вонился знакомому своему врачу, приехал к нему, он говорит:
   - Ну, поздравляю! Одной ногой уже, можно сказать, ты в  могиле!  Надо
срочно оперироваться, иначе худо!
   Утром пришел я в поликлинику, назанимал очередей - послали меня сразу
же на анализ крови, рентген и прогревание.
   Горбоносый мужчина из очереди спрашивает меня:
   - Вы в какой конкретно очереди стоите?
   - Да понимаете, - говорю, - предпочтения еще не отдал.
   - Тройную игру ведешь? - озлобился он.
   Хотел я тут даже четверную повести - над укольным кабинетом  лампочка
замигала, врываюсь туда... Протягиваю свои бумаги.
   - Уколы, - говорят, - вам не прописаны.
   - Не прописаны? - говорю. - Жаль.
   Снова стал  тройную  игру  вести.  Лежу  в  кабинете  процедурном  на
прогревании, а одновременно с этим еще в двух очередях стою! Какой-то  я
виртуоз!
   Выскочил с прогревания, с ходу - на рентген: холодную резиновую  раму
прижали к груди... Выскочил с рентгена, а тут и на  кровь  моя  очередь!
Замечательно!
   Выскакиваю я, сдав кровь, горбоносый мужчина мне говорит:
   - Чего радуешься-то? Ведь ты больной!
   Тут я, честно говоря, немного приуныл. "Ничего,  -  думаю,  -  может,
вылечусь еще?!"
   Перед больницей встал я рано, побрился, надел новую футболку, трусы.
   "Надо пораньше, - думаю, - пойти, а то все лучшие койки разберут!"
   - Ты, - мать говорит, - прям как на праздник собираешься!
   - А как же? - я говорю.
   Когда я пришел к больнице, ворота были еще закрыты. Я подождал.
   Впустили наконец в приемный покой. Там говорят:
   - Ну что, будем оперироваться?
   - Сразу?
   - Сразу.
   Подзывают молодого гиганта в халате и шапочке.
   - Познакомьтесь, - говорят, - ваш хирург.
   - Федор, - подает он огромную ладонь.
   - Привет, - говорю. - Как, много операций делал?
   - Пока, - говорит, - только на покойниках.
   - Как?!
   - Вот так.  Все  к  профессору  рвутся,  а  у  меня  никто  не  хочет
оперироваться. Так, видно, и не начну.
   Сначала мне страшно стало, потом думаю: "Что же это я? Говорю всегда,
что молодежь надо продвигать, а  сам  ей,  получается,  продвигаться  не
даю?"
   - Все! - говорю. - Делай! Куда мне?
   - Да подожди ты, - радостно Федя говорит. - Завтра еще оперироваться,
сегодня процедуры будут!
   - А-а-а... Жаль!
   Переоделся в больничную байковую пижаму, быстро отправился  вслед  за
Федей в палату.
   - Здравствуйте, - бодро говорю.
   Молчат. Только кто-то стонет в углу, пытаясь для  приличия  перевести
стон как бы в кашель. Вдоль кровати  у  него  с  двух  сторон  вставлены
доски, только тонкий нос торчит между досками, как из...
   Лег я на свою койку, долго неподвижно лежал, глядя в  потолок.  Потом
появилась мужеподобная сестра, басом говорит:
   - Брили живот? Идите брейте! За вас никто этого делать не станет!
   В тускло освещенной уборной брил я живот  и  плакал.  Жалко  все-таки
умирать.
   Потом процедуры были. Потом вечер  настал.  То  есть  в  городе  еще,
наверно, гуляют вовсю, а здесь тусклый свет, тишина.  Сосед  на  ближней
койке храпит, волны от храпа идут по одеялу!
   Вдруг зажегся яркий свет, сразу вошли много людей в белых халатах.
   - Что?! - Сосед встрепенулся.
   - На операцию, - ему говорят.
   - Как, прямо сейчас? Можно хоть домой позвонить?
