зато по законам физики!
   А ведь нужно  лишь  не  быть  заряженным  злобой  и  неверием,  уметь
чувствовать "веяния воздуха" - и помощь  почувствуется  очень  скоро.  Я
давно уже замечаю, что нечто всегда поддерживает - почти в  самом  низу:
обнаружится пятачок в кармане, в который  ты  многократно  и  безуспешно
заглядывал, и на этот пятачок ты доедешь в то  единственное  место,  где
тебе могут помочь. Другое дело, что ты уж будь  любезен  подумать,  куда
тебе нужно на этот пятачок поехать... Если ж ты придумаешь лишь  поехать
в пивную, украсть бутылку и потом подраться... ну что же - сам  дурак  и
не говори потом, что тебе никогда не было в жизни никакой поддержки!
   Думаю,  что  при  всей  своей  бесконечной  милости  Бог  тоже  имеет
самолюбие и охотнее делает подарки тем, кто их любит и ждет, а  не  тем,
кто их использует во зло или не замечает.
   С  детства  я  как-то  плохо  воспринимал  банальности,  разговоры  о
неминучих суровостях жизни, о неизбежных и жестоких законах - больше мой
взгляд был направлен куда-то туда... в  туманность,  неопределенность...
Законы я понял сразу, но ждал чего-то  и  сверх.  И  почувствовал  почти
сразу ветерок оттуда. И самые тяжелые периоды моей жизни - когда  я  под
ударами реальности забывал про тот ветерок, не ждал  его  и  поэтому  не
ощущал. Надо уметь выбраться  из-под  обломков,  выйти  в  чистое  поле,
радостно открыть душу и ждать!
   Пожалуй, первая поддержка,  почувствованная  мной...  ниоткуда,  была
связана еще со школой. Вспомните свою жизнь - возьмем жизнь обычную,  не
обремененную тюрьмами, но и не богатую особыми внешними событиями... Что
есть тяжелей школы? Потом ты хотя бы выбираешь место, где тебе  быть,  а
тут жестко сказано: будь только здесь! Сиди, и слушай, что тебе говорят,
и повторяй слово в слово - как бы ты ни был с этим не согласен! И всегда
чувствуй за спиной взвинченного, больного Гену Астапова, который в любой
момент может опрокинуть тебе на голову чернильницу, но сиди  и  не  смей
поворачиваться! И, держа все это в  душе,  каждый  день,  тем  не  менее
поднимайся в  предрассветную  фиолетовую  рань,  прощайся  под  холодным
краном с последним своим сонным теплом... Но это еще ничего, это все еще
дома, среди  своих,  но  вот  выходить  на  ледяную  улицу  и  на  своих
собственных ногах нести себя навстречу  мукам,  которые  -  можешь  быть
уверен - ждут тебя в классе!.. Что бывает тяжелей?! Ясно, что  выход  из
теплого  дома  под  всяческими  предлогами  затягивался  до   последнего
возможного предела и  с  чувством  запретной  сладости  -  за  возможный
предел.
   Наконец я выходил, поворачивая тяжелую  дверь  парадной,  в  холодный
звонкий Саперный переулок, медленно шел к  широкой  Маяковской  -  здесь
обязательно ударял порыв ветра с мокрым снегом  или  дождем,  выбивающим
слезы. Тусклый свет фонарей усиливал отчаяние... Неужели  же  так  будет
всю жизнь?!
   И, опаздывая, точно опаздывая - вышел на пять минут после предельного
срока! - я не мог заставить себя идти быстро - кто  же  может  заставить
себя быстро идти навстречу мукам?
   Я сворачивал на узкую, темную между высокими  домами  улицу  Рылеева.
