жно  в  помещение  -
женщины льстиво заговорили, повернувшись к нему:
   - Вот это, сразу видно, мужчина, мне бы такого! И дела,  чувствуется,
идут у него - будь-будь! И вот жене помогает, не дает  ей  в  квартирное
помело превращаться, как другие мужья. И  курточка-то  какая  славная  у
вас, всю жизнь себе мечтала такую достать...
   Самодовольный выслушал важно, потом говорит:
   - Все мечтают. Не продам. Бензином пахнет?
   - Есть немножко, - загомонили женщины.
   - Правильно! - кивнул. - Сейчас заправлялся.  Разрешите  без  очереди
сдать, мотор остывает!
   - Пожалуйста, пожалуйста! Настоящего хозяина сразу видать!
   А я, по-ихнему, получаюсь - кто?!
   Потом  я  долго  мыкался  по  двору,  ждал,  когда  телефонная  будка
освободится - позвонить.
   Теперь в любую погоду - и  в  дождь,  и  в  холод  -  надо  на  улицу
выходить, чтобы позвонить!
   В одной будке молоденькая  девушка,  в  другой  усталая  женщина  лет
сорока. Но голоса их переплетаются то и дело.
   - Ну, Боб! Ты один! - захлебываясь восторгом.
   - ... Позавчера на бровях пришел, вчера на бровях...
   - Ладно! - смеется молодая. - Меня эти прихваты не колышут!
   - Я ему говорю: "Николай! Что ты делаешь? Погляди на ребенка!"
   - Ладно! Не надо меня за дурочку считать! - счастливо смеется.
   Целая жизнь, как прочерк, между будками этими вместилась.
   Окна зажигаются, освещают двор.
   Обе женщины одновременно из будок выходят.
   Сунулся в ту, где молодая была, запах вдохнул.
   Лехин номер набрал.
   Дийка в отъезде оказалась - пошел к нему поговорить по душам.
   - Все! - я сказал. - Пора поднять  семью  на  недосягаемую  для  себя
высоту, иначе смерть.
   - Точно! - Леха горячо подхватил.
   - А баба-то у тебя есть хоть какая-нибудь сейчас?
   - Есть вообще-то, - довольно-таки вяло Леха  ответил.  -  Но  так,  в
основном, для отчетности. Для самообмана.
   - Но хоть хорошая она? Душевная?
   - А-а! - махнул рукой Леха. - Такая же стерва, как и  Дийка!  И  даже
хуже!
   Вот именно. То-то и оно!
   Я уже уходил однажды от жены, но как-то странно все получилось:  ушел
я к известной балерине, а вернулся  от  дворничихи.  Искусство  балерины
меня покоряло, да и просто как человек она меня искренне восхищала. "Да,
- думал я. - Это женщина четкая, деловая,  с  такой  не  пропадешь".  Но
именно с ней я чуть было и не пропал... Непрерывное  напряжение,  жизнь,
рассчитанная по секундам, функциональность каждого движения и интонации.
Я убежал от нее во двор и там был подобран жалостливой дворничихой.  Она
привела меня в свой флигель, облезлый и старый, с  воротами,  окованными
железом (когда-то он, видимо, был каретной).
   -  С  женкою,  что  ли,  поругался?  -  с  присущей   простым   людям
проницательностью спросила она. Я стыдливо кивнул.
   - Так ты и жрать, наверное, хочешь? - догадалась она.
   Я снова кивнул.
   - На, жри! Небось и самогоночки заглотнешь?
   "Вот так! - в сладком алкогольном дурмане думал я. - Злобная,  глупая
жена и  эта  вторая,  бездушная  карьеристка,  никогда  так  душевно  не
поинтересуются, что у тебя болит. А эта!.. И главное, бескорыстно!"
   - А это кто? - испуганно  спросил  я,  увидев  вдруг  за  пологом  на
кровати спящего старичка.
   - А-а, муж мой! - злобно сказала дворничиха. - В  летаргическом  сне,
восьмой год уже!
   Однако, когда она скрылась на кухню, старичок открыл один глаз, хитро
подмигнул мне и снова закрыл.
   Я был потрясен! Неужто я был предназначен вместо него?
   - Чего не жрешь-то совсем? - возвращаясь, спросила дворничиха.
   - Я ем.
   Растрогавшись, я быстро, как молнию,  открыл  перед  нею  душу,  стал
подробно рассказывать, что и как... Лицо ее приблизилось  к  моему...  и
вдруг я почувствовал, как сильные руки поднимают меня и несут.
   - Э-э! - закричал я, но было поздно...
   Я прожил в каретной десять дней,  подружился  с  летаргиком,  который
уговаривал меня тоже погрузиться в летаргию, но, подумав, я все-таки  не
решился.
   Через неделю я вернулся домой и решил никуда больше не уходить.
   Поэтому, изливаясь перед Лехой, я знал уже, что это бессмысленно, что
никуда я не денусь, да и некуда деться!