   - Нечего звонить, все будет нормально!
   Переложили его на длинную каталку, увезли.
   Долго я лежал  в  темноте,  смотрел  на  светящиеся  свои  часы.  Час
минул... два... Может, в другую палату после операции его увезли?
   Понимаю, что надо выспаться, а не могу. Тянется обрывками не  сон,  а
какой-то бред.
   ... В глухой темноте и тишине я спускаюсь куда-то  по  ступенькам,  и
чей-то знакомый  голос  на  ухо  говорит  мне,  что  вот  получил  новую
мастерскую, но света в ней нет и окон тоже.
   - Хочешь пощупать последнюю мою работу? - спрашивает он.
   Вытянув руки, я начинаю двигаться во тьме, которая оказывается  вдруг
бескрайней, бесконечной!
   - ... Сюда иди, сюда... - слышится голос все глуше...
   Я проснулся весь в липком поту и вдруг  увидел  на  соседней  кровати
Дзыню: он лежал прямо в костюме, в ботинках, закинув ладони за голову.
   - Вот так! - хвастливо произнес он, повернувшись ко мне.  -  Говорят,
трудно в больницу лечь, коек нет. А мне это раз плюнуть: захотел - лег!
   И так же внезапно исчез.
   Ну, тип! Я лежал, радостно  улыбаясь,  хотя  понимал,  что  появление
здесь Дзыни мне пригрезилось.
   Потом я незаметно уснул и вдруг, резко проснувшись, сел  на  кровати.
Было еще темно, но  во  дворе  уже  светилась  цепочка  окон  -  путь  в
операционную.
   Я встал, умылся, почистил зубы. Побрился.
   Потом, не снимая пижамы, лег на  кровать,  стал  читать  найденную  в
тумбочке растрепанную книжку - почему-то про подводное плавание.
   В коридоре вдруг послышалось тихое дребезжание тележки... За  мной?..
Мимо. Снова лежал, читая, прислушиваясь  к  звукам  в  коридоре...  Все!
Наверное, уже не придут, наверное, отменили.
   И  когда  все  сроки,  казалось,  минули,   неожиданно   растворилась
стеклянная дверь, появился Федя.
   - Пошли?
   - Как?.. Прямо так?
   - Конечно!
   Встал, стал искать в тумбочке  амулет,  который  мама  мне  дала,  не
нашел. Ну, ладно! Пригладил только волосы...
   Федя, гигант, шагает широко, трудно за ним поспеть!
   По  галерее  подошли  к  белой  двери   с   надписью   "Операционная.
Посторонним вход воспрещен". Вошли. Резкий запах  лекарств.  Свернули  в
большую комнату. Забрался с табуретки на узкий высокий стол. Сестра  тут
же не видимыми мне завязками привязала к  столу  руки  и  ноги.  Я  стал
сосредоточенно смотреть на висящий под потолком большой  блестящий  круг
со  светильниками,  и  вдруг  светильники  матово  зажглись.  Я   быстро
отвернулся. Потом надо  мной  повисло  лицо  Федора,  закрытое  до  глаз
марлевой повязкой. Он сожмурил оба глаза, видимо,  подмигнул  и  опустил
перед моим лицом белую занавеску.
   Я лежал  неподвижно,  потом  вздрогнул,  почувствовав,  как  в  живот
воткнули что-то круглое и толстое.
   Ввели наркоз.
   Потом я понял, что меня разрезают,  медленно,  с  хрустом  продлевают
разрез  все  дальше.  Федя  о  чем-то  тихо  заговорил  с   сестрой.   Я
почувствовал,  что  внутренности  мои  оттягивают  в  стороны  какими-то
крючками - мелкими, острыми, вроде вязальных.
   Потом стали нажимать  чем-то  тонким  и  твердым,  вдавливать  что-то
внутрь меня.
   - Больно? - спросила сестра.
   - Нет.
