с ее особенно точки зрения.
   Конечно, ужасным ей покажется, что я из  стихотворения,  посвященного
ей, песню сделал для хора!
   И  вдруг  читаю  однажды  в  газете:   вернулся   уже   с   гастролей
прославленный наш оркестр! А ни Регина, ни Дзыня  у  меня  почему-то  не
появились.
   Звоню им - никого не застаю.
   Мчусь в филармонию на их концерт.
   Регина! Дзыня!
   Дзыня обернулся перед концертом и вдруг меня в зале увидел, почему-то
смутился.  Взмахнул  палочкой,  дирижировать  стал.  Дирижирует,   робко
взглянет на меня и палочкой на пожилую виолончелистку указывает.
   В антракте подошел я к нему.
   - Почему это ты все на пожилую виолончелистку мне указывал?
   Дзыня сконфуженно говорит:
   - Хочешь - познакомлю?
   - Как это понимать?! - На Регину смотрю.
   - Понимаешь... - Дзыня вздохнул. - Ты  так  доходчиво  объяснял,  как
жениха мне Регининого изображать, что я втянулся как-то. Мы поженились.
   Вот это да!
   И это я, выходит, уладил?
   Ловко, ловко!
   Можно даже сказать - чересчур!
   Пошел к себе в подвал, выпил весь бар.
   Ночью проснулся вдруг от какого-то журчания. Сел  быстро  на  диване,
огляделся - вокруг вода.
   Затопило подвал, трубы прорвало!
   Всю ночь на диване стоял, к стене прижавшись, как княжна  Тараканова.
Утром выбрался кое-как, дозвонился  Ладе  Гвидоновне  (единственный  вот
остался друг!).
   Она говорит:
   - В Пупышеве с завтрашнего дня собирается семинар, поезжайте туда!
   Ну, что же. Можно и в Пупышево. Все-таки связано кое-что с ним в моей
жизни!
   Перед отъездом не  стерпел  -  соскучился,  -  зашел  в  старую  свою
квартиру, навестить бывшую жену и  Леху...  Главное,  говорил  мне,  что
проблемы  быта  не  интересуют  его,  а  сам  такую  квартиру   оторвал!
Нормальная уже семья: жена варит суп из  белья,  муж  штопает  последние
деньги.
   Потом уединились с Лехой на кухне.
   - Плохо! - говорит он. - Совершенно не хватает средств.
   Обещал я с "Романтиками" его свести.
   Три часа у них  просидел,  больше  неудобно  было  -  пришлось  уйти.
Ночевал я в ту ночь в метро - пробрался среди  последних,  спрятался  за
какой-то загородкой - больше мне ночевать было негде.
   Утром пошел я к Славке в гараж - поехать хоть  в  Пупышево  на  своей
машине!
   Но и это не вышло. Машина вся разобрана, сидит Славка в гараже  среди
шайбочек, гаечек. Долго смотрел на меня, словно не узнавая.
   - Это ты, что ли? - говорит.
   - А кто же еще?
   - Что - неужели дождь? - На плащ мой кивнул.
   - А что же это, по-твоему?
   - А это вино, что ли, у тебя?
   - Нет. Серная кислота! Не видишь, что ли, все спрашиваешь?
   Но машину собрать так и не удалось.
   Пришлось поездом ехать,  дальше  -  автобусом.  Долго  я  в  автобусе
ехал... и как-то задумался в нем. Не задумался - ничего бы,  наверно,  и
не произошло. Вышел бы  в  Пупышеве,  и  покатилось  бы  все  накатанной
колеей. Но вдруг задумался я. Пахучий портфельчик свой вспомнил. Как там
хозяин-то новый - ставит его в холодильник-то хоть?
   Очнулся: автобус стоит на кольце, тридцать километров за Пупышевом, у
военного санатория.
   Водитель автобуса генералом в отставке  оказался.  Другой  генерал  к
нему подошел, из санатория. Тихо говорили они. Деревья шумели.
