мокрые  размочаленные
спички.
   "Да, - думаю, - победил. Я так не могу".
   Ира перелетает темную лужу.
   - Оп-па-а! Знаешь, это я так от тебя научилась говорить.

***

   Когда я выписался из больницы, нас слегка с ней таскали  по  каким-то
комиссиям - она мне  звонила  и  говорила:  "Знаешь,  нас  опять  просят
выступить". Да и просто так люди спрашивали: "Вы хоть жалеете о том, что
произошло?"
   "Конечно, - кричали мы, - а как же!"
   Но только все отвернутся, она смотрит на меня и показывает: "Нет,  не
жалею. Пусть хоть так, все равно слава Богу, что было".

***

   Но больше всего меня радует, что я у нее  в  Крыму  тогда  был.  Один
день. Бежал по улице в жутком состоянии, и  вдруг  словно  озарение:  "А
кому с того польза, что я так мучаюсь? Надо просто увидеть  ее,  и  все.
Подумаешь, какая-то тысяча верст!"
   И сразу так хорошо стало.
   В Москве была жара, а в Симферополе тем более,  а  в  самолете  вдруг
холод, все замерзли, натянули свитера... Но, в общем, я  и  не  заметил,
как прилетели... Вот самолет трахнулся, затрясся, покатился...
   Троллейбус. И вдруг уже - все другое. Вся дорога по краям  красная  -
прозрачные шарики черешни. Красно-белые цветы свешиваются через ограду.
   Потом шоссе в горах, всюду желтый испанский дрок.
   Поворот. Дерево с одной сухой прядью...
   О, как она ко мне бежала! Стоит только вспомнить...
   Потом обедали на какой-то веранде какого-то ресторана...  Шампанское,
уха. И мы вместе неожиданно, неожиданно даже для меня. Конечно,  не  все
уж было так прекрасно. Был, конечно, тот  вычет,  вычитаемый  неизвестно
кем из всего, что с нами происходит. Очень сухо. Хрустит на зубах. Ветер
валит на пыльных столах розовые пластмассовые стаканчики с салфетками  -
Крым как-никак.
   Пляж, сухие плоские камни, ближе к воде мокрые, блестящие. Сверху  на
нас через серую стену  свешиваются  серо-зеленые  растения,  похожие  на
гигантский укроп. После купания мы сидели, обнявшись, подстелив  большое
мохнатое полотенце. Потом она встала, полезла наверх. На полотенце,  где
она сидела, осталось два мокрых пятна.
   Стало темнеть. Ее кровать стояла на горе, прямо так и стояла, сама по
себе, только с одной стороны была завешена простыней, сверху  парусиной,
а с другой стороны - картиной местного художника  на  тонкой  клеенке  -
темно-синее озеро, красный дом, белые лебеди, красавица в розовом.
   Уже в темноте Ира вышла из дома со свечкой. Поставив впереди ковшиком
ладонь, которая сразу стала ярко-алой и прозрачной, прошла двор и  стала
подниматься в  гору.  Вот  приблизилась,  откинула  свисающую  простыню,
опустила. На вершине горы - большой светящийся куб с ее тенью.
   Я встал со скамейки. Так же вошел, лег и не  помню,  как  оказался  с
ней, - я только вздрогнул, почувствовав это... Потом она затихла, лежала
расслабленно, неподвижно. Потом ладонь ее снова ожила, кралась  по  мне,
но это начался уже юмор - беганье пальцев по спине, потягивание за  ухо,
стояние пальца на голове...

***

   Но вот она снова обрела силу, напряжение. Из нее, как  она  говорила,
начал выплывать очередной  корабль.  Большой,  белый.  И  снова  я  лезу
куда-то вверх, лезу... Жарко, жарко. Моя горячая  голова,  как  колобок,
катилась по ее руке...
   Потом мы сидели на обрыве. Море внизу, в темноте, его словно  и  нет,
но слышно, как там купаются люди, счастливо плещутся, фыркают.
   ... Однажды, уже по служебным делам, я проезжал  мимо  ее  дома.  Вот
земляной утоптанный пустырь. Тяжелые ржавые гаражи. А вот и скамейки, на
которых мы часто сидели. Я только глянул на них и сразу отвернулся - они
так блестели!

