ет, - после паузы сказала она,  -  такими  друзьями  я  еще  не
обзавелась.
   Мы долго шлялись по переулкам, потом присели на скамейку  в  неуютном
земляном  садике,  у  глухого,  уходящего  в  небо  красного  кирпичного
брандмауэра, и тут же стукнуло единственное в нем окошко - маленькое,  с
бензиновым отливом, у самой земли, и в нем показался Фаныч с блюдечком в
руке. Он дул на чай, гонял по чаю ямку, задумчиво тараща глаза.
   Подавленная  такими  случайностями,  более  того,  решив,   что   это
идиотские мои шутки, Аня, не прощаясь, ушла.
   "А между тем, -  подумал  я,  -  это  и  есть  теперь  моя  жизнь.  А
случайностями все это может показаться только очень со стороны".
   - Ну что? - вдруг недовольно сказал Фаныч. - Брось-ка  ты,  знаешь...
Тут нормальные, душевные парни тебя ждут, а ты... Хватит корчить из себя
неизвестно что!
   "И действительно, - в отчаянии подумал я, - хватит  корчить  из  себя
неизвестно что!"
   - Ладно, - сказал я, - только скажите, как к вам пройти!
   "И ладно, - думал я, - и пускай!"
   На бегу я показал кому-то язык, высунул его больно, далеко - так  что
даже увидел его, вернее, белый блеск от мокрого языка, поднимающийся над
ним и имеющий его форму.

***

   ... Раньше, приехав на юг, я сразу же бросался в море,  ничто  другое
меня не занимало. Потом, поднявшись на набережную, с кожей,  горящей  от
соленой воды и мохнатого полотенца, я  сразу  же  встречал  каких-нибудь
своих друзей, мы шли под полотняный полощущийся навес...  И  только  уже
поздней теплой ночью я где-нибудь засыпал.  Утром  вставал  и  сразу  же
бросался в море, и снова начиналась эта ласковая, теплая карусель, когда
можешь пойти сюда, можешь пойти туда, можешь сделать это, а можешь этого
и не делать и знаешь - все равно будет все хорошо. Иногда целыми днями я
сидел в теплой пыли у бочки с сухим  вином,  и  все  подходили  какие-то
прекрасные, давно знакомые люди, садились рядом...
   Это было счастье, как я теперь понимаю.
   Теперь же, только сойдя с автобуса, с двумя чемоданами, оттягивающими
руки, я поплелся на квартирную биржу... Все хозяйки там  хотели  чего-то
невозможного - например,  супружескую  пару,  чтобы  он  непременно  был
брюнет, она - хрупкая  блондинка  или  наоборот...  Я  только  подивился
изощренности их вкусов. Я же никому из них не пришелся по душе.  Я  стал
искать  помещение  сам,  надеясь  все-таки  на   какую-нибудь   внезапно
вспыхнувшую симпатию,  хотя  навряд  ли...  Никогда  еще,  тем  более  с
чемоданами, я не забирался в  гору  так  высоко.  Я  заглядывал  за  все
заборы, иногда, наоборот, видел вдруг зеленый, заросший, темный дворик у
себя под ногами, далеко внизу, и, свесившись, кричал  туда...  Но  везде
неизменно получал отказ. Измученный, с саднящей от соленого пота  кожей,
с сухим, пыльным горлом я наконец сумел втиснуться в один дом,  в  узкую
щель, оставленную дверью на цепочке...
   - Ну ладно уж...  -  недовольно  сказала  хозяйка.  В  квартире  было
прохладно, ее насквозь продувал сквозняк, поднимая занавески.
   - Только уж сразу договоримся, - сказала она, - чтобы не  было  потом
недоразумений.
   Я был согласен. Я уже где-то привык к такому  обращению,  хотя  и  не
совсем понятно - где...
   - Рубль за койку и три шестьдесят за прописку.
   - Как? - удивился я.
   - Ну да, - быстро заговорила она, - рубль за прописку  с  приезжих  и
два шестьдесят с хозяев. Ну, мы с мужем рассудили - какой же  смысл  нам
свои еще деньги платить? Логично?
   - Что ж, логично, - подумав, сказал я.
   Потом она раз сто вбегала в мою комнату, пока  я  лежал  на  холодной
простыне.
   - Только, пожалуйста, наденьте костюм  -  мой  муж  не  любит,  когда
так... Только не свистите, пожалуйста, - скоро придет муж, он  этого  не
любит...
   Что же вообще он любит?