   Оказывается, генералы в отставке хотят водителями автобусов работать.
   А я и не знал.
   И не проехал бы - не узнал.
   Вышел я, размяться пошел.
   Стал, чтобы взбодриться чуть-чуть, о виртуозности  своей  вспоминать.
Ловко я все устроил: то - так, это - так...
   Только сам как-то оказался ни  при  чем!  Можно  сказать  -  излишняя
оказалась виртуозность! Э, э! В темпе,  понял  вдруг  я,  все  назад!  Я
быстро повернулся и, нашаривая мелочь, помчался к автобусу.

И ВЫРВАЛ ГРЕШНЫЙ МОЙ ЯЗЫК

   Все, чего удалось добиться к сорока годам, - это дачка, поделенная  к
тому же на три части. Общая прихожая,  заваленная  всяким  хозяйственным
хламом - ржавыми керосинками, лыжными креплениями; чистенькая  маленькая
кухонька, деревянный туалет с круглым отверстием и маленьким окошком под
потолком.
   Иногда, особенно вдали, можно слегка погордиться - все-таки ценят!  -
но когда живешь здесь, особенно третий день подряд, ясна вся ничтожность
твоего
   Успеха!
   Узкая комната с жестяным  цилиндром  печки  в  углу,  тахта,  круглый
столик с липкой клеенкой и много едкого дыма, появляющегося при  попытке
хоть как-то нагреть это помещение!
   Дача! Работа! Семья! Сцепка слов, напоминающая те тончайшие паутинки,
которые плел упорный паучок  над  бездной  между  перилами  двенадцатого
этажа гостиницы в Пицунде. Как он упорно сцеплял свои кружева, так  и  я
пытаюсь сплести паутинку из слов, заткать ими провалы - но безуспешно.
   Я сошел с черного мокрого крыльца, пошел по  тропинке  голых  кустов.
Самая яркая мысль за последние дни: что здесь, в загородных магазинах  и
не в сезон, должно скопиться некоторое количество дефицита, - и я третий
уже  день  хожу  по  промтоварным  магазинам  в  округе,  поднимаюсь  по
лестницам в душные помещения с  запахами  одеколона  и  лежалой  одежды,
сонно брожу в синеватом дрожащем свете трубок  и,  не  обнаружив  ничего
привлекательного,  ухожу  -  как  ни  странно,  удовлетворенный:   ведь,
попадись там нечто такое, что заставило бы мое сердце учащенно биться, -
это было бы трагедией: денег у меня всего полтора рубля. А так -  ничего
нет, и я доволен. И я упорно шляюсь по магазинам уже не  с  целью  найти
нужную вещь, а наоборот, с желанием, чтобы нигде ее  не  было,  -  и  на
такой зыбкой, извращенной основе держится моя жизнь  последних  дней,  а
может быть, и последних лет!
   Телефонная  будка  у  платформы  тягостно  напоминает  мне  о  делах,
оставленных в городе. Я захожу, набираю первый номер - самый  легкий,  -
ив будке начинает нетерпеливо пошевеливаться бодрячок-весельчак, который
сразу же начинает плести слова-паутинки над бездной:
   - Здорово! Ну как ты? Все путем? (Что - путем? Что он несет?) Надо бы
увидеться - есть кое-какие мыслишки! (А мыслишка - всего одна:  в  какой
теперь пойти магазин, где бы не встретить ничего  такого,  что  бы  меня
взволновало!)
   Дальше все раздвоилось: мрачные мысли мои пошли тяжелым темным строем
куда-то, как эти тучи над платформой, а язык немолодого, дряблого, почти
пятидесятилетнего, но одетого в молодежном стиле бодрячка  в  будке  нес
свое:
   - Понял, понял! (Уже вроде бы с другим абонентом?) Значит, работа моя
вам не подошла?  Понимаю!  (Что,  интересно,  он  может  тут  понимать?)