2

   Потом, когда уже якобы все прошло, встретил я Володю с Ирой на улице.
Все усталые, после работы, в толпе. Хотели не заметить  друг  друга,  но
случайно встретились взглядами - пришлось подойти.
   - Куда это собрался? - спрашивает Володя.
   - В парикмахерскую, - говорю, - думаю постричься...
   Помолчали, минуты две.
   - ...и побриться.
   - Ну, давай.
   И снова я уехал в Москву, опять надолго.
   ... Каждое утро - одно  и  то  же.  Вдруг,  еще  во  сне,  -  быстрое
соскакивание, сбрасывание ног на  пол,  выстрел  -  звон  распрямившейся
пружины  в  диване,  долгое,  неподвижное,   недоуменное   разглядывание
стрелок. Первые движения - шлепанье  губ,  шуршание,  шаркание  домашних
туфель. Этот  ватный  и  какой-то  шальной  момент  после  сна  -  самое
неприятное за весь день...
   В  желтоватой  ванной,  освещенной  тусклой  лампочкой,  с  некоторым
отвращением разглядываю свое лицо - загорелое, но сейчас, после умывания
холодной водой, побледневшее, серое.
   Да-а. С красотой что-то странное  творится.  Кривя  губы,  застегиваю
воротничок тугой рубахи. Теперь уже с самого утра встаю в жутком напряге
- злым, тяжелым... Ну, хватит! Пора браться задело.  Выхожу  из  ванной,
сажусь прямо на холодный пол, ставлю на  колени  коричневый  телефон  и,
поглядывая на лежащую рядом книжку,  резко,  отрывисто  щелкая,  набираю
цифры, придерживая  другой  рукой  легкий,  почти  пустой  пластмассовый
корпус...
   И вот иду по широкому, светло-серому, с  белыми  точками,  с  темными
растеками воды асфальту и злюсь из-за того, что уже с утра опять думаю о
ней. Одно время она совсем  было  исчезла,  нырнула  и  вдруг  появилась
откуда-то опять.
   "Знаешь, я хожу в совершенно невменяемом состоянии..."
   "Ничего, - думаю я, - ходил я в невменяемом, теперь пусть она походит
в невменяемом! Хватит! - думаю я  уже  в  полном  отчаянии.  -  Говорят,
необходимость  прокладывает  дорогу  среди  случайностей.  Вот  пусть  и
проложит!"

***

   Хватит всяких лирицких излияний! Нашла коса на камень, где  камень  -
это я.
   "Ничего, - думал я в те дни, - найду себе девушку получше!"
   Хлебнул я горя  с  этим  тезисом!  В  мои  годы,  с  моим  выдающимся
служебным положением болтаться по улицам!..
   "Девушка, девушка, не скажете, который час?"
   Семенишь рядом с ней, что-то такое бойко  излагаешь,  оживленно,  она
хихикает, кокетничает и вдруг  случайно  поймает  твой  взгляд  -  такой
усталый, серьезный, даже немножко злой. Сразу заторопится:
   "Извините, извините, я не могу!"
   Фу!
   А вечерами, надев темные очки,  чтобы  скрыть  морщины  под  глазами,
начесав  височки,  как  семнадцатилетний  "попе",  старательно  исполнял
"казачок" и, как только он кончится, сразу падал в темном углу площадки,
подползал под скамейку,  нащупывал  губами  сосок  кислородной  подушки,
спрятанной за оградой, в крапиве, открывал  краник  и  долго  тяжело,  с
наслаждением дышал.
   Или даже сидел за праздничным столом, над  тарелочкой  со  скользкими
грибами, а думал все равно о ней.
   "Так, - усмехался я, - с восьми до девяти - воспоминания о любимой".
   И тут же морщился, как от ожога.
   Потом сидел, покачиваясь, и, как молитву,  бормотал  одну  и  ту  же,
непонятную на первый взгляд фразу: "Отзовись хотя бы в форме грибов!"
   Моя отрешенность сразу бросалась в глаза, успеха мне, естественно, не
приносила, и спал я после таких вечеринок обычно  на  тоненьком  коврике
под дверью, как какой-нибудь кабысдох.
   Переночевав так несколько раз и поглядев на себя в зеркало, я  решил:
"Хватит с меня этой веселой, легкомысленной жизни, уж слишком тяжело она
мне дается!"