***

   Потом я заснул и проснулся в темноте. И  услышал  на  кухне  до  боли
знакомый голос. Я вышел. За столом сидел Фаныч. Он недовольно  посмотрел
на меня... Так получалось, что мы вроде незнакомы.
   ... Как потом я узнал, с женой он разъехался  довольно  давно  и  вот
вдруг решил ее навестить, помириться, может быть. То-то она и суетилась,
всячески ему угождая.
   - Извините, ради Бога, - поздней ночью, улыбаясь, вбежала хозяйка,  -
не возражаете, если в вашей комнате вот аквариум с окунем  постоит?  Мой
муж, знаете, этого не любит...
   И вот все спят. И окунь спит у себя в аквариуме. Но храпит - дико!
   А потом, когда я вернулся из туалета и зажег испуганно свет, на своей
постели  я  увидел   огромного   жука   -   развалился,   высунув   свои
полупрозрачные мутные крылышки, которые почему-то не влезали под твердый
панцирь!.. Видно, решил, что я такой уж друг животных!
   Утром я пошел к хозяевам, чтобы выразить свое недовольство. Но их уже
не было. Она, как я узнал, работала  в  пункте  питания.  А  Фаныч,  как
обычно, в ушанке с утра уже бродил по поселку,  неодобрительно  на  всех
поглядывая. На первый взгляд он казался сторожем... Но сторожем чего?
   Часам к двум все как  раз  набивались  в  этот  пункт  питания.  Кафе
"Душное"... Кафе "Душное". Вино "Липкое"... Что сразу же привело меня  в
бешенство - как искусственно и  любовно  там  поддерживается  медленная,
огромная и, главное, всегда покорная очередь! Вместо двух раздач  всегда
работала только одна, хотя девушек в белых куртках вполне хватало.
   - Ишь чего захотел, - сказал мне оказавшийся тут же Фаныч (после двух
до самого закрытия он хмуро сидел тут), - чтобы очереди еще ему не было!
   - Да, - закричал я, - захотел! Захотел, представьте себе! А порции! -
сказал я. - Что у вас за разблюдовка?
   (Увы, я уже усвоил этот язык...)
   - А чего ж такого, интересно, ты хочешь? - спросил Фаныч.
   - Боже мой! - закричал я. - Всем  нам  осталось  жить,  ну,  максимум
тридцать, сорок лет, неужели  уж  не  имеем  мы  права  хотя  бы  вкусно
поесть?!
   - Ну что, что?!
   - Может быть, омар? - неуверенно сказал я. Очередь злорадно заржала.
   - Омар... - недовольно бормотал Фаныч. - Комар!
   И тут еще, как назло, прилетела стая воробьев  -  стали  клевать  мое
второе,  переступая,  позвякивая   неровной   металлической   посудиной,
чирикая:   "Прекрасное   блюдо!   Как,   интересно,   оно    называется?
Замечательное все же это кафе!"
   - Вот, - сказал Фаныч, - пожалуйста, ребята  довольны!  Только  таким
вот, как вы, все не по нутру!..