   - А почему тогда надуваете живот?  Не  надувайте,  вы  не  даете  нам
ничего сделать!
   Значит, они ничего еще не сделали!
   Снова началось растягивание, потом - вдавливание.
   - Больно? - услышал я голос сестры. -  Вам  нельзя  больше  добавлять
наркоза. Терпите. Я лежал, глядя в потолок.
   - Все! - вдруг сказал я.
   Все поплыло, затошнило меня, никак не вздохнуть...
   - Что? - появляясь, словно издалека, спросила сестра.
   - Что-то не то.
   - Дышите! - строго проговорила она.
   Потом около моего лица оказались двое в белых шапочках. Один держал в
ладони трубку, другой - тампон. Щекотка нашатыря проникла в ноздри.
   - Все! - шумно вздыхая, с облегчением сказал я.
   Прохладная  девушка,  оказавшаяся  рядом  с  моей  головой,  тампоном
промокнула мне пот.
   Потом началось короткое щелканье - вроде бы ножниц.
   Я скосил глаза  на  стенные  часы.  Операция  продолжалась  пятьдесят
минут!
   Но главное - дверь в операционную  так  и  ходит  ходуном,  входят  и
выходят разные люди, скучающе смотрят на меня, обращаются к Феде: "Федя,
ты взносы уплатил?!" Или: "Федя, ты скоро освободишься?"
   - Э, э! - сказал я. - Друзья! Может, не стоит вам отвлекать хирурга?
   Тут я почувствовал колоссальное облегчение.
   - Ну, все! Самое страшное  позади!  -  улыбаясь,  сказала  прохладная
девушка.
   Потом начались тонкие укольчики, видимо, от иглы - и все  в  одном  и
том же месте! Что они там, вышивают, что ли?
   Потом я вдруг увидал, как с потолка зигзагами спускается пушинка.
   - Э, э! Куда? - Я стал ее сдувать.
   - Не надувайтесь же! - уже с отчаянием проговорила сестра.
   Я услышал шершавые звуки шнурования.
   Потом  я  увидел  огромную  белую   спину   Федора,   выходящего   из
операционной.
   - Что? Вспылил? - улыбаясь, спросил я прохладную девушку.
   - Все! - ответила она.
   К  столу  подкатили  каталку,  меня  перевалили  на  нее.  Я   ощущал
блаженство и покой.
   Весело крутя головой, я ехал по широкому коридору.
   Когда меня привезли в палату, откуда-то снова  вдруг  появился  Федя,
помог переложить меня на кровать и быстро удалился.
   - Ну как? - поворачиваясь ко мне, спросил сосед.
   - Чуде-есно!
   Снова появился Федя, уже успокоившийся.
   - Ну, ты клиент! - покачал  головой.  -  Ты  зачем  все  время  живот
надувал?
   - Видно, для важности.
   - Ну, ничего! Весь кошмар позади. Старик, первая у меня операция!
   - Старик, и у меня!
   Мать пришла, часа полтора посидела.
   Следом Леха. Начал жаловаться на тяжелую свою жизнь:
   - ...  Я  говорю  ей:  "Ты  ж  знаешь,  многих  только  после  смерти
признавали!"  А  она:  "Ну,  так  умри  скорей!  Не  пойму,   что   тебя
удерживает?!"
   Леха зарыдал.
   Я в таком моем положении должен был его еще и утешать!
   - Ничего! - говорю ему. - Все отлично!
   Он вдруг начал каракули  мои  рассматривать,  которые  я  в  блокноте
чертил, лежа на спине, обливаясь потом.
   - Мне бы твою усидчивость! - непонятно буркнул.
   ... На пятый день Федя долго мял шов, морщился.
   - Что? Нехорошо?
   - Да. Нехорошо. Инфильтрат. Затвердение шва. Так что извини, если что
не так.
   - Ничего-о!
   Все в палате начали понемногу шевелиться, вставать - и вот по комнате
ковыляют белые согнутые фигуры, заново учатся ходить.