***

   - Боже мой, - бормочу я,  -  какой  я  дурак!  Мне  обломилась  такая
прекрасная вещь, как любовь, а я ее закопал,  а  теперь  что-то  мечусь,
выдумываю, ищу, когда у меня есть любовь!
   Мое настроение резко улучшается,  наступает  совершенно  лихорадочная
веселость.
   Неужели мы, умные люди, не можем взять  из  ситуации  все  хорошее  -
любимые наслаждения, любимые страдания - и не брать ничего  неприятного,
невкусного? Нам обломилась такая  прекрасная  вещь,  как  любовь,  а  мы
делаем из нее муку! Не надо ничего подавлять! Ребята, это же ценно!
   Я прихожу на Центральный телеграф - большой мраморный  зал,  дрожащий
голубой свет из трубок над покрытыми стеклом столами. В окошко мне  дают
липкий  конверт,  пушистую,  с  родинкой,  бумагу.  Надо  все  написать,
объяснить - это же так просто!
   Но вдруг у меня появляется нехорошая усмешка. Почему,  интересно,  мы
так обожаем с  огромным  трудом  звонить  и  писать  любимым  из  других
городов, совершенно не любя это делать в родном городе? Неужели  мы  все
так любим преграды?
   Ну, задавил в себе, а зачем? Кто-нибудь от этого выиграл?
   Потом я просто сидел, измученный, отупевший, подперев кулаками  лицо,
растянув щеки и глаза.

***

   Она появлялась в свой обед, и шли в  ближайший  садик.  Не  блестящий
садик, конечно, но все лучше того,  в  котором  все  мы  окажемся  через
какое-то время. В садике функционировал клуб "Здоровье", и  по  газонам,
вытянув лица к  солнцу,  закрыв  глаза,  стояли  толстые  люди  в  одних
плавках. Некоторые из членов клуба  медленно  плыли  в  пруду.  Во  всем
садике мы - только  двое  одетых.  Блестит  вода,  блестят  стекла,  все
блестит - ничего не видно. Мы щуримся, болит кожа лба.
   На  асфальте,  под  ногами  -  какие-то  вздувшиеся   бугры,   шишки,
покачивающие нас.
   - Вот, - как всегда, усмехаясь, как бы не о том, сикось-накось говорю
я, - покойники пытаются вылезти, но асфальт  не  пускает,  держит...  О,
гляди - один все же вырвался, ушел!
   Она идет рядом, думая о своем.
   -  М-м-м?  -  Улыбаясь,  не   разжимая   губ,   вдруг   вопросительно
поворачивается она ко мне. Загорелое лицо, светлые глаза.

***

   ... И как она смеялась - тихо, прислонившись к стене,  прикрыв  глаза
рукой. Потом  поворачивается  обессиленно  -  глаза  блестят,  счастливо
вздыхает.