***

   Раньше, еще год назад, я бы  и  не  задумался  над  этим,  просто  не
обратил бы внимания, но сейчас мои мысли были заняты  этим  целиком.  По
утрам, когда все бежали на пляж, я надевал душную  черную  тройку,  брал
портфель и шел хлопотать по различным присутственным местам.
   - Я таки найду управу! - злобно бормотал я...
   Прошло  уже  две  недели,  а  юга  я  так  практически  и  не  видел.
Калькуляция, разблюдовка - вот что теперь меня увлекало. Только однажды,
между двумя аудиенциями, заскочил я на базар, купил грушу  с  осой...  И
только однажды, свернув на секунду с пути, в костюме
   И с портфелем в руках, деловито прыгнул в море  с  высокой  скалы,  с
которой все боялись прыгать, ушел глубоко в  зеленую  воду,  вытянув  за
собой в воде длинный мешок кипящих белых пузырьков, похожий на парашют.

***

   На юге перед всеми стоит  вопрос  -  что  делать  по  вечерам,  когда
садится солнце? Там, где я был прошлый год,  все  искали  закурить  (или
прикурить). Сколько километров тогда я  прошел,  не  спеша,  по  темной,
забитой людьми набережной в поисках своих любимых "Удушливых"!
   Тут была другая проблема.
   Здесь все искали трехкопеечные монеты для  автоматов  с  газированной
водой. Автоматы, светясь своими цветными картинками, стояли вдоль темной
набережной, и даже стаканы были, стояли наверху, можно было их  достать,
но ни у кого не было трехкопеечных монет. А  те  редкие,  что  откуда-то
появлялись, вскоре проваливались в щели, потом раздавалось шипение, и  в
стакан  сначала  брызгал  желтый  сироп,  а  потом  лилась  ледяная,   с
пузырьками вода. Но такое случалось все реже.
   Было душно, дул горячий, пыльный ветер. В темноте  все  стояли  вдоль
шершавого, нагретого за день парапета.
   Однажды с огромным трудом  я  достал  трехкопеечную  монету,  дополз,
донес ее девушке, которая мне там нравилась... Она схватила ее, поднесла
к глазу, сказала сиплым, пыльным голосом:
   - Кривая... не влезет...
   Поздним вечером на набережной появлялся Фаныч. Шаркая сандалетами, он
хмуро шел по набережной с мешком трехкопеечных монет  за  спиной.  Он-то
как раз и был сборщиком денег с автоматов, был устроен на тот пост своей
женой.
   Когда он появлялся, все сразу  же  устремлялись  за  ним,  протягивая
деньги, умоляя разменять по три копейки.
   - Нечего! Еще чего! - хмуро отвечал Фаныч.
   И уходил с мешком...
   Задушив всех жаждой, он, что интересно, искренне считал, будто делает
важное дело, причем делает правильно, как положено, не то что  некоторые
другие!
   И спорить с ним было бесполезно.
   Ох уж эти наполеоны-гардеробщики, кладовщики! Чем мельче  их  власть,
тем они недоступней. Помню, как Фаныч или похожий на  него  в  гардеробе
Публички, ничего не объясняя, пять лет подряд отказывался принимать  мое
пальто. И так, пять зим подряд,  перебегал  я  Фонтанку  без  пальто  по
снегу!
   И вот наконец я решился. Ночью с одним моим приятелем мы пробрались в
комнату Фаныча, вытащили из-под кровати его мешок (положив,  правда,  на
его место три червонца)...
   С мешком мы выскочили на набережную.
   - Сейчас по стаканчику! - закричал мой друг.
   - По пять стаканов! - сказал я.
   - Удобно? - сказал на этой мой деликатный друг.
   Медленно, глотками, я выпил  воды  из  граненого  стакана,  почему-то
пахнущего водкой. И еще стакан, и еще. На звон посуды  стали  собираться
люди...
   - Может, теперь с другим сиропом? - сказал я, уже бесчинствуя...

***

   И только после этого я впервые за месяц искупался. Темно,  ничего  не
видно. Только тихое неясное море цвета дыма.
   Ночью ко мне на балкон прилетел мокрый купальник, сорванный ветром  с
какой-то далекой веревки, тяжело лег на лицо.  Во  сне  я  обнимал  его,
гладил, что-то горячо говорил...

