, щетина шею колет,  зубов  половины  нет,
можно влажным языком острые обломки ощупать, - неужели это  я,  тяжелый,
неужели уже столько жизни прошло?!
   Впервые так - пронзительно, свежо, страшно...
   Побежал вверх, хрустя. А что под ногами - все  там  было:  и  кровати
ржавые (по звуку), и  картошка  (на  ощупь),  потом  в  паутину  влетел,
маленький паучок по лицу побежал... Но  ни  разу  не  хотелось  обратно,
наоборот, с упоением лез. Я и раньше,  когда  у  меня  стопорилось  все,
застывало, по ночам на крышу вылезал, смотрел,  железом  гремел,  ходил.
Чтобы  подальше  отойти   от   той   видимости   законченности,   полной
определенности всего, что и принята нами наспех, для краткости, а вместо
этого многим чуть ли не законом представляется,  после  которого  ничего
другого и нет. Конечно, иногда и как бы законченность нужна,  и  как  бы
определенность, но это же только так, на время, чтобы передохнуть...
   И тут я поскользнулся и поехал по скользким обросшим ступенькам  вниз
- а стены тоже скользкие, влажные, не ухватиться. И только у края  сумел
в стены упереться, удержался на самом краю. Встал,  выглянул  туда.  Там
светло после всей темноты, и  внизу  -  далеко,  метров  шесть  -  вода,
ровная, спокойная. И с четырех сторон стены вверх уходят.  И  там  небо,
высоко, два облачка луной освещено. А в воде,  прямо  подо  мной,  дверь
деревянная плавает, размокшая. И захотелось мне туда  прыгнуть.  Вообще,
как я сейчас вдруг осознал, мне давно такого хотелось, но все случая  не
открывалось.  Но  страшно.  Метров  шесть  лететь,  и  не   в   бассейне
Вооруженных Сил, а в незнакомом помещении, гулком...
   Но ясно: если сейчас не прыгну - значит, все, определилась моя жизнь,
закончилась, теперь только по прежним, разученным кругам пойдет.
   В этот момент упало что-то в воду, гулкое эхо, и волна  пришла,  подо
мной шлепнула. Тут я крикнул, от скользкой стены оттолкнулся  -  как  от
нее можно оттолкнуться - и вниз полетел, - шесть метров счастья,  волосы
со лба ветром подняло...
   Конечно, на доски прямо я не встал, но сел, и  они  утонули  немножко
подо мной, а потом медленно всплыли. И во все  стороны  волны  пошли,  о
стены - хлюп-хлюп, хлюп-хлюп...
   Я встал осторожно, ноги выпрямил, плот мой переворачиваться  стал,  я
побегал по нему, побегал и нашел точку, остановился... Оттолкнулся я  от
стены, голову поднял, наверх посмотрел, откуда  я  появился,  -  высоко,
темнеет провал. Странно, наверно, я там выглядел...
   Тут, невдалеке, я себе посошок присмотрел - плавал, а за  ним,  между
ним и стеной, пыльная сморщенная  пленка  образовалась.  Достал  я  его,
сполоснул.
   Потом опускаю, опускаю. Сейчас  упаду...  Вот  уперся.  Дно  твердое,
каменное. Толкнулся. Нацелился в коридор, что уходил среди гладких  стен
и там, в темноте, сворачивал... Попал. Только слегка об  угол  стукнуло,
развернуло. И по этому коридору  поплыл.  Посошок  в  воду,  толкаешься,
скользишь. Иногда о стену стукнешься деревом, потом оттолкнешься ладонью
- и к другой. И все был этот  коридор,  только  однажды  выплыл  в  зал,
круглый, и там совсем уже светло было: видно, в городе светало...
   И так я плыл, коридоры  сходятся,  расходятся,  сплетаются,  водой  о
стены шлепают. И вот плыву я так по коридору, наверно, пятому,  и  вдруг
вижу в стене окошко, маленькая рама, стекла пыльные, и  вдруг  там  рожа
показалась: видно, хозяин ее зевнуть собирался и, увидев меня,  обомлел.
Да и я тоже. А он повернулся в глубь комнаты,  поговорил  чего-то  своим
небритым лицом и исчез.
   А я дальше поплыл. Следующее окно не застеклено,  на  каменной  толще
закругленной стоит тонкий стакан с водой, зубной порошок открыт,  пленка
пергаментная прорвана, и щетка изогнутая  лежит.  Остановился.  Почистил
зубы. Словно впервые это блаженство осознал. Белое  облако  за  собой  в
воде оставил.
   А стена стеклянная началась, из толстого непрозрачного стекла, и  вся
дрожит, гудит. А  другая  стена  исчезла  -  простор,  насколько  видно.
Островки, на них какие-то машины, домики с трубами,  дым  слегка.  Паром
ходит, и на всех островках люди стоят, руки вытянув, просят перевезти. И
на всем от воды отсвет дрожит.
   Это у нас тоже есть один комбинат, все цеха на островах, и переходить
по длинным мосткам, хлюпающим. И вот  сидит  бухгалтер,  и  уже  не  так
прост, как есть на самом деле, потому что за окном осока белесая  мокнет
и водная рябь уходит далеко под серым небом... Целый день  я  там  ходил
над водой, осенней, темной, а потом  вернулся  к  себе  в  учреждение  с
какой-то кожей очень свежей, замерзшей, сел в столовой на стул, грудью к
спинке, и заговорил, и неожиданно целую толпу собрал,  смеющуюся.  Сырое
свежее облако любви...
   И сейчас тоже. Хорошо. Выплыл я на такой квадрат:  по  краям  стучат,
железо пилят, и уже солнце пригревает, пар от воды, а я  сижу  на  своей
плавучей двери в середине воды, греюсь. А те, что стучат, надпиливают, в
ватниках, беретах, тоже с удовольствием чувствуют, как  ватник  нагрело.
Поглядывают на меня  с  удивлением,  но  спросить,  окликнуть  никто  не
решается.
   Тогда я лег, вытянулся и проспал часов до двенадцати.
   Потом совсем припекло, я проснулся оттого, что стало горячо. Плот мой
к берегу прибило. И все ватники сняли,  сидят  у  воды,  молоко  пьют  с
белыми булками, разламывают. И вообще это тот самый завод, на котором  я
вчера весь день провел... Вон и наш механизм осторожно на тележке к воде
спускают,  как  положено.  Только  так  на  нем  все  болты  стянуты   -
пьезопластины изогнулись, сейчас лопнут.
   Соскочил я на берег и на бригадира накричал. Он даже  булку  выронил:
приплывают всякие типы  на  дверях,  спят  до  полудня,  а  потом  вдруг
начинают орать, и главное, что все верно! От удивления он  даже  сделал,
что я ему велел. Но еще долго на меня оглядывался, головой тряс.
   Потом я видел, как он в курилке обо мне рассказывал,  жестикулировал,
голосу подражал, и все слушали,  щурились  от  дыма,  пепел  стряхивали.
Потом