Часов у меня не было, но я знал, что опаздываю... А это значило,  что  к
издевательствам, идущим с парт, прибавляются  издевательства  сверху,  с
учительского пьедестала. Учителя тех лет  находили  простую  и  надежную
платформу для контактов со школьными бандитами: вместе с ними - как бы в
воспитательных целях - издевались над слабыми. Это объединяло их сильнее
всего, позволяло  им  найти  общий  язык.  Объединенная  экзекуция  была
намного страшнее раздельной, но тем не менее я  не  мог  себя  заставить
ускорить  шаги!  Впереди  во  мгле  начинала   проступать   белая   гора
Спасо-Преображенского собора, и вот я уже шел мимо ограды  из  свисающих
тяжелых целей и черных морозных  стволов  пушек.  Ограда  вела  меня  по
плавному полукругу. Шаги учащались, сердце начинало биться  в  радостном
предчувствии чуда. И  вот  я  выходил  к  фасаду  церкви  и  нетерпеливо
поднимал  голову  вверх,  к  белой   массивной   колокольне,   где   под
нежно-зеленым куполом летел на фоне светлых облаков  белый  циферблат  с
черными цифрами и стрелками. Всегда в  это  время  спереди,  со  стороны
улицы Пестеля, через Литейный шел радостный утренний свет  и  всегда  на
торжественном циферблате было начертано мое спасение  -  стрелки  всегда
показывали на пять минут меньше, чем должно быть! Я успевал, хотя никак,
по реальным законам, успеть не мог! Ликуя, я перебегал дорогу, вбегал  в
школу... и к этому моему  состоянию,  ясное  дело,  гораздо  хуже  липли
издевательства и несчастья - так  постепенно  с  Божьей  помощью  они  и
отлипли! Откуда вдруг у меня  при  входе  в  класс  прорезались  улыбка,
загадочное веселье в лице, озадачивающее врагов?.. Ясно откуда - от того
циферблата! Так я встал на ноги благодаря ему!
   И, конечно (как это  ни  пытались  вдолбить  атеисты  тех  лет),  Бог
никогда  не  опускался  до  мелкого,  утешительного  обмана  -  мол,  на
циферблате покажу тебе, утешу, а  в  школе  вдарит  по  тебе  настоящее,
московское время! Разумеется, время и было настоящим - я успевал  войти,
весело сопя, вытереть ноги, не спеша раздеться в гардеробе,  неторопливо
подняться в утренний класс, уютно усесться, разложиться - и  лишь  тогда
ударял звонок.
   Куда как приятнее было жить, ощущая поддержку! "А  мне  вот  не  было
никакой поддержки, никогда не было!" -  с  отчаянием  скажет  кто-то,  и
скажет правду. И я  мог  вполне  лишиться  ее  тогда,  начав  проводить,
например,  злобные  эксперименты,  издевательски  пытаясь  "выжать"   из
циферблата сначала десять минут, потом двадцать,  полчаса...  Ответ  мог
быть только однозначным и по-русски откровенным: "А иди-ка ты! Не  будет
тебе в жизни добра!"
   Но надо же иметь совесть и чутье - не ссориться с  Богом  спозаранку,
не тянуть из  него  жилы,  не  издеваться,  ведь  он  же  старичок.  Кто
издевается - то же получает в ответ!
   Вспоминаю те годы - ведь именно тогда уже полностью складываются твои
дела с окружающей тебя бесконечностью: как сложишь сам - так  и  пойдет,
уже тогда надо все сбалансировать и понять.
   Однажды в конце уроков, уже когда за окнами темнело,  за  мной  вдруг
прислали гонца от завуча. Его все знали очень хорошо, и вызов  от  него,
да еще экстренный, не сулил ничего  доброго.  Класс  замер.  Я  медленно
вышел. В коридоре я старался вспомнить свои грехи - грехи по отношению к
школе, но ничего, кроме  тайных,  невысказанных  мыслей,  припомнить  не
мог... В кабинете меня  ждала  молчаливая  и  мрачная  группа  учителей.
Настрой  -  такие  вещи  ощущаются  и  в  детстве   -   был   нехороший.
Чувствовалось, что они долго и бесплодно сидели тут, в  духоте,  взаимно
раздражая друг друга, бродили, как брага в бочке, с  натугой  соображая,
как же все  вокруг  резко  исправить  (такие  думы,  все  более  тяжкие,
сопровождают всю нашу историю), бубнили, бурлили,  закипали  -  и  вдруг
возник случайный  выплеск,  случайно  направленный  в  меня,  и  все  за
неимением прочего стали радостно раздувать язычок.
   - Так... может, ты расскажешь все  сам?  -  сладострастно  проговорил
тучный, весь в черных родинках завуч.
   Все от нетерпения  заскрипели  стульями  -  наверняка  этот  пугливый
мальчишка,  не  участвующий  во  всем  понятной   жизни,   а   постоянно
погруженный в какую-то отвлеченность, знает что-то  еще,  кроме  фактов,
известных им, вдруг расколется?