***

   С какой радостью я летел наконец в город!
   Прямо с аэродрома поехал я на работу, вбежал...
   В нашей комнате почему-то никого не было, только мой любимый лаборант
Миша разговаривал по телефону. Разговор, видно, был  важный  -  Миша  не
смог  его  прервать  и  только  ласковым  изменением  тона  на   секунду
поздоровался со мной.

***

   Однажды к нам в комнату вбежала лаборантка и сказала,  что  кладовщик
не хочет отпускать ей слюду. Я  встал,  спустился  вниз.  За  деревянным
некрашеным столом в неизменном своем треухе сидел хмурый Фаныч.
   - Ну что? - сказал я. - Надо бы слюду отпустить.
   Чувствовалось, ему вообще  не  хотелось  отвечать,  настолько  глупым
казалось мое требование. Минут через десять раздалось какое-то  сипение,
и наконец я услышал:
   -  Слюду!  Чего  захотел!..  А  ты  ее  заприходовал,  слюду?   Через
бухгалтерию ее провел?
   Почему это я должен  проводить  ее  через  бухгалтерию?  Так  тяжело,
трудно проходили с ним все дела... И, как ни странно,  почему-то  многие
уважали и боялись его. Так, молча и хмуро, он захватывал постепенно  все
большую власть. Любой проект согласовывали в первую очередь с ним, а  то
он мог упереться, и ничего нельзя было сделать.
   Бояться он действительно никого не боялся. Понизить его было  некуда.
Занимая самую низкую должность, он всячески упивался этим, сладострастно
растравлял свою душу.
   И, ежедневно общаясь я ним, я вдруг неожиданно заметил за собой,  что
стал все делать в полтора раза медленнее,  чем  раньше,  и  отвечать  на
вопросы только после долгого, хмурого молчания.
   И тут я испугался. Я побежал  в  лабораторию,  заложил  уйму  опытов,
сделал бешеную карьеру и наконец стал  директором  института.  И  первым
моим приказом был  приказ  об  увольнении  Фаныча.  Какое  облегчение  я
почувствовал после этого!
   Соскочил все-таки с этой  телеги,  что  везла  меня  к  усталости,  к
тяжести, к смерти!..

***

   На радостях я позвонил одному своему старому другу, позвал его в баню
попариться, размять кости, сбросить с себя накопившуюся пыль!
   Сладострастно предвкушая, как будет в пару  ломить  тело,  мы  прошли
через  двор,  усыпанный  кирпичом  и   стеклом,   прошли   по   мосткам,
установленным над свежевырытой канавой, и вошли в  темноватое  помещение
бани. Тускло светилась только касса в самом  углу.  Там  среди  мочалок,
штабелей мыла и почему-то уже мокрых распушенных  веников  сидел  Фаныч,
похожий сразу на лешего, водяного и домового.
   - Пиво есть в классе? - спросили мы у него.
   - Нет пива, нет! - с удовольствием  сказал  он.  Помню,  и  когда  он
работал у нас, главным его удовольствием было - отказывать.
   - Придется в другой класс, по пятнадцать копеек. Мы снова  шли  через
дворы, поворачивая, потом вошли в класс по  пятнадцать  копеек,  и  там,
тоже в углу, была касса, и в ней тоже сидел Фаныч! Сначала я растерялся,
был готов дать этому какое-то чуть ли не символическое объяснение...
   - Есть пиво? - спросил мой друг.
   - Есть... - неохотно сказал Фаныч.
   И тут я понял, в чем дело: просто стена, разделяющая баню на  классы,
упирается в эту кассу, выходящую сразу на две стороны. И с одной стороны
Фаныч продает билеты по восемнадцать, а с другой - за пятнадцать.  Одной
половиной лица говорит: "Есть пиво", а другой: "Нет".
   Стекло кассы вдруг задрожало  от  какого-то  приблизившегося  мотора,
потом дверь распахнулась и в темное пространство перед кассой вошла Аня.
Я не видел ее с тех пор... Только я хотел вступить с ней в беседу, как в
дверь толпами стали входить иностранцы.
   - О! -  гомонили  они  не  по-нашему.  -  Оригинально!  Русский  дух!
Колоссаль!
   Но Фаныч, однако, быстро развеял их  чрезмерное  оживление,  заставив
выстроиться  всех  в  очередь,  бросая  каждому  в  отдельности  тонкий,
завивающийся вверх билетик.