   На двенадцатый день кто-то украл мою ручку-шестицветку! Замечательно!
Всюду жизнь!

***

   И вот - утро, когда я выписался. Рано, часов в пять, только открылись
ворота, я уже выскочил. Было тихо, светло. Вдалеке кто-то пнул  на  ходу
ногой - шарканье пустой гуталинной банки по асфальту.
   В шесть оказался я возле дома  Лехи.  Дом,  освещенный  солнцем,  еще
спал. Цветы на балконах стояли неподвижно и  настороженно.  Но  Леха,  к
моему удивлению, бодрствовал.
   - Да... жизнь не удалась! - сказал  он,  когда  я,  хромая,  вошел  в
залитую солнцем кухню.
   - Удала-ась!
   Тут выглянула в кухню Дня, сухо кивнула.
   - Болен был, значит?
   - Ага! - радостно сказал я.
   - А почему не сказал?
   - Когда? - Я посмотрел на Леху. Потупившись, он молчал.
   - Сам знаешь когда! Когда анализами менялся. Ведь знал!
   - Конечно! Часами любовался своей мочой!
   Я ушел... А вскоре он на другую работу перевелся.
   После этого мы больше почти не общались.
   Однажды только пытался прорваться к нему,  и  то  он  при  этом  дома
находился, а я в Москве.
   Зашел, помню, на Главпочтамт - перевода ждал.
   На почте меня всегда почему-то охватывает чувство вины.  Вспоминаются
все, кому не пишу, и кому не звоню, и кого забыл. Потом вспоминаются те,
кто забыл меня, и грусть переходит в жалость - жалость к себе и к  своим
бывшим знакомым, а потом и ко  всем  людям,  которых  когда-нибудь  тоже
забудут, какими бы замечательными людьми они ни были.
   И тут еще, пока я стоял в очереди к окошку, ввезли на  тележке  груду
посылочных  деревянных  ящичков:  больших,  средних,  мелких  и   совсем
маленьких, крохотных, размером почти со спичечный коробок.  Я  посмотрел
на них и вдруг почувствовал, что с  трудом  сдерживаю  слезы.  Тот,  кто
якобы хорошо знает меня, конечно, не поверит:  "Как  же,  амбал  чертов,
ящичков ему стало жалко!" Но  тем  не  менее  все  было  именно  так.  Я
предъявил в окошечко паспорт.
   Кассирша незаметно, как ей показалось, глянула в лежащую на ее  столе
записку:  "При  предъявлении  паспорта   на   имя   Елоховцева   Виктора
Максимовича срочно сообщить в милицию".
   Сердце заколотилось, перед глазами поплыли огненные круги. Гигантским
усилием воли я взял себя в руки, заставил вспомнить, что моя-то  фамилия
не Елоховцев! Совсем что-то слабые стали нервы!
   Кассирша взяла мой паспорт. Перевода, как  и  следовало  ожидать,  не
оказалось, и это еще больше усилило мою грусть. Но  что-то  в  ней  было
приятное. Уходить  с  почты  было  неохота.  Гулкие  неясные  звуки  под
высокими сводами, горячий  запах  расплавленного  сургуча,  едкий  запах
мохнатого шпагата - все это создавало настроение  грустное  и  приятное,
как в осеннем лесу.  И  вдруг  моя  грусть  получила  вполне  конкретное
наполнение: сегодня Лехин ведь день рождения, а я и забыл!
   Год уже ему не звонил, и сегодня, в день рождения его,  особенно  это
грустно. Как это постепенно мы разошлись?
   Нет, но телеграмму-то уж я могу ему отправить, телеграмма -  это  уж,
как говорится, святой долг!
   Сунулся  снова  к  окошечку,  посмотрел   художественные   бланки   с
цветочками. Да, Леха будет  поражен,  получив  от  меня  поздравление  с
цветочком... Совсем,  подумает,  ослабел  человек!  Нет,  лучше  простой
честный бланк с простыми душевными словами!  Я  взял  бланк,  деревянную
ручку  и  написал  цепляющимся,  брызгающим  пером:  "С  днем   рождения
поздравляю, в жизни счастия желаю!" - и подписался.
   Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:
   - С вас восемь копеек!
   - Почему так мало-то?
   Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось  всего
на восемь копеек!
   - У вас номерная телеграмма, - сказала приемщица, -  плата  взимается
только за номер.
   - Как номерная? - уязвленно спросил я.
   - Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не  из  списка  его
брали?
   - Нет, представьте!
   Я был уязвлен еще больше. Написал другу, с  которым  у  меня  столько
связано, поздравление, и оно из самых банальных, которые сведены даже  в
список, существующий для людей умственно отсталых.
   Восемь копеек - цена моего излияния!
   - Так даете вы деньги или нет? - агрессивно проговорила приемщица.  -
Вы же видите, мы  перешли  на  полуавтомат,  всяческие  задержки  вредно
сказываются на его работе!
   - Полуавтомат, - сказал я. - Извините... Можно телеграмму мою назад?
   С недовольным видом она вернула мне бланк, уже поднесенный ею к  щели
полуавтомата. Я взял его, порвал в мелкие клочки и  кинул  разлетевшиеся
голубые бумажки по направлению к урне. Нет... Автомат, полуавтомат - это
не то. От такого полуавтоматического общения результат обычно получается
самый поганый.
   - А скажите, а  свой  какой-нибудь  текст  передать  по  полуавтомату
можно?
   - Можно. Но это значительно дороже! - сухо ответила  приемщица.  -  И
потом, надо еще его сочинить, а это не  каждому  дано!  -  с  прозрачным
намеком закончила она.
   Я взял снова ручку, новый бланк.
   -  А  можно  такой  текст  передать:  "Поздравляю  тебя,   морда,   с
установлением рекорда!"?
   - Какого рекорда?
   - Это уж мы знаем с ним...
   - Нет. Такие тексты мы не передаем! Тексты, допускающие двусмысленные
толкования, мы не передаем.
   - Да это не двусмысленный вовсе - трехсмысленный!
   - Тем более! - отвечает.
   - Но я прошу вас. Друг, потерянный почти!
   - Гражданин, я же вам объяснила - у нас полуавтомат...
   Заплакала вдруг, утираясь шалью.
   Ну, вот! Так у нас кончаются все принципиальные споры.
   Я быстро вошел к ней за барьер, погладил по голове.
   - Уйдите, гражданин! - всхлипывая, проговорила приемщица. -  Здесь  у
нас материальные ценности. Уйдите!
   Она вдруг вынула револьвер...
   Я вышел в большой гулкий зал.
   Хотел душевность по телеграфу проявить, а в  результате  лишь  бедную
женщину расстроил!
   Как-то у нас мучительно все переплетено! Все вроде одного и  того  же
хотят - счастья, но так все  постепенно  запутывается,  что  и  запах-то
счастья забывается!
   Неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно зачем  проживаем  день  за
днем, и не вспомнить уже, когда последнее действие  было,  которое  хоть
немножко бы к счастью подвигало!
   Ведь все не важно сейчас: зачем я в командировку приехал, - через год
никто про это и помнить не будет, не важно, что  полуавтоматы  на  почте
стоят, - думаю, месяца через два  уберут  их  как  нерентабельные...  Не
важно это все! Другое важно - с Лехой связаться, сказать ему, как я  его
люблю, - и во все эпохи, при любых полуавтоматах важнее этого  не  будет
ничего!

***

   И вот теперь Дзыня позвонил мне, сказал, что Леха погиб. Что же - как
это ни ужасно, а к этому и шла Лехина жизнь.
   Я вышел из электрички на платформу. Со всех сторон подступала тьма.