Значит, когда  вам  позвонить?..  Двадцать  шестого?..  Что?..  Двадцать
восьмого?.. Двадцать девятого? А во сколько?..  Когда  угодно?..  Понял,
понял! Огромное вам спасибо! (За что это, интересно?)
   На лице еще  блуждает  радостная  улыбка,  язык,  еще  несколько  раз
дернувшись в гортани, успокаивается.
   Боишься бездны?! Плетешь над нею паутинку? А из чего она?!
   Что хорошего может быть в том, что статью, над которой ты работал два
года, в которую ты вложил все самое ценное, что у тебя  сейчас  есть,  -
зарубили? Что в этом хорошего - объясни?
   Но  радостная,  восторженная,  мальчишески  непосредственная   (такие
ценятся вдвойне!) улыбочка еще продолжает почему-то  блуждать  по  почти
уже беззубым устам. Три зуба сверху, два внизу - последние  мостики  над
темнотой. Скоро не станет их, и тьма все захватит.
   Я шел по сырой извилистой  улице  среди  пустых  дач,  с  нарастающим
отчаянием нащупывая языком обломки  зубов:  хорошо  еще,  что  совпадают
верхние и нижние, так что с закрытым ртом  лицо  сохраняет  еще  остатки
вытянутой надменности, не превращается в шамкающую  гармошку,  в  пустой
кошелек, - но рухнут еще два зуба, и ты старик.
   Вдруг в голубеньком домике с надписью "Промтовары"  блеснуло  окно  -
или это отразился закат? С кем торговать тут, в пустом поселке?
   Я поднялся на сырое крыльцо, рванул набухшую дверь,  вошел  в  тускло
освещенное помещение, со вздохом посмотрел на полки.
   Зачем я пришел сюда? Я уже объяснял зачем! Я  пошел  в  дальний  угол
магазина. Сердце пару раз прыгнуло: а вдруг?  Что  -  вдруг?  Схема  уже
известная - хожу повсюду, чтобы ничего не найти, Боюсь  найти  -  нет  у
меня ни на  что  сил  и  средств!  Так  зачем  же  хожу?  Какие  пустые,
перекрученные наизнанку чувства движут мной, - странно, что  их  хватает
для того, чтобы жить и передвигаться!
   - Закрываемся -  будете  чего  брать?  Я  принюхался  -  может  быть,
обоняние, как чувство почти  забытое,  атавистическое  и  поэтому  менее
всего истрепанное, сохранило какие-нибудь желания? Волнующий запах дегтя
- но деготь как-то странно покупать? Для чего? Умирать будем - и  то  не
решимся ни на что такое, чего нельзя было бы объяснить решительно  всем,
хотя большинству - в том числе и этой продавщице - абсолютно безразличны
твои поступки. Деготь отпал. Остались еще  какие-то  простые  физические
радости: гнуть, тянуть, крутить - что-нибудь такое.  Вот  это,  пожалуй,
подойдет - клей "Момент", -  можно  будет  что-то  склеить,  а  потом  с
удовлетворением подергать: не оторвать! Здорово повезло - в городе этого
клея не бывает. Большая удача!
   Продавщица молча подала тюбик - могла бы, кстати, и завернуть... Но я
давно уже ни с кем не скандалю - только улыбаюсь!
   Когда я вышел из магазина, было уже  темно:  светилось  только  небо,
улица и дома исчезли. Тем лучше - не надо их  рассматривать,  возбуждать
мысли по поводу этих домов и их отсутствующих хозяев.
   У платформы я посмотрел на  освещенную  изнутри  телефонную  будку  -
единственный кубик света, храм, где можно еще раз попытаться сплести над
бездной паутинку слов, - уходить на всю ночь  за  платформу,  в  темноту
пока еще страшно. Презирая себя, я  все-таки  подошел  к  будке.  Громко
скрипнула дверь в вечерней тишине. Открыл перед телефоном свой кошелек -
стыдно в моем возрасте иметь такой, почти игрушечный кошелечек. Я всунул
в дырочку палец, стал сворачивать по кругу тугой диск. Хорошо,  если  бы
диски эти вообще можно было бы повернуть лишь в момент крайнего отчаяния
или крайнего счастья - насколько содержательнее стали бы разговоры, -  а
легкость  поворачивания  диска  позволяет  нам  не  ценить  своих  слов,
говорить что попало, лишь бы говорить, лишь бы стоять в освещенной будке
среди тьмы!
