дко заныло в животе. "Вот влип!" - мелькнула отчаянная мысль.
   Дирижер испуганно взмахнул руками. Хор грянул.  Сразу  чувствовалось,
что это не основное его занятие.
   После концерта Хухрец и Леха безошибочно подошли к ней.
   - С нами поедешь! - сказал Леха.
   - Не могу! - усмехнулась она.
   - Почему это?
   - Хочу тортик купить, к бабушке пойти!  -  издевательски  проговорила
она.
   - Эта Красная Шапочка идет с тортиком к бабушке  уже  третий  год!  -
хохотнул Хухрец.
   - Пойдемте! - сказал я ей.
   Она глядела  на  меня  неподвижно,  потом  кивнула.  Под  изумленными
взглядами  Лехи  и  Хухреца  мы  прошли  с  ней  через  зал   и   вышли.
Взбудораженный Леха догнал нас у служебного выхода.
   - Ну, хочешь... я жену свою... в дурдом спрячу? - крикнул он ей.
   "Странные он предлагает соблазны!" - подумал  я.  Она  без  выражения
глянула на Леху, и мы вышли. Дом ее поразил меня своим уютом.
   - Так ты чего на этой должности подвизаешься? - удивился я. - У  тебя
муж, видно, богатый?
   - Да я бы не сказала! - усмехнулась она. - Сама зарабатываю!
   - Чем?
   - Бисером вышиваю, в одном кооперативе. Одна вышивка - тысяча рублей.
   - Одобряю. А зачем же тогда... в этом хоре шьешься?
   - А может, нравится мне это дело! - с вызовом проговорила она.
   - А... муж все-таки есть?
   - Заходит... Сын сейчас придет.
   - О! - Я причесался. - А сколько ему?
   - Шестнадцать.
   Зазвонил телефон. Она подняла трубку, ни слова не говоря, послушала и
выдернула шнур из гнезда.
   - Странно ты разговариваешь! - удивился я.
   - Да это дружок твой звонил. Сказал, что, если я соглашусь, даст  мне
пачку индийского чая.
   "Да-а... широкий человек! - подумал я. - Ему что пачку чая  подарить,
что жену в дурдом посадить - все одно".
   - Вы, наверное, торопитесь? - заметив, что я задумался, сказала она.
   "Ну, ясно, я ей не  нужен!  -  горестно  подумал  я.  -  Конечно,  ей
нравятся молодые и красивые,  но  ведь  старым  и  уродливым  быть  тоже
хорошо! Не надо только слишком многого хотеть".
   Неожиданно хлопнула дверь - явился сын.
   - Боб, ты будешь есть? - крикнула она.
   - Судя по ботинкам сорок пятого размера в прихожей  -  у  нас  гость.
Хотелось бы пообщаться.
   - Это можно! - Поправляя галстук, я вышел в прихожую. Больше всего из
ребят  мне  нравятся  такие  -  очкастые   отличники,   не   лезущие   в
бессмысленные свалки, но все равно побеждающие.  Может,  я  и  люблю  их
потому, что сам был когда-то таким - и таким,  в  сущности,  и  остался.
Жизнь, конечно, многому научила меня, в разных  обстоятельствах  я  умею
превращаться и в наглеца, и в идиота, но,  оставшись  наедине  с  собой,
снова неизменно превращаюсь в тихоню отличника.
   Мы поговорили с ним обо всем на свете, потом Боб  сел  ужинать,  и  я
ушел.
   Леха  одиноко  сидел  в  номере,   смотрел   телевизор.   Телевидение
показывало бесконечный сериал "Про  Федю"  -  как  тот  приходит  домой,
снимает пальто, потом ботинки, потом идет в туалет, потом в ванную...
   - Все! Глубокий, освежающий сон! - радостно проговорил я и  вслед  за
Федей улегся. Некоторое время в душе моей еще боролись Орфей  и  Морфей,
потом Морфей безоговорочно победил, и я уснул.