   Когда-то я был здесь, в том самом доме отдыха,  где  "отдохнул"  Леха
сейчас... Я побрел по тропинке между высокими плавными сугробами. Вот  и
пруд, окруженный ивами, почти горизонтально склонившимися ко льду. А вон
и домик, видимо, бывшая часовня,  где  размещалась  сейчас  спасательная
станция...
   Внутри ее  были  своды,  тускло  освещенные  керосиновой  лампой.  За
служебным столом сидели спасатель, высокий горбоносый старик, и Дзыня.
   Я протянул руку.
   Потом мы пошли по берегу пруда, спасатель показал мне следы на  снегу
и дальше, на середине пруда, черный зияющий провал.
   - С дома отдыха ко мне только час как пришли. А он давно уже  там,  -
сказал спасатель. - А ночью без пользы шарить там, да  и  провалишься  -
лишние жертвы.
   - Как раз навестить его приехал, - Дзыня говорит, - а  он  тут  такое
дело учудил!
   - Так что - все!  -  горбоносый  говорит.  -  Готовьте  вашему  другу
могилку. Место-то припасено у вас на  кладбище  али  нет?  А  то  сейчас
подхоранивать стало модно: в имеющуюся  уже  могилку  опускается  второй
гроб.
   - А может,  подхаронивать?  -  Дзыня  его  спрашивает.  -  Ваше  имя,
случайно, не Харон? Тот долго глядел на него подозрительно.
   - Угадал! Харитон.
   Вернулись мы под хмурые своды часовни.
   Харитон говорит:
   - У меня часто тут подобные дела случаются, так что продумано все уже
до мелочей. Может, выпьете? Сходил за печь, вынес два валенка вина.
   - В одном, - говорит, - у меня на ореховых перегородках настоянно,  в
другом - на ореховых промежутках... Не брезгуете, что в валенках у меня?
   - Не-ет! - Дзыня говорит. - С перегородовки, я считаю, начнем?
   Посмотрел на меня. Я кивнул.
   - А помнишь, - Дзыня мне говорит, - как перекликались мы  через  весь
город?
   Еще бы не помнить! Телефонов у  нас  тогда  ни  у  кого  не  было,  а
общаться друг с другом хотелось непрерывно. Нам, конечно, обидно было  -
все только и делают, что звякают друг  другу  да  брякают.  Хотели  себя
телефонизировать, бумаги разные доставали про то, какие  мы  несусветные
умники и красавцы. Но нам в ответ неизменно из самых  разных  инстанций:
комиссия такая-то, рассмотрев, нашла нецелесообразным...
   Однажды вышел ранним утречком на балкон. Туман густой... А Леха тогда
на совершенно другом конце города жил. Постоял  я.  Как  грустно-то  без
товарища! Сложил я ладони рупором, как закричу:
   -  Леха!  Слышишь-то  хоть  меня?  Долгая  пауза,  минут,   наверное,
пятьдесят, и вдруг доносится ясный ответ:
   - Слышу... Чего орешь-то?
   - Да ведь иначе бы ты не услышал меня.
   - А-а-а...
   ... Пока вспоминали мы, рассвело. Красное солнце появилось  на  льду.
Лед тонкий, гибкий, бросишь по нему камень - зачирикает, запоет!
   - Ну, давай, - Дзыня говорит. - Выпьем промежутовки: за нас, за  нашу
дружбу, за Леху!
   И только он это произнес, из-подо льда вдруг раздался  громкий  стук!
Выбежали мы  из  часовни  и  оцепенели.  Из  пролома  во  льду  вылетел,
трепыхаясь, огромный лещ, затем  ладонь  появилась,  потом  локоть...  И
вылез Леха: живой и, что самое поразительное, абсолютно сухой!
   - Ты чего там делал-то? - изумленно Дзыня спросил.
   - Спал, чего же  еще?  -  сварливо  Леха  ответил.  -  Отлично,  надо
сказать, спал...
   - Леха! - заорал я.
   Вернулись  мы  в  часовню.  Леха   обиженно   стал   бормотать,