***

   Тридцать первого августа я вернулся с работы  и  застал  дома  только
дочь, жены не было.
   - А где мама-то? - спросил я.
   - Не знаю, - расстроенно усмехнулась Даша. - Какая-то подружка к  ней
заглянула, и они убежали. Сказала, что скоро вернется...
   - А сколько прошло уже?
   - Четыре часа.
   "Та-ак! - подумал я. - А  что  муж  с  работы  вернулся,  ей  на  это
наплевать".
   - Баба Аля приехала! - сказала дочь.
   - Как? А где же она?
   - Пошла в собес.
   Так! Приехала мать, что делает она два раза в год, а жены, как  будто
специально, нет дома, и когда она вернется...
   Я долго сидел на кухне, пил чай,  посматривал  в  зеркало  на  стене,
отражающее улицу. На остановке скапливалась  жиденькая  толпа,  потом  в
зеркало вползал  длинный  троллейбус  и,  стерев  отражение  очереди  на
остановке, уползал за другой край зеркала.
   Потом показался еще троллейбус, остановился. И  я  увидел,  как  мать
обходит  троллейбус  сзади,  торопливо  двигая   головой   влево-вправо,
переходит дорогу... Спешит!
   Я почувствовал, как внутри все сжалось... Хоть  мать-то  меня  любит,
торопится, почти бежит!
   Я открыл дверь и, улыбаясь, стоял сбоку, ожидая... Мать быстро  вышла
из лифта, увидев меня, улыбнулась, чмокнула в щеку.
   - Началось? - тревожно спросила она меня, устремляясь в комнату.
   - Что? - удивился я.
   Оказывается, спешила она на  премьеру  многосерийного  телевизионного
фильма, боясь опоздать!
   Потом мы сидели с нею рядом, молча и неподвижно, глядя по  телевизору
многосерийку, которая, честно говоря, веселила очень мало.
   - А это что за новости? - Разочарованно отвернувшись  от  телевизора,
мать кивнула на оборванный телефонный провод.
   - Ничего! - сумел бодро выговорить я.  -  Без  телефона  как-то  даже
спокойней.
   - А! - Мать расстроенно махнула  рукой.  -  Нельзя  квартиру  на  вас
оставить!
   Ну, когда-нибудь я уж отомщу за это жене  -  за  то,  что  приходится
сейчас улыбаться, изображать перед матерью этакого супермена-весельчака,
которому все нипочем, даже утрата телефона.
   -  А  что  Лорка,  совсем,  что  ли,  дома  не  бывает?  -  спросила,
нахмурившись, мать. - Все-таки завтра  первое  сентября,  дочь  в  новую
школу идет, могла бы появиться хотя бы на час!
   "Да, - улыбаясь, но внутри задыхаясь от ярости, думал я. - Умеет жена
моя  закрутить  ситуацию!  Первое  сентября,  приезд  матери,  вырванный
телефон - не слабый наборчик!"
   Резко поднявшись, мать ушла к себе в комнату, и  долго  ее  не  было.
Потом она вернулась: в очках, добродушно  щурясь,  разглядывая  какой-то
помятый листок.
   - Давно это, не помнишь?
   - Что это?