   Проснулся я оттого, что Леха тряс меня за плечо.
   - Просыпайся, счастливчик! Долго спишь!
   - А сколько сейчас времени? - пробормотал я.
   - Самое время!.. - Леха торжественно вышагивал по номеру. -  Твоей-то
укоротили язычок - из хора вычистили ее!
   - Как?!
   - Обыкновенно. Дирижер толковым малым оказался с ходу все просек.
   Леха торжествовал. Я звонил ей по телефону - телефон не отвечал.
   В комнате стояли два ведра пятаков (подарки восхищенных аборигенов?).
Я подумал, что Леха будет носить их на ушах, в  качестве  клипс,  но  он
хозяйственно высыпал их через отверстие в шапку.
   Шея у него уже стала крепкая, как у быка.
   Он бросил горделивый взгляд в зеркало. Он явно считал разбухшую  свою
шапку  лавровым  венцом,  который  местные  музы  возложили  на  него  в
благодарность за умелое руководство.
   На лестнице нам встретились несколько вагоновожатых с ведрами пятаков
- Леха благосклонно принял на себя "золотой дождь",  -  дело  явно  было
поставлено с размахом. У  гостиницы  стояла  очередь  трамваев,  набитых
людьми, из них выходили вагоновожатые с ведрами...
   - Не забывает Геха кореша! - размазывая слезы,
   Проговорил Леха.
   Потом мы были в бане, где Леха прямо сказал старику гардеробщику, что
шапку Мономаха он снимать  не  собирается.  Впрочем,  гардеробщик  и  не
особенно удивился - многие уже мылись, не снимая шапок.
   -  Мой  бывший   завлит!   -   высокомерно   представил   меня   Леха
многочисленным подхалимам, мылившим его. Впрочем, в бане было холодно  -
праздник не получился.
   Хухреца на рабочем месте не оказалось, после долгих поисков мы  нашли
его в вахтерской, где он скрывался  от  многочисленных  посетителей.  Он
злобно назвал происходящее "разгулом демократии".
   - Достали вопросами! Разговорились вдруг все! - измученно пробормотал
он, усаживаясь в машину. Мы ехали вдоль тротуаров, запруженных  народом,
все поднимали  руки,  умоляя  их  подвезти  -  видно,  за  время  своего
руководства "батька" сумел полностью развалить работу транспорта.
   Мы устало подъехали к ресторану.
   - Ну, так покажем ему его королеву? - глумливо глянув на меня, сказал
Леха Хухрецу.
   - Покажем... ненадолго. Самим нужна! - ухмыльнулся Хухрец.
   Швейцар услужливо распахнул дверь. Мы вошли  в  зал.  Все  сидели  за
столами в пальто и шапках - так  было  модно  и,  кроме  того,  тепло  -
лопнули трубы, город не  отапливался,  изо  ртов  посетителей  шел  пар.
Оркестр, потряхивая погремушками, исполнял модную в  том  сезоне  песню:
"Без тебя бя-бя-бя!" Она стояла у микрофона и, развязно кривляясь, пела.
Она была почти обнажена. Видимо, было решено резко догнать  Запад,  хотя
бы по сексу. Руками в варежках все глухо отбивали такт. Увидев нас,  она
стала кривляться еще развязней.
   - Теперь, я думаю, ломаться не будет! -  по-хозяйски  сказал  Хухрец.
Как старый меломан, он выждал паузу в исполнении, поднялся  на  сцену  и
потащил ее за руку вниз. К счастью, у нее была и вторая рука -  раздался
звонкий звук пощечины.
   - Ча-ча-ча! - прокричали музыканты.
   Хухрец замахнулся. Я сорвал шапку с Лехи и метнул в Хухреца. С тяжким
грохотом Хухрец рухнул.
   Служебной лестницей мы сбежали с ней вниз, одеться она не  успела,  я
накинул на нее свое пальто.