***

   И еще - мы едем в такси, уже не помню куда, но уже почему-то грустно.
Она вдруг поднимается с моего плеча.
   - А вот здесь моя мама  работает.  Шестая  объединенная  поликлиника.
Такая объединенная-объединенная, - тихо усмехнувшись, добавляет  она.  -
О! - вдруг грустно оживляется. - Вчера была я в парикмахерской, там одна
такая счастливая дурочка: "Знаете, мой  муж  так  меня  ревнует  -  даже
заставляет  прическу  делать,  которая  мне  не  идет!"   Посмотрели   -
действительно, не идет...
   - Так ты приедешь? - добиваюсь я. - Ты вообще-то ездить любишь?
   Она долго не отвечает, смотрит.
   - Я вообще-то тебя люблю, - вдруг быстро произносит она...
   Какой дурак!..
   На краю садика был ларь, где  мы  в  обед  пили  рислинг.  Потом  все
закачалось, свидания стали нервными, быстрыми. Ушла любовь, и резко упал
план продуктового ларя.
   Темнеет...
   - Кара какая-нибудь меня подвезет,  автокара?  -  тревожно  озираясь,
говорит продавщица...

***

   "Навсегда", - привычно убеждаю я себя. Почему, собственно,  навсегда?
Слишком старое, страшное, а главное, ненужное слово!
   Не по-мужски? А, ну и пусть не по-мужски!
   И вообще, несмотря на все прощания, я недавно снова к ней приезжал!
   Выскочил из поезда холодным утром,  бежал  по  бесконечным  подземным
кафелям, надеясь перехватить ее  на  пересадке,  не  успевал.  Вбегал  в
переговорный пункт, все удивлялись моей одежде - все давно уже в  пальто
и плащах. Ставил монетку вертикально, попадал в щель...
   - Приве-ет! - ласково говорила она. - Ты что, приехал?
   - Выходи, - почему-то грубо говорил я, - увидишь: приехал или нет...
   В садике перед этим прошел короткий  дождь,  намочив  только  верхний
слой пыли, и этот слой прилипал к подошвам, и оставались  сухие  светлые
следы на темной мокрой аллее.
   И снова я нес какую-то ерунду! Вообще это  очень  на  меня  похоже  -
приехать за семьсот километров и говорить  так  небрежно,  словно  между
прочим пришел из соседнего дома! И ей уже, наверно,  начинает  казаться,
что приехать из другого города ничего не стоит.
   "Кто,  интересно,  мне  оплатит  эти  поездки?"  -  думал  я,  нервно
усмехаясь.
   - Спокойно, - говорил я, - нас нет! Ведь мы же расстались навсегда?
   - Ага, - улыбалась она, - навсегда.
   Потом... Мы сидим в каком-то дворе, на самой низкой скамейке в мире -
доска, положенная на кирпичи, и пьем какое-то горько-соленое вино.
   - А я тебя забыла! - вдруг говорит она.
   - Конечно! - горячо говорю я.  -  Вечная  любовь  -  ерунда!  Никакая
любовь не выдержит, если поить ее одной  ртутью.  Да-а.  Как-то  слишком
четко все получилось! Чего нет - того нет. Ни разу так не  вышло,  чтобы
чего нет - то есть! Уж не  могла  нам  судьба  улыбнуться  или  хотя  бы
усмехнуться!
   "Хорошо говоришь", - зло думаю я о себе...
   Я  четко  чувствую,  что  жив  еще  испуг:  а  вдруг  она  и  вправду
согласится, что тогда? Первый  слой  сомнений:  она  же  замужем,  зачем
разбивать семью... Какая-никакая, все  же  семья.  А  какая  -  никакая?
Слишком... спокойная? Но дело-то, если  честно,  не  в  этом.  Просто  я
боюсь, что не продержаться нам с ней на таком высоком уровне, не суметь.
В нас преграда.
   Это и повергает меня в отчаяние.
   - Может, все-таки... - говорю я.
   Она, улыбаясь, качает головой. Мы поднимаемся,  распрямляемся  -  все
затекло, колют иголочки. За  высокой  стеной  проходит  трамвай.  Откуда
трамвай в этом районе?
   Мы идем.
   - Я уезжаю сегодня, сидячим, - говорю я, как последний уже  аргумент,
заставляя работать за себя километры.
   - Ага, - спокойно  говорит  она,  снимая  пальцами  с  мокрого  языка
табачинку.
   Полное спокойствие, равнодушие. А как ей, собственно, теперь себя еще
вести?
   От молчания тяжесть нарастает.
   Перед глазами  толчками  идет  асфальт,  сбоку  -  слепящая  вывеска:
"Слюдяная фабрика".
   - Ах, слюдяная фабрика, слюдяная фабрика!..
   Я выхватываю из кармана забытую после бритья и  давно  бессознательно
ощущаемую бритву и сильно, еще не веря, косо провожу по  ладони.  Полоса
сначала белая, потом начинает проступать кровь.
   - Вот... слюдяная фабрика! - кричу я. Щелкнув, она вынимает из душной
сумки платок, прижимает к моей ладони.
   - Ну, что ты еще от меня хочешь? - заплакав, обнимая меня, произносит
она...