   - А что я сделал-то? - уныло проговорил  я,  с  тоской  понимая,  что
что-нибудь да найдется.
   - Что ты делал сегодня до школы? - спросил завуч.
   - А что я делал? Шел сюда! - с некоторым уже облегчением произнес  я,
достаточно четко уже понимая, что ни  о  каких  чудесах,  подобных  чуду
циферблата, им знать не дано, такое они давно уничтожили в себе... Так о
чем же речь? Наверняка о  какой-нибудь  нелепости,  ерунде,  клевете!  Я
взбодрился.
   - Так ты не помнишь? - произнесла классная воспитательница.  Все  они
взглядами проницали меня, вольно или невольно подражая  работникам  того
учреждения, которое поднималось на  Литейном  совсем  неподалеку.  Такой
стиль общения был тогда в моде, а кто может  устоять  против  моды?  Это
мало кому дано. Не устояли и они...
   - ... Не можешь или не хочешь сказать? - подхватила  "химия".  И  эту
практику - допрос всеми по очереди - тоже они впитали из воздуха:  такой
был воздух тогда. Но я был спокоен. Главной тайны  им  не  понять,  даже
узнав ее, они не поймут, отвергнут, не поверят... Чего  ж  мне  бояться?
Так, пустяки, какая-нибудь чушь!
   Я весело посмотрел в окно, на высокий циферблат.
   - Да-да! - как бы наконец  уличая,  цепко  ловя  меня  на  признании,
вскричал завуч. - Ты правильно смотришь, правильно!  Ну,  расскажи,  кто
тебя научил этому, откуда это берешь? - ласково продолжил он.
   Я понимал, что я мог порадовать их только доносом... но на  кого?  На
Бога? Да нет, это невозможно, так на кого?!
   - Я давно говорила твоим родителям, - вспылила воспитательница, - что
ты парень не наш, парень чужой, оторванный  от  нашей  жизни!..  Они  не
хотели понимать, подтверждений хотели - что же такого в тебе  плохого...
И вот - пожалуйста! Курил! На виду всей школы, перед окнами  всей  школы
нагло курил и даже не прятался  в  подворотню,  как  это  делают  другие
мальчики, у которых все-таки есть стыд!
   Они торжествующе переглянулись - разоблачили тайного шпиона, особенно
приятно, что очень  тайного,  скрывающего  свою  шпионскую  сущность  за
хорошими отметками и тихим поведением! Открытые бандиты -  это  все-таки
наши. Да, они невыдержанны, но они всем понятны...  а  этот...  особенно
опасен... и вот - пойман за диверсией! Огромный успех!
   - Курил? - Я был поражен. У меня, наверное, как  и  у  всякого,  были
грехи, я даже пропустил недавно урок, ушел тихо домой, и никто вроде  не
заметил, но - курил?!
   - Но вы ведь знаете, я же не курю, -  забормотал  я.  -  Ведь  вы  же
видели, наверное... знаете... я же  не  курю!  -  Я  посмотрел  на  Илью
Зосимовича, нашего математика. Время от времени он, как коршун, врывался
в уборную для ребят и там, ликуя, вырывал папиросы и выкрикивал фамилии:
"Федотов! Я тебя узнал, узнал! Можешь не закрываться в кабине! Надо было
думать раньше!"
   И другие учителя-мужчины тоже нередко врывались в уборную с внезапной
облавой,  да  и  учительницы,  честно  говоря,  не  особенно  стеснялись
врываться. При этом они, правда, возмущенно демонстративно  отворачивали
головы от писсуаров, как бы подчеркивая, что ради истины вынуждены пойти
на нарушение морали, но и это  нарушение  приплюсовывалось  ребятам,  их
преступление становилось двойным. Поэтому  вопреки  созревающим  половым
чувствам все-таки мы чувствовали себя лучше, когда в  уборную  врывались
учителя-мужчины, моральное наказание в этом случае  было  как-то  легче,
поэтому учителей-мужчин ненавидели меньше -  они  не  заваривали  такого
стыда, как бесстрашные и принципиальные наши учительницы.  Поэтому  я  и
обратил свой взор в сторону Зоей мыча. К тому же и вообще он  был  мужик
неплохой. Под моим вопрошающим взглядом он сначала  было  потупился,  но
потом, согласно общему настою, гордо поднял голову -  мол,  ваши  уловки
бесполезны!