ВХОД СВОБОДНЫЙ

   Будит меня жена среди ночи, кричит:
   - Все! Проспала из-за тебя самолет! Беги за такси, быстро!
   Вспомнил: она же мне вчера говорила - экскурсия у них от  предприятия
на массив Гиндукуш!
   Накинул халат, понесся. Привожу такси, взбегаю  -  дверь  захлопнута,
жены уже нет.
   - Понимаешь, - таксисту говорю, - дверь моя, видишь ли, захлопнулась,
так что дать я тебе ничего не могу. Вот -  в  кармане  только  оказалось
расписание пригородных поездов за прошлый год.
   - Что ж, - говорит. - Давай.
   Положил расписание в карман, уехал. А я  дверь  свою  подергал  -  не
открывается, крепко заскочила. Пошел я  через  улицу  в  пожарное  депо,
знакомого брандмейстера разбудил.
   - Да нет, - он говорит, - никак  нельзя!  Нам  за  безогонный  выезд,
знаешь, что будет? У меня к тебе другое предложение есть: поступай лучше
к нам в пожарные! Обмундирование дается, багор! Пожарный спит  -  служба
идет!
   - Вообще заманчиво, - говорю.  -  Подумаю.  Пошел  обратно  во  двор,
бельевую веревку снял. Поднимаюсь, звоню верхнему соседу.
   - Здравствуйте! - говорю. - Хочу спуститься из вашего окна.
   - А зачем? - он говорит. Я рассказал.
   - Нет, - говорит, - не могу этого позволить, потому  как  веревка  не
выдержит, которая, кстати, моя. Вырвал веревку, дверь закрыл.  Спустился
я тогда вниз, к монтеру.
   - Сделаем, - говорит. - В мягкой манере!
   Собрал инструмент, пошли. Долго так возился мелкими щипчиками.  Потом
схватил кувалду - как ахнет! Дверь - вдребезги!
   - Вот так, - говорит. - В мягкой манере! А что двери  нет  -  ерунда!
Одеяло пока повесь!
   Ночью я, понятно, не спал. Тревожно. Такое впечатление вообще,  будто
на площадку кровать выставил.
   Вздремнул только, слышу - скрип! Вижу - вошел какой-то тип, с узлом.
   - Так... - меня увидел. - А нельзя?
   - Почему же нельзя? - говорю. - Можно. Двери-то нет, сам же видишь!
   Разговорились. Толик Керосинщиков его зовут... Ехал к брату своему за
пять тысяч километров - и в первый же вечер получил от него в глаз.
   - ... Но и он тоже словил! Усек? - Толик говорит.
   Ясно,  обидно   действительно   -   ехать   пять   тысяч   километров
исключительно для того, чтобы получить в глаз.
   Говорит:
   - Здорово мне у тебя нравится... Отдохну?
   - Давай.
   Прилег он на диван, ботиночки - бух! Накрыл я  его  картой  полушарий
для тепла.
   Соседка входит из сто одиннадцатой.
   - Сосед, - говорит. - Я у жены твоей, помнится, тазик  брала,  нельзя
ли еще и сковородку взять?
   - Да что там сковородка, - говорю, - садись! Сковородку бери, что там
еще? Может, еще чего-нибудь тебе надо?
   Потом увидел через отсутствующую дверь: влюбленные стоят на площадке,
мерзнут.
   - Входите! - говорю. - Чего мерзнуть?
   - Ой, а можно? - говорят. - Спасибо!
   Отвел я их во вторую комнату, оставил  -  только  они  там  почему-то
сразу принялись в домино играть... Бац! Я даже вздрогнул. Пауза, тишина.