   У выхода меня ждал газик с милиционером.
   - Старшина Усатюк! - откозырял он.  -  Приказано  вас  задержать  для
доставки в суд - на вас поступило заявление  о  нарушении  общественного
порядка в общественном месте!
   - И что ему будет?! - воскликнула она.
   - Да, наверное, сутки, - прокашлявшись на морозе, сказал Усатюк. -  А
вы, гражданочка, поднимайтесь обратно!
   Он отобрал у нее мое пальто.
   Суд прошел гладко - без свидетелей, без вопросов, без бюрократических
и каких-либо других формальностей. Судьей была Тюнева  (или  похожая  на
нее?). Я с огромным интересом наблюдал за  происходящим  -  ведь  скоро,
наверное, такого не увидишь?
   Работал я на химическом комбинате, разбивая ломом огромные  спекшиеся
куски суперфосфата.  Вдруг  хлопнула  дверца  уже  знакомого  и  родного
газика, Усатюк высадил Леху... Вот это друг - не бросил в беде!
   Мы сели покурить на скамейку.
   - Геха, подлец, засадил меня! - хрипло заговорил Леха. - Певичка эта,
вишь ли, понадобилась ему самому! Ну, ничего, я  такую  телегу  на  него
накатал, такое знаю про него - волосы дыбом встанут!
   "Не сомневаюсь!" - подумал я.
   Леха с обычной своей удачливостью кинул окурок в урну,  оттуда  сразу
же  повалил  удушливый  дым.  Некоторое  время  мы,   надсадно   кашляя,
размазывая черные слезы по лицу, пытались еще говорить, но потом  я,  не
выдержав, сказал:
   - Извини, Леха, больше не могу! Должен немного поработать!
   Я пошел к суперфосфатной горе. Хлопнула  дверца  -  я  обернулся.  Из
такси, пригнувшись,  вылезала  она.  Близоруко  щурясь,  она  шла  через
территорию, перешагивая ослепительными своими ногами  валяющиеся  там  и
сям бревна и трубы. Чтобы хоть немножко успокоиться, я схватил лом и так
раздолбал ком суперфосфата, что родная мать - химическая  промышленность
не узнала бы его.

БОРЯ-БОЕЦ

   Интересно, вспомнят нас добрым словом наши  потомки  за  то,  чем  мы
сейчас занимаемся? От усталости тяжелые мысли нашли на меня. Я  стоял  в
почти пустой деревне на берегу Ладоги, и  на  меня  дул  резкий,  словно
враждебный ветер, треплющий пачку листовок в моей руке. Ну,  ладно.  Раз
уж я забрался в такую глушь, то надо хотя бы сделать  то,  ради  чего  я
заехал сюда!
   Я сделал несколько нелегких шагов  навстречу  прямо-таки  озверевшему
ветру  и  вышел  на  самый  берег  -  правда,  самой  воды   за   бешено
раскачивающейся белесой осокой  не  было  видно,  но  Ладога  достаточно
заявляла о себе, и будучи невидимой, - ревом и свистом.
   Ну... куда? Я огляделся по сторонам. На берегу не было ничего,  кроме
вертикально врытого в почву бревна, ставшего почти белым от  постоянного
ветра и солнца. Я еще  некоторое  время  вглядывался  в  невысокий  этот
столб, испуганно соображая, не является ли он остатком креста... но  нет
- никаких следов перекладины я не заметил. Просто - столб.
   Я вынул из сумки тюбик клея, щедро изрыгнул его  на  листовку,  потом
прилепил ее к столбу... тщательно приткнул отставший было уголок...  Вот
так. Я смотрел некоторое время на свою работу, потом повернулся и пошел.
Все! Одну листовку я прилепил на автобусной станции, вторую -  на  доске
кинотеатра, третью - у почты, четвертую - у правления, пятую - здесь, на
берегу. Достаточно - я исполнил свою долг!