   - Да вот, на  флюорографию  вызывают!  -  озабоченно,  но  и  не  без
гордости сказала она.
   Улыбаясь, я обнял  ее,  и  так  мы  некоторое  время  стояли  посреди
комнаты.
   Потом, высвободившись, мать с озабоченным лицом направилась к себе  в
комнату.
   Я собирал  дочку  в  школу,  с  наслаждением  чинил  гладкие  пахучие
карандаши из набора "Кохинор".
   Я понял вдруг, откуда это: "Все для ребеночка!" Просто притупляется с
годами острота ощущений, и лихорадочно  пытаешься  почувствовать  все  с
прежней силой через ребенка.
   Даша легла, уснула мать. Я некоторое время прислушивался к  завыванию
лифта, потом заснул сам. Начался сон, который часто  посещает  меня  при
тяжелом настроении, - сон документальный, но  все  равно  страшный.  Мне
снилось, как мы с женой в первый год нашей  совместной  жизни  ездили  в
Ригу.
   Женились мы как-то по инерции и легкомысленно и вдруг  почувствовали,
что  сделали  что-то  серьезное.  Веселые  друзья,  задушевные  подруги,
компании - все исчезло, как волшебство. Мы оказались совершенно в другом
мире и большую часть времени - предоставленными самим себе.
   И вот наступил первый в нашей совместной жизни Новый год. В Новый год
без людей быть не годится. Мы стали звонить по прежним компаниям, но нас
нигде уже не хотели.
   С полного отчаяния мы решили поехать на Новый год в Ригу,  тогда  это
было очень престижно: "Нет, мы Новый год справляли  в  Риге...  Чудесно,
чудесно!"
   Стояли дикие морозы - пришлось  перебежкой  добираться  от  метро  до
автобусного вокзала, то и дело заскакивать в парадные, прижиматься там к
батареям, хоть чуть-чуть отогреваясь для следующей перебежки.
   Помню, я оглянулся - из зева метро валил  пар,  как  из  действующего
вулкана.
   Наконец мы  ворвались  на  автовокзал,  стали  стучать  окостеневшими
пальцами по скамейке.
   Билеты  были  только  на  дополнительный  рейс.  Жена   с   сомнением
посмотрела на меня.
   - Ну, что же, поедем на дополнительном! - бодро произнес я.
   На  вокзале   было   ненамного   теплее,   чем   на   улице.   Нашего
дополнительного долго не подавали - что-то там чинили, как объясняли нам
сведущие люди.
   Я долго ругался в диспетчерской, пока меня оттуда не выкинул  толстый
шофер. Пытаясь совладать со своим лицом,  переделать  гримасу  обиды  на
улыбку, я вернулся к жене, бодро сказал:
   - Сейчас поедем!
   Когда мы сели в автобус, пар изо рта нас испугал.
   - Ничего, печка у него от двигателя работает - разогреется! -  сказал
какой-то знающий пассажир.
   Поднялся тот самый  шофер,  с  которым  я  ругался  в  диспетчерской,
Валера-толстый, как называли его в разговоре  другие  водители,  хлопнул
дверцей, и мы поехали.