   - Но, Илья Зосимыч, - заныл я, понимая, что общее мнение уже  создано
и его не поколебать. - Ведь  вы  же...  бываете...  у  нас...  видите...
видели меня хоть раз?
   Учительницы снова надменно выпрямились - зона обсуждения была вопиюще
неприличной, и вина за это, как тогда было принято, вешалась не на  них,
а на  меня,  словно  я  завел  этот  разговор.  И  тем  более  все  было
оскорбительным, что я запирался: другие быстро  признавались,  чувствуя,
что это порок не страшный, а свойски и -  многие  учителя  тоже  курили,
было как бы тайное соглашение, сочувствие...  признайся,  простим!  А  я
скрывал истину, запирался... Но что  делать,  если  я  действительно  не
курил?!
   - Да когда ж я курил?.. Кто видел?!
   - Видели, не беспокойся! - Завуч  при  всей  своей  выдержке  не  мог
вскользь  не  обласкать  взглядом  осведомительницу.  Учительница  химии
смущенно потупилась под поощрительным взглядом... Я понял, кто  видел  и
кто родил это собрание. Но что она видела?
   - Что она видела?
   - Ты шел... от ограды (наверное, чуть не сорвалось - "церкви")... шел
от ограды к школе... и нагло курил!
   Я вспомнил солнечное морозное утро, свое  состояние...  Еще  в  такое
утро - курить!
   - ... Да это пар! Пар шел изо рта! - воскликнул я.
   Странно - у других не увидели, а у меня увидели. Может,  потому,  что
шел позже и попал на солнце лишь я? Или, может, вообще я был под  тайным
прицелом давно. Преступление  подозревалось  и  вот  -  какая  удача!  -
подтвердилось.
   - ... Пар это... честное слово! - Уже почти спокойно я  посмотрел  на
всех.
   -  Пар...  не  может  так  валить!  -  сосредоточившись,  проговорила
химичка.
   Все удовлетворенно закивали. Все правильно! Не может так быть, и даже
думать такое вредно - чтоб один  наглый  ученик  мог  быть  умней  -  и,
главное, честней - педагогического коллектива.
   Господи,  сколько  ненависти  скопилось  в  людях   -   причем,   что
поразительно, в учителях!
   - Ну... хотите... - Я посмотрел в окно, но там было уже темно.  -  Но
хотите... завтра посмотрите... я буду переходить, а вы посмотрите!
   Все вопросительно повернулись к завучу - достойно ли  педагогическому
коллективу участвовать в таких возмутительных, унижающих их коллективное
мнение экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства  в  этом
абсолютно ясном деле?
   - Давайте, давайте убедимся, правду он говорит или лжет,  -  произнес
Илья Зосимович как бы осуждающе, но на самом  деле,  я  думаю,  дав  ход
своим сомнениям. - Мы же будем завтра утром в учительской? - Он  оглядел
коллег.
   - Я не буду, у меня с одиннадцати! -  оскорбленным  тоном  произнесла
химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость: мол, без нее  результаты
могут быть и ошибочны.
   - Ну, ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся!  -  весело
произнес  Илья  Зосимыч.  Та  метнула  на   него   гневный   взгляд.   Я
почувствовал, что вообще могу пасть жертвой в междоусобной  войне  среди
учителей, и понял, что мне желательно стушеваться.
   - Ну все, Попов, ты можешь идти, - произнес завуч (ясно,  мне  нельзя
было присутствовать при ссорах взрослых), -  иди  и  не  думай,  что  ты
оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я  думаю,  достаточно,
что мы тебя предупредили! Иди!
   Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что,  конечно
же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет.
Они сделали предупреждение - и приличному школьнику этого  хватит!  Вина
моя как бы была уже доказана. И в то же время  я  понимал,  что  они  не
пройдут завтра мимо окна и непременно, тайно или явно,  будут  смотреть,
как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до  школы,  -  и  мне
важно, чтобы пар шел!
   Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки  и,  как  боксер  перед
ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает -  перед
самым уже сном бабушка сказала мне:
   - Ой, как все болит, сердце ломит - прямо такое предчувствие, что  не
проснусь!
   - Что же такое, бабушка, с тобой? - всполошился я.
   - Да оттепель, видно, идет! - заохала бабушка. - Давление меняется  -
вот и болит.
   Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
   - Что значит... оттепель? Это значит - воздух потеплеет... и  пар  не
будет идти изо рта?
   Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что  же
это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал,  это
было неназванным чувством)... значит, никому... нет  никакого  дела?!  И
пусть бабушке плохо, и я так и  останусь  в  глазах  моих  торжествующих
врагов преступником - пусть? Значит, ничего нет?
   Проснулся я собранный,  решительный,  говоря  себе:  нет,  что-то  же
должно быть!
   Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг...  Ну,
что? Морозец вроде бы есть - щеки пощипывает, но в темноте как-то  плохо
ориентируешься, вот появится солнце - все будет понятнее! Я шел быстро к
решительной точке... Не могу соврать, что  я  не  боялся,  больше  того,
скажу, что я все не делал полного выдоха, боясь  неудачи.  Мелко,  часто
дышал - ну, этот выдох не в счет, этот - тоже не в счет, можно даже и не
смотреть - ну, какой уж тут пар?! Я думал так: если  мне  светит  удача,
зачем заранее расходовать ее?
   И только когда я вышел на простор, к ослепительно  белой  колокольне,
освещенной светом через темный  еще  Литейный,  я  набрал  полную  грудь
колкого, холодного воздуха, подержал  его  некоторое  время  в  раздутой
груди и выдохнул. Толстая, курчавая струя  пара,  просвеченная  солнцем,
вырвалась изо рта! Вот так вот, ликуя, подумал я, а ты  решил  -  помощи
нет! Вот она, помощь, - холодное утро вопреки тяжелым предчувствиям!
   Не скрою -  я  метнул  взгляд  вверх!  Учителя  бросились  от  стекла
врассыпную... скажем так... Во всяком случае, тогда мне этого хотелось.
   После этого - и, хочу думать, в связи с этим - дальнейшая жизнь моя в
школе сделалась лучезарна и  легка.  Возможно,  я  просто  так  стал  ее
воспринимать. И, может, думаю я,  с  этого  моего  радостного  выдоха  и
начались в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!
   Позже, в моменты упадка,  я  ворчливо-скептически  анализировал  этот
случай... Ну и что? Было ли чудо? Мало  ли  у  кого  по  утрам  изо  рта
вырывается теплый пар? Но у них - просто так, а у меня - не просто  так,
я помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а я -
горячий? Может, и это сыграло какую-то роль? Конечно,  чудо  состоит  из
девяноста девяти  процентов  твоего  ожидания,  и  лишь  чуть-чуть,  еле
заметно помощь  проявляет  себя...  чтобы  грубые  люди  не  навалились:
"Давай,  давай!"  А  умному  человеку  достаточно  и  дуновения,   чтобы
почувствовать:  ты  любим!  И  будет  помощь,  когда  она  действительно
необходима тебе!
   Но о зыбкости ее надо все время  помнить!  Немножко  грубого  нажима,
немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в  панцирь...  Хочешь
быть грубым реалистом - пожалуйста! Только  не  надо  потом  рыдать  над
кружкой пива: "Никто не любит меня!" Ты бы мог быть любим!
   Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день или  тем
более каждый час. Просто: надо соответствовать свету -  и  свет  придет.
Надо быть немножко светлей, чем велят обстоятельства, - и обстоятельства
посветлеют!
   Однако, не скрою, с годами жить так становится трудней,  все  чаще  в
темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а  существует  ли
вообще что-то?
   Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе и купался
во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимым  -
вернее, таких любимых было много, и не случайно так  оказалось:  конкурс
прошли! Но то, что вокруг  оказалось  много  похожих  на  тебя,  здорово
бодрило, казалось - уже  все,  пришли  наши  времена,  кругом  свои!  Но
исчезли - не без давления сверху - и те  святые  времена,  когда  вполне
достаточно было и одного свитера на шестерых и всем было весело! Сейчас,
если просишь у знакомого поносить дубленку,  то  за  это  надо  платить!
Протестуя против столь отвратительной  жизни,  я  принципиально  оторвал
рукава у своего пиджака, дал их на время поносить  своим  друзьям,  один
рукав  -  Острову,  а  другой  -  Майофису.  Но  оба  они  -  художники,
называется! - через некоторое время сконфуженно вернули мне мои  рукава,
пробормотав, что нынче не принято ходить в одних рукавах!
   Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли  никому  уже  не
нужны - ценят ее лишь тогда, когда она служит массам. Да  и  я  перестал
что-то заме