***

   Вернуть! Вернуть хотя бы этот момент!
   Я выбегаю с телеграфа,  прыгаю  через  ступеньки,  вдавливаюсь  между
мягкими губами троллейбуса. Думал  ли  я,  еще  год  назад  ненавидевший
всяческие излияния, что  буду  вот  так,  с  истерической  искренностью,
рассказывать случайно встреченному, малознакомому человеку историю  моей
любви?
   - Ну, мне пора! - говорит он, осторожно кладя  руку  мне  на  колено.
Встает и идет.
   Думал ли я, иронический  супермен,  что  буду  вот  так  валяться  на
асфальте, кататься и  стонать,  норовя  при  этом  удариться  головенкой
посильнее!
   Я в отчаянии, но где-то и счастлив - жизнь наконец-то коснулась меня!
   Потом... я на коленях стою перед проводником, сую ему  мятые  деньги,
умоляя пустить меня в поезд.
   И вот я снова смотрю - все толпой выходят с  работы,  хлопает  дверь.
Вот появилась любимая, идет через лужайку,  задумавшись.  У  меня  вдруг
отнялись ноги и язык, я только махал ей рукой. Маленький человек, идущий
перед нею, живо реагировал на все  это  -  сорвал  кепку,  кивал,  хотел
перебежать сюда. А любимая шла, задумавшись, не замечая меня.

3

   Потом мы расстались насовсем, но я долго еще этого  не  понимал.  Мне
все казалось, что вот сейчас я встречу ее и спрошу, усмехаясь: "Ну  что?
Правильно я делаю, что тебе не звоню?"
   И  она  в  своей  манере  потрясет  головой  и  быстро  скажет:   "Не
правильно".
   ... Однажды в какой-то  столовой,  сморщившись,  я  поднес  к  глазам
никелированную  баночку  с  жидкой  желтой  горчицей  внутри,  с  черным
засохшим  валиком  на  краю  и  легким,  щекочущим  запахом...  и  вдруг
почувствовал непонятное волнение.
   Я долго думал, ловил и потом все же вспомнил.
   Однажды я вызвал ее поздно... Она кашляла... Мы сидели на скамейке...
И вдруг она, вздохнув, прислонилась спиной ко мне.  Воротник  ее  платья
слегка отстал, и легкий, едкий - знакомый, но не узнанный в  тот  раз  -
запах пощекотал мои глаза и ноздри. Я и не думал тогда об этом и  теперь
только понял, сейчас: она отлепила  тогда  горчичники,  и  кожу  ее  еще
саднило и щипало - вот что еще я узнал про нее теперь!
   И я вдруг радостно вздохнул, хотя, казалось бы, все это не имело  уже
значения.