   -  ...  Здравствуйте!..  Вы   помните   меня?..   Да,   да!..   Когда
перезвонить?.. В следующем году? Огромное вам спасибо, всего доброго!
   Как ненавижу я свою легкость! Другому не могут дать что-то немедленно
- он уходит в ярости, хлопнув дверью, а мне надменно и рассеянно обещают
что-то, может быть, года через два - и я  выхожу  абсолютно  счастливый,
мелко кланяясь, глубоком проникновенно понимая все трудности  того,  кто
не может мне сейчас ничего дать: "Конечно, конечно!.."  Какой  удачей  я
считал свой легкий характер раньше - и как я ненавижу его теперь,  когда
четко и безжалостно оказываюсь вытесненным на периферию людьми  мрачными
и тяжелыми. Но уже нет сил не улыбаться, когда отталкивают тебя -  маска
легкости уже приросла! - это тем более обидно, что никакой легкости нет,
есть тонкая блестящая паутинка над бездной, на которой я балансирую, как
паучок - а зачем? - по всем делам мне давно уже положено упасть, но я не
упаду, буду улыбаться, пока останется хоть один зуб, говорить:  "Ничего,
ничего! Огромное вам спасибо!" и "Когда перезвонить? Двадцать шестого?..
Ах, двадцать восьмого?.. Тридцать девятого?! Все понял! До свидания!"
   ... Это человек легкий, с ним можно не церемониться  -  он  зайдет  и
тридцать девятого, ну и что из того, что такого числа нет, - он  человек
легкий, он согласился!
   С такими мыслями я шел к даче.  Только  глубокой  осенью  за  городом
понимаешь истину: как мало на земле света и как много  тьмы!  Это  мысль
тяжелая, мы боимся ее, слетаемся на свет фонаря, как  мошкара,  пытаемся
внушить себе, что это еще день, хотя день наш давно уже прошел, - и я не
выдержу и завтра же, наверное,  полечу  к  какому-нибудь  фонарю,  чтобы
поскорей забыть то печальное, что понял я, побывав  в  темноте,  и  язык
мой, празднословный и лукавый, который я никак не решусь вырвать,  снова
начнет обманывать всех, и в первую очередь - меня самого.
   Я вошел в темный дом, принюхался, положил замечательную свою добычу -
клей "Момент" - в стакан возле  умывальника,  прошел  в  узкую  комнату,
потрогал жестяной цилиндр печки - еще теплится - и,  не  зажигая  света,
разделся и лег. Не надо света, слабого и обманного, пусть будет темнота!
   Нет, никогда я не решусь обнаружить свою мрачность перед людьми  -  с
детства был хорошо  воспитан,  часами  со  светлой  улыбкой  смотрел  на
абсолютно неподвижный поплавок,  боясь  своим  недовольством  обидеть  -
кого? Рыбу? Поплавок? Того, кто привел меня  на  это  место  и  посадил?
Абсолютно непонятно! Но я сидел и сидел. Так и теперь: ни в коем  случае
нельзя, чтобы кто-то догадался, что терпение мое кончилось,  наоборот  -
улыбка, радостный  тон:  "Тридцать  девятого?  Договорились!  Всего  вам
доброго! Кланяйтесь своим!"
   Голова расходилась, никак уже не заснуть! Выпить, что ли,  казенного?