   Но  все  равно  я  несколько  раз  оборачивался  назад,  на   бледную
фотографию моего друга, страдальчески морщившегося от ветра  на  столбе,
друга, согласившегося  выставить  свою  кандидатуру  на  выборах  против
превосходящих сил реакции... Да - одиноко будет ему... на кого я оставил
его тут?
   Когда я обернулся в пятый или шестой  раз,  я  увидел,  что  листовку
читает взлохмаченный парень  в  глубоко  вырезанной  майке-тельняшке,  в
черных брюках, заправленных в сапоги.
   Ну, значит, не зря я мучился, добирался сюда, с  облегчением  подумал
я, все-таки кто-то читает!
   -  Эй!..  Профсоюсс!  -  вдруг  донесся  до  меня  вместе  с   ветром
шипяще-свистящий оклик.
   "Профсоюсс"?.. Это, что ли, меня? Но при чем -  профсоюз?  Я  ускорил
шаг.
   Когда я глянул в следующий раз, парень, сильно раскачиваясь,  шел  за
мной.
   - Стой, Профсоюсс! - зловеще выкрикнул он.
   Но почему - профсоюз, думал я, не ускоряя, но и не замедляя шага.  А,
понял  наконец  я:  в  тексте  написано  ведь,  что  друг  мой  является
преподавателем  Высшей  школы   профсоюзного   движения   -   отсюда   и
"профсоюсс"... Ясно, этот слегка кривоногий парень за  что-то  ненавидит
профсоюз - да, в общем-то, и можно  понять  за  что!  Но  при  чем  тут,
спрашивается, мой друг и тем более при чем тут я, вовсе ни с какого бока
к профсоюзу не причастный!
   - Эй! Профсоюсс!
   Ну, что он затвердил, как попка? Потеряв терпение,  я  остановился  и
резко повернулся к нему. Он остановился почти вплотную.  Взгляд  у  него
был яростный, но какой-то размытый.
   - Ну, что надо?
   - Эй! Профсоюсс! - Он кричал и вблизи. - Ты куда рыбу дел?!
   - Какую рыбу? - проговорил я.
   Он кивнул головой в сторону Ладоги.
   Я отмахнулся (я-то тут при чем?), повернулся и пошел.
   ... Конечно, думал я, симпатичного мало в здании  Высшей  профсоюзной
школы, величественно  поднимающейся  на  пустыре  среди  безликих  серых
пятиэтажек. Своими как бы греческими аркадами она, видимо,  должна  была
внушать мысль о какой-то высшей мудрости, царящей здесь,  и  непрерывно,
вот  уже  десять  лет,  пристраивалась,  разрасталась.   Среди   жителей
зачуханного нашего района она была знаменита лишь тем, что  в  нее  была
встроена единственная в нашем районе парикмахерская, а  также  тем,  что
оттуда иногда выносили лотки с дефицитом - видимо, когда там был перебор
и  могло  стухнуть.  Вообще,  если  вдуматься,  в  наше  время  сплошной
демократизации  сама  идея  эта  выглядела  дико  -  что  значит  Высшая
профсоюзная школа? Уже ясно, по-моему, всем,  что  уж  по  крайней  мере
профсоюзные  лидеры  должны  выдвигаться  из  глубоких  масс,  из  самых
непричесанных и самых непримиримых, а тут их не только причесывали -  их
явно  прикармливали!  Нередко,  едучи  на  троллейбусе  из   центра,   я
рассматривал представителей,  а  также  представительниц  этой  академии
мудрости - в основном, из ярких южных национальностей. Как правило,  они
ехали группой с какого-нибудь эстрадного концерта, одеты были богато, но
несколько безвкусно (безвкусно - я имею в виду для наших скромных широт)
и громогласно, ничуть не стесняясь певучих своих акцентов, может, слегка
нескромно  среди  умолкнувших  пассажиров  делились  своими  мнениями  о
популярной певице или певце. На  "чужих"  они  не  смотрели,  а  если  и
замечали кого-либо, во взгляде их  была  спокойная,  иногда  добродушная
уверенность: я - то последний год волокусь на такой вот гробовине, через
год пересяду куда получше -  а  ты-то  так  будешь  маяться  всю  жизнь!