   Это был страшный путь. В автобусе  не  только  не  стало  теплей,  но
гораздо холодней - отопление в этом резервном автобусе не работало.
   Сначала  слышались  слабые  крики  возмущения,  но  Валера  даже   не
оборачивался. Потом все испуганно замолкли, оцепенели. Вдоль дороги то и
дело попадались замерзшие машины, под моторами их горели яркие костры из
ветоши и бензина.
   Наконец появилась первая автостанция. Застывшие, негнущиеся, мы вошли
внутрь. Вот, оказывается, где начинается самая дрожь - в тепле!  Мы  уже
не разговаривали, жена исчезла куда-то, потом вернулась.
   - Смотрела расписание... обратных автобусов до  утра  нет,  -  крупно
дрожа, произнесла она.
   Из дверей вырвался ярко освещенный автобусными фарами пар.  Раздались
протяжные гудки - надо было ехать дальше.
   За время стоянки автобус еще больше остыл. Кожу  на  голове  схватило
ознобом,  корни  волос  кололись.  Потом  стали  лопаться  бутылки,  лед
разрывал их.
   Дальше я помню только, как был потрясен поведением  водителя  -  шарф
болтался на вешалке рядом с ним, но он нарочно его  не  надевал.  Где-то
под Псковом, когда все уже окончательно стали замерзать,  он  оглянулся,
снял вдруг с себя пальто и повесил на вешалку...
   И вот путь этот не забылся, въелся холодом в глубину костей и  теперь
снился.
   Снова тянулось темное шоссе, белые заиндевевшие деревья, проплывающие
вдоль стекол. Рядом - ощутимое, но невидимое присутствие жены.
   "Вот морда! - подумал я. - Даже и в сны мои влезла! Ну, все! Хватит!"
С этой гневной мыслью я выскочил из сна и, приподнявшись,  посмотрел  на
ее постель - постель была не разобрана. Ну ладно!
   Утром я накормил рыбок в  аквариуме,  полил  цветы,  выгладил  фартук
дочке, проводил ее в новую школу.
   Вот я, оказывается, кто: друг детей, а  также  животных.  А  я  -  то
думал!
   Пора на службу, но жены все не было.  И  тут  обязательно  полагается
волноваться, глядеть в окно, против таких правил поведения не попрешь  -
вот что противно! Песик и тот вставал задними лапами на стул,  передними
на подоконник и, вытянувшись, шевеля  усами,  смотрел  на  троллейбусную
остановку.
   Но ей это, конечно, все равно!
   Я посмотрел на часы. Половина десятого. Как раз сейчас должен  начать
в нашей конторе свой доклад молодой  коллега:  прекрасный,  талантливый,
робкий. А я величественно опоздаю или вообще не явлюсь...  Вот  до  чего
она меня довела!
   - Лорка так и не появилась? - хмуро произнесла мать, проходя  мимо  с
тряпкой, намотанной на швабру.
   Ну, все! Хватит! Не только переживать, но еще притворяться  спокойным
и веселым перед матерью, перед всеми остальными... Хватит!