Под  столом  в  коричневой  бутылке  с  бумажкой,   прижатой   резинкою,
плескалось немного спирта. На  бумажке,  помнится,  написано  карандашом
"Проявитель", но в бутылке спирт - неделю назад я кинул  туда  горсточку
рябины... Я нашел в  темноте  чашку,  нагнул  бутылку,  нашел  чашкою  в
темноте рот... Бр-р-р! Гадость! Может, спирт превратился  в  проявитель,
согласно надписи? Но вскоре по разгоревшейся  в  холоде  коже  лица,  по
вспышке ликования (все отлично, ничего страшного, все живы, дела  идут!)
почувствовал - нет, нормальный спиртяга! Теперь бы подобрать уютный  сон
- последнее время на сны главная надежда, только вот на языке уж  больно
погано, все-таки он сделан не из стекла, как  те  линзы,  на  протирание
которых в достаточном количестве отпускается  этот  спирт!  Я  поднялся,
вышел в прихожую к умывальнику. Может быть, все не  так  уж  и  плохо  -
побежали блудливые мыслишки. Может, моя  любимая  статья,  в  которую  я
вложил все оставшиеся  силы,  не  зарублена  еще  окончательно?  Почему,
собственно, силы беды должны быть лучше организованы, чем силы  счастья?
Наверняка у противников моих  тоже  есть  сомнения,  угрызения  совести,
приступы  неуверенности  -  зачем  отказывать  им   в   таких   всеобщих
человеческих проявлениях? Может быть, именно сейчас, когда вроде бы  все
уже кончено, ветер понемножку начинает тянуть в обратную сторону?..  Как
же! Жди! Вместо того чтобы  крепко  спать,  противники  твои  угрызаются
совестью! Тем более из-за того, что сделано, по их убеждениям, абсолютно
справедливо!
   Хватит себя успокаивать! Почему мы боимся хоть раз заглянуть в  глаза
беде? Беда от этого, понятно, не изменится,  но,  может,  изменимся  мы,
станем покрепче?
   ...  А  может,  еще  сбегать  позвонить  -  еще  не   поздно   что-то
сформулировать иначе, что-то  представить  полуудачей,  договориться  на
будущее?
   Нет  уж,  хотя  бы  здесь,  когда  ты  один  в  темноте,  имей   силы
почувствовать неудачу сполна, не порти такую крупную беду мелкой суетой!
Буквально сам себя изловил за шиворот у двери, впихнул обратно: не  будь
дерьмом! Почисть свои оставшиеся зубы и спи! И не болтай хотя бы  здесь:
"Утро вечера мудренее!"  Утро  вечера  мудрёнее  -  вот  это  правильно.
Господи, ну и пасту стали выпускать - клейкая, к тому же отдает спиртом,
- а как раз от вкуса спирта во рту я надеялся с ее  помощью  избавиться!
Ладно. Я вернулся  в  комнату,  свернулся  в  комок,  согрелся  и  начал
засыпать. Самое пошлое, что можно подумать, что  сейчас,  ночью,  кто-то
занимается улучшением твоих дел. Ничего этого  нет.  Все  у  тебя  очень
плохо! Спи.
   Будильник задребезжал как будто сразу же, будто ночи и не  было.  Все
было так, как я  и  предчувствовал:  за  окном  серая  мгла,  настроение
отвратительное, рта раскрывать не хочется, тем более - какое счастье!  -
и незачем его раскрывать: еды больше нет, "гуд монинг" говорить некому.
   Сполоснуться немного можно, но снова лезть щеткой в рот  лень,  да  и
как-то неуютно - сырость и холод  проникнут  в  организм,  хоть  немного
прогревшийся под одеялом. Я поставил пасту  обратно  в  стакан  рядом  с
универсальным клеем "Момент", столь удачно купленным вчера.  От  желудка
поднялся зевок, но зевнул я почему-то только ушами - рот не  открывался.
Пригнувшись к мутному зеркалу на стене, я развел губы в японской улыбке,
напряг, как штангист, мускулы  на  затылке  -  рот  оставался  закрытым,
верхние и нижние зубы не разнимались!