Главное, чему их учили, - уверенности!
   И мой друг, уже три года преподающий им эстетику,  говорил  о  них  с
изумлением, как о каких-то марсианах... Вывели такую  породу  людей  или
отобрали? Перед экзаменом, как рассказывал он, они были готовы  на  все,
главное в их характерах было - победа любой ценой! Все, включая  женщин,
предлагали любые свои дары - но как только экзамен был сдан, они тут  же
переставали здороваться, проходили, как мимо призрака, ты для них просто
не существовал!.. Ну, ясно - не первых  же  встречных,  а  именно  таких
отбирают, чтобы править! Тип этот достаточно был  известен  в  народе  и
достаточно ненавидим... И то, что к другу моему внезапно вдруг  прилипло
это клеймо, вряд ли будет способствовать его популярности.
   - Эй! Профсоюсс!
   Но друг-то мой чем виноват?! Он-то, наоборот, преподает им эстетику и
искусствоведение, поднимает, насколько это можно, их грубые души!
   - Эй! Профсоюсс!
   Да - сердце у меня колотилось, - есть же типы! "Эй, профсоюсс!" Очень
ему надо  разбираться  в  тонкостях:  все  гады,  нахлебники  -  и  весь
разговор!
   Кого-то он мне напоминал... Неохота  вспоминать  неприятное,  но  оно
было неотступным, навязчивым - и я вспомнил!
   В нашем замусоренном новостройками  дворе...  не  дворе,  а  огромном
пространстве  между  домами-кораблями  и  магазином...  тоже  есть  своя
иерархия - к вершинам ее прорваться трудно, да и зачем, думал все  время
я, это нужно: делать карьеру во дворе? Но  даже,  проходя  тут  изредка,
знал  тем  не  менее  местных  знаменитостей.   Среди   них   выделялся,
несомненно, Боря-боец.
   В разные эпохи, которые у нас внезапно сменяют одна другую,  и  облик
Боба резко менялся. Неверно говорят, что пьяницы  следуют  лишь  в  одну
сторону - опускаются, и все... это далеко не так.  В  этом  я  убедился,
время от времени встречая Бориса в какой-то абсолютно новой, неожиданной
ипостаси, и ошарашенно понимал: это не  просто  Боб  изменился  -  пошла
другая эпоха. С тех пор, как я живу в  безобразном  этом  районе,  таких
эпох я заметил несколько. Может, в масштабе мира или страны эти повороты
и не были заметны - но тут они изменяли все в корне. Но поскольку ничего
другого тут нет, поворот диктовался магазином,  в  основном,  винным,  -
ранее я даже не догадывался, что он может так круто диктовать!
   Первая эпоха - еще при прошлом лидере, все это время отлично  помнят:
когда вино всюду лилось рекой, когда пили, казалось, всюду и все -  и  в
цехе, и в научной лаборатории,  и  в  поездах,  -  вся  страна  говорила
заплетающимся языком. Естественно, что Боб с товарищами не отставали  от
прочих, а шли  впереди.  Был  ли  он  уже  тогда  обладателем  почетного
прозвища Боря-боец, выделялся ли из общей не вяжущей лыка  массы?  Может
быть, только большим буйством,  большей  степенью  опьянения:  огромный,
фиолетово-одутловатый, в измазанной одежде, оглушительно орущий,  всегда
с кем-то ссорящийся - таким он был тогда. Но был ли он фигурой? Не  могу
сказать. Трудно быть вождем в  неподвижном  времени,  трудно  возглавить
толпу, которая никуда не движется...