Снова - бац!
   Ну, это уж не мое дело, пусть чем хотят, тем и занимаются. Пригласить
к себе, а потом еще действия диктовать... Зачем?
   На лестнице тяжелые шаги раздались. Входит водолаз. За ним  резиновый
шланг тянется, мокрый.
   - Все! - глухо говорит. - Моторюга не метет! Обрежь кишку, быстро!
   Обрезал кишку - перепилил тупым столовым ножом.
   Водолаз воздух вдохнул.
   - Ху-у! Ну выручил ты меня, браток! Потом еще - монтер снова зашел.
   - Ну, как без двери? - говорит. - Привыкаешь?
   - Да-а!
   - Вообще, - говорит, - жизнь вроде поживее пошла после  того,  как  я
дверь у тебя выбил.
   Тут является родственник. Кока. Кока Коля. Говорит:
   - Ну, как ты живешь?
   - Ну, как?
   - Даже двери у тебя нет.
   - Двери нет, действительно.
   - То-то вещей у тебя никаких нет.
   - Вещей действительно нет.
   - Откажись, - кока говорит.
   - От чего?
   - Сам, - говорит, - понимаешь.
   - Ей-Богу, - говорю, - не понимаю.
   - Ну, смотри!
   И тут же  врывается  другая  соседка.  Марья  Горячкина,  и  начинает
кричать, что ее муж, Иван Горячкин, в моей бездверной квартире пропал.
   - Давайте мне мужа моего! Не уйду, пока мужа не отдадите!
   На водолаза почему-то взъелась:
   - Отъел рожу-то!
   Плюнула ему прямо на стекло.
   Ушла.
   Кока говорит:
   - Ну, видишь?
   - Что вижу-то?
   - Послушай меня, - кока Коля говорит. - Видел  я  тут  объявление  на
улице: дверь продается, с обсадой и арматурой. Купим, поставим.
   - Да нет, - говорю. - Неохота чего-то.
   - Эх, - кока говорит. - Какой-то ты безвольный!
   - Я не безвольный! - говорю. - Я вольный!
   - А что это за типы у тебя?
   - Это, - говорю, - люди. Мои друзья. Толик Керосинщиков тут  зарыдал.
Водолаз ко мне подошел, по плечу ударил железной рукой.
   - Вот это по-нашему, по-водолазному! - говорит.
   - ... Ну и чего ты добился? - кока говорит.  И  тут  -  появляется  в
дверном проеме фигура и начинает полыхать синим огнем!
   - Марсианец, что ли, будешь? - говорю.
   - Ага.
   - Ну как вообще делишки? - спрашиваю.
   Стал с ходу жаловаться, что холодно ему на земле.
   Кока говорит ему:
   - Вот вы - марсианец.  Неужели  для  дела  такого,  как  межпланетный
контакт, не могли жильца другого найти - солидного, нормального!
   - Значит, не мог! - грубо марсианец ему говорит. Кока спрашивает:
   - Простите, почему?
   - До звонка не достаю - вот почему! Удовлетворяет  вас  такой  ответ?
Если бы тут открыто не оказалось, вообще мог бы на лестнице  заледенеть!
-
   Сидим  в  свете  марсианца,  беседуем,  вдруг  появляется  жена   (не
понравилось ей, видно, на Гиндукуше!).
   - Та-ак... - говорит. - А это еще кто?
   - Марсианец, - говорю. - Не видишь, что ли?
   - Знаю, - как закричит, - я твоих марсианцев!
   - Да ты что, - говорю. - Опомнись!
   - Не опомнюсь, - говорит, - принципиально! А где дверь?
   - Какая дверь?
   - Наша!
   - А-а-а... Разлетелась.
   - С помощью