***

   В районном суде, набитом  неожиданно  битком,  как  вокзал,  я  долго
пытался пролезть хоть в какую-то дверь... безо всякого абсолютно успеха.
Наконец я достал листочек бумаги и, так и не найдя, где бы с  ним  можно
было приткнуться, улегся с  отчаянием  на  каменный  пол,  приспособился
писать.
   "Прошу развести меня..."
   - Это что еще? - Надо мной нависла толстая уборщица. -  На  полу  еще
приладились писать. А ну встань!
   Я вскочил, яростно скомкав листок, швырнул  его  в  сторону  урны  и,
хлопнув задребезжавшей стеклянной дверью, выскочил на улицу.
   Резкий ветер сдул мою шляпу в лужу. Весело крутясь,  она  поплыла  по
воде. Я стоял, не в силах нагнуться и выловить ее.  От  блеска  и  ветра
глаза мои слезились, изображение расплывалось...
   Когда  я  вернулся  домой,  я  тут  же  услышал  оживленные   голоса,
доносящиеся с кухни. Мать весело рассказывала жене  о  московской  своей
внучке. Главное, из-за отсутствия  жены  выражала  недовольство  мне,  а
теперь, когда подлинная виновница явилась, мать, как ни в чем не бывало,
разговаривает с ней... Все-таки любят они друг друга, как ни странно!
   - Явился! - произнесла жена таким тоном, словно меня не было три  дня
и три ночи.
   - Ненадолго, - выговорил я сквозь зубы. - Где  наше  свидетельство  о
браке?
   - Да брось ты! - легкомысленно сказала жена. - Зачем это тебе?
   Повернувшись, я кинулся в кабинет.
   - А где Даша? -  В  новой  уже  роли  выступила  жена.  Встревоженная
орлица, не заставшая в гнезде своего птенца!
   - В школе, - как можно сдержаннее выговорил я.
   - Ха! - Она засмеялась, потом, испуганно  глянув  на  меня,  прикрыла
ладошкой рот. - Вот ето да! То-то  я  гляжу,  почему  это  все  в  белых
передниках идут? Чтой-то, думаю, наверняка тут скрывается!
   Демонстративно вынув из стола и пронеся по  воздуху  свидетельство  о
браке, я положил его в карман и направился к двери.
   - А ты куда? - встревоженно спросила жена.
   - Не догадываешься? - произнес я.
   - Ой... А как же? Я столько накупила всего!
   Я вышел в прихожую, злобно переворошил все свертки.  Бананы!  Финики!
Прихоти миллионерши! Еще один ее ненавистный для меня облик: "Элегантная
женщина, покупающая все необходимое для дома!"
   Хлопнув дверью, я вернулся в кабинет. Она ворвалась вслед за мной.
   - Разрешите облобызать! Умоляю, один лишь поцелуй!
   - Вали отсюда! - закричал я.
   Через минуту, робко постучавшись, она показалась с подносом в  руках,
скорбно-дурашливо уронила на грудь кудрявую головку.  На  подносе  лежал
банан, финики в блюдечке, стоял высокий бокал с кефиром.
   - Ты понимаешь хоть, что денег у нас совсем не осталось?  -  поглядев
на все это великолепие, сказал я.
   Она кивнула.
   - Ну что ж, - вздохнув, произнесла она свою любимую  фразу,  -  будем
жить скромно, ни в чем себе не отказывая!
   Я только махнул рукой.
   - Когда хоть окна-то вымоешь?
   - Это вопрос? - Она наморщила лоб. - Это  вопрос,  требующий  ответа?
Это вопрос  не  риторический,  нет?  -  весело  дергая  меня  за  рукав,
спрашивала она.
   - Нет.
   - Жаль. - Она вздохнула. - Так редко встречаешься со своим  мужем,  и
при встрече одни только упреки.
   - Почему? Не только упреки, но и угрозы. Улыбаясь, мы глядели друг на
друга.
   - Ты где была-то?
   - На кухне, - сразу ответила она.
   - Нет! Ночью?
   - А... у Дийки, всю ночь с нею проговорили. Она в  жутком  состоянии.
Леха из дому ушел, сказал, что навсегда.
   - Да? - оживился я. - Как же мы с ним не объединились?
   - А ты разве тоже уходил?
   - Да.
   - Ой, а я и не заметила! - Она засмеялась, потом, испуганно захлопнув
рот, посмотрела на меня.
   - Вот, - я протянул ей рубль. - И этого нам должно хватить  до  конца
жизни. Поняла?
   - Ну, если так, до конца жизни осталось  недолго!  -  весело  сказала
она.
   Потом пришел кафельщик, вызванный матерью, и под мерные удары  зубила
я закончил стих, начатый давно:

   Сидит гардеробщик, стоит гардеробщик,
   Но вот почему гардеробщик не ропщет?
   Карьера ему полагалась иная:
   Он должен был ночью стоять, где пивная,
   И громко свистеть, чтоб мурашки по коже,
   И шубы срывать с одиноких прохожих.

   Но все получилось спокойней и хуже:
   Раздав номерки, он сидит на диване
   И долго не может понять - почему же
   Его так волнует процесс раздеванья?