   Так бы Боря и сгорел, размазался в этом квадрате жизни, расположенном
между домами и магазином (больше он, кажется, нигде  не  бывал,  даже  и
работал где-то тут же, если это можно назвать работой), - но  обстановка
резко изменилась.
   Внезапно иссяк алкогольный водопад, резко и  без  обсуждения  высохли
алкогольные  реки,  открылось  сухое  и  неказистое  дно,   захламленное
каким-то мусором. Чувство смертельной жажды и обиды охватило всех - даже
людей, покупающих  вино  раз  в  год.  Но  раньше  они  хоть  имели  эту
возможность, хоть такую степень свободы:  могли  не  хотеть  выпить  или
могли хотеть и выпить, - теперь и этого выбора все были лишены. Но ясно,
что активный протест это вызвало лишь у  Бори  и  его  компании.  Именно
тут-то они и  выделились  из  общей  массы  как  наиболее  пострадавшие,
сделались как бы общественно активны: их возмущенный  пикет  (разве  что
без плакатов на груди) всегда теперь стоял возле винного магазина,  и  к
ним то и дело подходили люди, которые раньше  с  ними  не  общались,  но
теперь подходили заявить, что думают так же, как они. Над этой бурлящей,
но пока бездействующей толпой Боря возвышался, как скала. Не каждый  мог
пробиться к нему и поделиться своими кровными  обидами  лично  с  Бобом,
таинственно  и  величественно  ухмыляющимся,  -  обычно   новообращенные
удовлетворялись душевной беседой с его заместителями. В те сухие времена
в  той  бурлящей   и   разрастающейся   толпе   количество   отчаявшихся
потенциальных  пьяниц  резко  возросло  -  и  именно  тогда  Боб  как-то
незаметно,  но  бесспорно  стал  лидером:  все  клубилось  вокруг  него,
огромного и величественного. Вот видите, что с нами делают, говорила его
оскорбленно-насмешливая мина, и все жались к нему, тем более  он  всегда
был на месте - ив дождь и  в  холод  стоял  скорбным  изваянием,  гордым
монументом. Именно тогда, в те суровые месяцы, Боря и выстоял свою славу
- мало кому другому это было по плечу, другие все-таки отлучались.
   Но король без действия -  это  не  совсем  все  же  король...  Однако
начались и действия. Полился ручеек, сначала  робкий.  Толпа,  бесплодно
митингующая, пришла в движение и, как это  ни  странно,  в  еще  большее
возмущение. Где прежние любимые вина? Где прежние, хоть и кошмарные,  но
все же уже привычные цены? Теперь снимают последнюю рубашку, да и  дают,
когда захотят и что захотят... Что делают?!
   Бурление вокруг Бори нарастало - все с какой-то надеждой смотрели  на
него: он единственный не боялся говорить то, что  думает,  и  зажиревшим
продавцам, и наглым мильтонам, делающим вид, что они соблюдают  порядок,
хотя сами создали бардак!
   В те времена именно Боря со своими ближайшими помощниками чаще  всего
находился на острие борьбы, на острие скандала - где-то там, в  гуще,  в
эпицентре, куда непосвященному было не пробиться... "Давай, Боря,  вмажь
им! Хватит, сколько можно терпеть!" - сочувственно восклицали все,  даже
оказавшиеся, как и я, на периферии...
   Однако  время  шло,  времена  года  менялись,  а   оскорбительное   и
невыносимое существование оставалось прежним... Боря если не понимал, то
чувствовал, что бездействие губительно, что именно  от  него  измученные
жаждой  массы  ждут  наконец  поступка  -  чтобы   им   как-то   духовно
разрядиться, почувствовать, что хоть Боря-боец сражается за них!
   И в начале очередной осени,  когда  все  съехались  из  отпусков,  из
деревень и увидели, что жизнь их не только  не  с