ЮВОБЛЬ
(ЛЮБОВЬ)

   После работы он стоял на углу, и тут его кто-то так хлопнул по плечу,
что стряхнул пепел с папиросы. То оказался старый его приятель, Баш  или
Кустовский, что-то в этом роде. Они  прошли  между  штабелями  бревен  и
вышли к  набережной,  усыпанной  щепками.  На  опрокинутой  лодке  сидел
старик, заросший, в пыльной кепочке, раскручивая  в  бутылке  кефир.  За
лодкой, прямо на земле, сидел и плакал парень.
   - Что это Витя плачет? - обращался к нему  старик.  -  Кто  это  Витю
обидел? За что? А за то Витю обидели... - Голос старика зазвенел.  -  За
то Витю обидели, что он вчера восемь рублей показал и смылся.
   И напрасно Витя говорил, что это были деньги на билет, что он  уехать
хотел, - старик его больше не слушал.
   Войдя с Кустовским и оглядев всю картину, он поздоровался с парнем  и
стариком и удосужился выпить кефира. Бутылка пошла по  кругу,  потом  по
квадрату.
   Потом вышло солнце, и  они  стояли  у  кирпичной  стены  и  играли  в
пристенок тонкими, почти  прозрачными  пятаками.  Он  стоял  над  всеми,
постукивая пятаком о кирпич, и рука его ходила плавно  и  точно,  словно
лебединая шея. Тут появился еще один игруля, в длинном  зеленом  пальто,
до земли. У самой земли  имелся  карман,  и  из  него  торчала  бутылка.
Получался совсем уже праздник.
   И он пришел после этого к ней и заснул на ее диване.
   Потом он вдруг проснулся, неожиданно бодрый, и стал говорить ей,  что
все, конечно же, будет, и подарок он ей подарит, такой, знаешь, подарок,
чтобы только им двоим, чтобы никому больше не пристроиться, только им.
   - Понятно, - усмехнулась она, - то есть двуручную пилу.
   - Слушай, - испугался он, - а чего никто не спит?
   - Ждут, - прошептала она, - вскрика.
   Тут он опять уснул, и проснулся глубокой ночью, и  думал,  в  темноте
лежа: чем это она волосы свои укладывает? Какой-то запах от них  родной,
волнующий.
   Тут она потрогала голову и, думая, что он спит, встала  и  подошла  к
столу. Нагнув тяжелую бутылку пива, она  налила  его  себе  в  горсть  и
провела ладонью по волосам. Одна капля легко покатилась по ее спине,  но
внизу спины, на белом плавном подъеме, стала  замедляться,  округляться,
поблескивать, и, едва одолев подъем, оставив на нем половину себя, снова
раскатилась  до  сгиба  ноги,  и  за  ним   опять   стала   замедляться,
задумываться...
   Утром она шла, улыбаясь, сладко и гибко потягиваясь, и  все  смотрели
на нее с осуждением. И она говорила, что вот сейчас расстегнет  кофту  и
вытряхнет оттуда маленького чертика с бороденкой  и  бельмом  и  как  он
шлепнется в газон, на траву, быстро вскочит и побежит через улицу...
   После этого они прожили месяц, но не все было  хорошо.  Временами  он
падал духом, и тогда, вперив свой взгляд с высоким глазным  процентом  и
придав всему буквальный, пригвожденный смысл, он вдруг понимал, как  все
у него плохо. Но ведь понять так все, как часто люди вдруг понимают все,
а именно по первой, самой грубой схеме, дело  не  такое  уж  хитрое,  да
только не стоит.
   Но все же иногда бывало. Да еще бы и нет, если он  сидел  на  диване,
свесив ноги в пустоватых носках, одурев ото сна в жару, в  этой  комнате
за городом, где ее уже третьи сутки не было.
   И когда она все же явилась и  подошла  к  нему,  застенчиво  улыбаясь
своею наглой улыбкой, он оттолкнул ее и сбежал по деревянным ступенькам,
два раза выстрелив дверьми.
   А тут еще подскочили трое смутно знакомых людей и начали его бить,  и
сначала они его побеждали, а потом вдруг он стал их  побеждать  и  избил
всех троих, а у одного даже отнял очки и пуловер. Дальше он запутался  в
ботве и, в бешенстве порвав ее ногами, побежал через ямы, осыпая  в  них
землю. Да