   Но вот, отогнав эти мутные волны,
   Откинув со лба хулиганскую челку,
   Он ходит веселый, он ходит довольный,
   И вешалка сбоку походит на елку!

8. Бездна

   Вечером я гулял с песиком во дворе.
   - Знаешь, почему все нынче  собак  заводят?  -  обратился  ко  мне  с
разговором пьяный сосед. - Потому что чувствуют -  жизнь  всех  на  одну
тропку загоняет. Чувствуют, что у них так же  будет,  как  и  у  прочих,
необычного  ничего  уже  не  будет.  Остается  собакой  себя   выразить.
Логично?
   - Ну, как же? - возразил я (последнее время я много об этом думал). -
А бездна? Мы ж на краю бездны живем! Что ж здесь обычного, скажи?
   - Какая бездна-то? - удивился он.
   - Да вот же! - указал я наверх.
   - А-а! - Он махнул рукой. - Шея устанет вверх все время смотреть.
   Он ушел, и скоро пошел к своей парадной и я.
   Да, думал я, он прав. Спокойно и плоско мы живем, даже  страх  смерти
куда-то исчез (до самых последних, наверное,  мгновений).  Со  спокойной
усмешкой произносим мы: "Все там будем!" - причем с особым удовольствием
неопределенное "будем", а слово "там" не воспринимаем совсем.
   Все время смотреть в  бездну  страшно  -  это  понятно!  И  правильно
сделали, наверно, отгородившись от бездны  фанеркой.  Только  постепенно
нарастает уверенность, что за фанеркой этой ничего и нет.

***

   Я вспомнил вдруг одно далекое, детское лето... Прямо за домом, где  я
жил тогда, начиналось зачарованное пространство.
   На языке здравого смысла это называлось - пустырь за домами, где люди
держали сараи. Для нас это было,  как  я  понимаю  теперь,  зачарованное
пространство.
   Там среди зарослей горячих фиолетовых цветов был фундамент  каменного
дома с темной сырой лестницей  вниз,  в  подвал.  В  подвале  этом  были
свалены  почему-то  круглые  серебристые  коробки  с  черной   сгоревшей
кинопленкой. Иногда туда спускался небритый мужчина с мешком, накладывал
в мешок гору коробок и уносил. Как доложила наша  разведка,  из  коробок
этих он делал электроплитки.
   Наша организация называлась "Черная кошка", мы проникали всюду,  наши
принцип был: "Мы знаем все - нас не знает никто!"
   Особенно опасной, но важной считалась экспедиция в трамвайный  вагон,
где  хранилась  продукция  (или  отходы)  какой-то  артели   -   матовые
алюминиевые трубки разной длины. Нужно было быстро выскочить из  полыни,
открыть двери вагона и быстро-быстро - не остаться последним! - пихать в
карманы и  за  пазуху  трубки,  потом  выскочить  и,  чувствуя  страх  и
ликование, мчаться обратно в полынь.
   Потом настало время посетить сарай-корабль. Операция готовилась долго
и  тщательно.  Лежа  в  лопухах,  мы  целыми  днями  изучали  окружающую
обстановку... Хозяев этого сарая было двое: трясущийся мужчина,  видимо,
контуженый, и толстый парень. Они приносили лестницу, приставляли  ее  к
борту  своего  корабля-сарая,  залезали,  отпирали  люк   и,   перетянув
лестницу, слезали по ней вниз и что-то там делали весь  день:  слышались
гулкий стук, шарканье рубанка, кашель, гулкий разговор. Поздним  вечером
они вылезали обратно, забирали лестницу и уходили.
   Однажды мы провели в нашей засаде целое утро, но  хозяева  так  и  не
появились. Мы подождали еще час и поняли, что сегодня они не придут.
   - Вперед! - прошептал Виталий.
   Замирая, мы перебежали пустое пространство, вска