   Уже догадываясь обо всем, я выхватил из стакана тюбик клея  -  так  и
есть, с двух сторон вдавленности  от  пальцев,  никто,  кроме  меня,  их
сделать не мог. Я быстро понюхал щетку  -  так  и  есть,  -  вот  откуда
необычный вчерашний вкус! Я стал  лихорадочно  перечитывать  инструкцию:
"Изделие намазать тонким слоем и сжать!" Так я и сделал: намазал зубы  и
сжал. "В случае правильного выполнения  инструкции  склейка  сохраняется
практически навечно". Замечательно!  Я  стал  глухо,  с  закрытым  ртом,
хохотать. Довольно странный получился  хохот  -  я  испуганно  умолк.  В
прихожей стоял стол с разным хламом,  я  вытащил  ящик,  начал  копаться
там... хотя что я надеялся найти? Тисочки? Но куда их вставлять? Ацетон?
Ацетон,  наверное,  растворит  клей,  но  ведь  и  зубы  он,   наверное,
растворит? Вот то, что нужно, - резиновая груша! Можно вечно  молчать  -
но не голодать же? Я вставил грушу острым кончиком в дыру между  зубами.
Отлично! С клизмой, торчащей между зубов, я  вернулся  в  комнату.  Надо
теперь купить жидкой пищи. Я оделся, вышел на улицу. Утром, оказывается,
был заморозок - трава побелела.
   Проходя мимо будки на платформе, я глухо, с закрытым ртом  захохотал:
не дождетесь от меня больше жалких слов - лучше и не ждите!
   В магазине я  молча  набрал  кефиру,  суповых  пакетиков,  молча,  не
отвечая на необязательные вопросы продавщицы, прошел контроль -  с  утра
мы начинаем болтать и размениваем, быть может, то великое,  что  созрело
бы в голове или в душе.
   Я шел  обратно,  стараясь  не  замечать  тех  мелких  явлений  дачной
пристанционной жизни, что раньше  умиляли  меня,  приводили  в  восторг.
Хватит трепаться по пустякам - пора хотя бы помолчать!

СНЫ НА ВЕРХНЕЙ ПОЛКЕ

   Ну и поезд! Где такой взяли? Такое впечатление, что  его  перед  тем,
как подать, три дня валяли в грязи. Только странно, где ее нашли - всюду
давно уже лег снег.  Видимо,  сохранили  с  лета?  Впрочем,  над  такими
тонкостями  размышлять  некогда  -  толпа  понесла  по  платформе  вбок,
нумерация вагонов оказалась неожиданной - от  хвоста  к  тепловозу!  Мой
первый вагон оказался последним - для него  платформы  уже  не  хватило,
пришлось спускаться с нее, бежать внизу, потом подтягиваться за поручни.
Проводник безучастно стоял  в  тамбуре,  зловеще  небритый,  в  какой-то
вязаной бабской  кофте...  видеть  его  в  белоснежном  кителе  я  и  не
рассчитывал, но все же...
   - Это спальный вагон? СВ?  -  оглядывая  мрачный  тамбур  с  дверцей,
ведущей к отопительному котлу  с  путаницей  ржавых  трубок,  неуверенно
спросил я.
   Проводник долго неподвижно смотрел на меня, потом мрачно  усмехнулся,
ничего не ответил... Несколько странно!  Я  вошел  в  вагон...  В  таком
вагоне хорошо ездить в тюрьму - для  того,  чтобы  дальнейшая  жизнь  не
казалась такой уж тяжелой. Облезлые полки, затхлый запах напомнили мне о
самых тяжких моментах моей жизни - причем не столько бывших,  сколько  о
будущих!
   При этом - хотя бы купе должны быть двухместные, раз уплачено за СВ -
вместо  этого  спокойно,  не  моргнув  глазом,  запускают  в  купе  явно
четырехместные! Что ж это делается?! Я  рванулся  к  проводнику,  но  на
полдороге застыл... Не стоит, пожалуй... Еще начнет разглядывать билет -
а это, как говорится, чревато... Де