рабкались по корме на
палубу, подползли к люку, сколотили замок и, повисев на руках, спрыгнули
вниз.
   В корабле-сарае было темно, пыльно, луч  света  проникал  через  люк.
Виталий с грохотом полез вдаль, в темноту. Потом на стене появилась  его
большая качающаяся тень - он зажег керосиновую лампу. Показались верстак
с прибитой доской-упором, подвешенные  на  стене  инструменты,  ведро  с
гвоздями. На полке цветные непрозрачные бутылки с красками.  Под  ногами
грохотали железяки - какие-то шестигранные палки, шестеренки.
   - Громи! -  выговорил  Виталий,  и  мы,  подхватив  железяки,  начали
громить все вокруг, переворачивать, разбивать, потом,  подвинув  к  люку
верстак, возбужденные, тяжело дыша, вылезли и бросились врассыпную.
   На следующий день к кораблю-сараю была выслана  разведка.  Мы  лежали
под широкими листьями  лопухов,  среди  красноватых  стеблей,  и  вот  -
затихли! - к сараю приближались хозяева. Они приставили лестницу, влезли
и тут увидели, что люк открыт. Контуженый спустился вниз и, разъяренный,
выскочил наверх.
   Он стоял, тяжело дыша, озирая  полынные  заросли.  Он  знал,  что  мы
где-то здесь, но не знал точно где.
   -  Если  какая-нибудь  сволочь...   мне   попадется!   -   Контуженый
недоговорил и оглушительно выстрелил...
   Ошалевший, я опомнился на другом конце пустыря... Оказывается, у него
есть пистолет!
   Но не ходить туда мы уже  не  могли  -  это  было  наше  зачарованное
пространство: от старого, заброшенного,  никуда  не  ведущего  шоссе  до
речки за кораблем-сараем, узкой, заросшей, но глубокой.
   Помню, как  мы  с  Виталом  ползем  среди  мясистых,  бордово-розовых
стеблей лопухов, доползаем до края и, тихо  отстранив  последний  лопух,
смотрим на корабль-сарай, на котором появилась вдруг огромная мачта!
   - Антенна... для передатчика! - горячо шепчет мне на ухо Витал,  и  я
скорее по дозам теплоты,  чем  по  звуку,  угадываю  буквы,  которые  он
говорит.
   Мы ползали туда  каждый  день.  Визг  пилы,  шарканье  рубанка,  стук
молотка слышались одновременно, непонятно было - сколько у них рук?
   То лето кажется теперь длиннее, чем все, что было после него. Потом я
уехал и - через  целую  жизнь  -  вернулся,  но  это  лето  все  еще  не
кончалось.
   Я проснулся в нашей комнате, затемненной  тяжелыми  шторами,  взял  с
близкого  стула  будильник,  чтобы  разглядеть  стрелки,  и   вдруг   он
раздребезжался прямо мне в лицо!
   Я встал, оделся и побежал искать Витала - мы не виделись так давно!
   Дом его был на пустыре,  далеко  вокруг  не  было  других  домов.  Он
состоял из двух соединенных флигелей за  каменной  стеной.  Я  нажал  на
дверь - она открылась. В комнате никого не было.  Я  вошел.  У  окна  их
комнаты рос высокий сиреневый куст, и  свет  проходил  в  комнату  через
дырку в этом кусте узким лучом. Вдруг стало темно и опять светло. Свет -
темнота, свет - темнота сменялись все быстрей и быстрей. Обернувшись,  я
успел понять, что с ветки перед окном, замахав крыльями, слетела птица.
   Я долго неподвижно  стоял  в  тишине,  потом  тихо  щелкнул  суставом
пальца, почувствовав, что щелчок скопился. Может, Витал во втором дворе?
Обогнув флигель, я вышел во второй, глухой двор. Там было тихо и  жарко.
Я пошел обратно. Ну, ясно, он там, где самое интересное - корабль-сарай!
   Я пробежал через заросли, но сарая на месте не оказалось! Я удивленно
смотрел на пустое место, потом случайно глянул вдаль и  увидел,  что  по
речке уплывает корабль-сарай...
   И тут что-то щелкнуло у меня внутри и развернулось,  как  зонтик  или
как вырвавшаяся из чехла бабочка.
   Я не смог тогда сказать, как называется это чувство... Потом мог  его
назвать, но самого чувства уже не было.
   Я долго жил, уверенно считая кольцо автобуса  концом  света,  и  лишь
совсем недавно беспокойство снова посетило меня.
   Может, это было влияние кометы, приближающейся к нам?
   - Ухожу! - сразу сказал я жене, вернувшись домой.
   - Куда?
   - В бесконечность!
   - Что, новый пивной бар?
   - Нет. В первозданном смысле.
   - Да брось ты! - ласково  сказала  жена.  -  Вечером  ребята  придут.
Посидим. Дод расскажет анекдот... Вот этого я как раз и не хотел!
   - Ну, об экологии поговорим! - идя на крайнюю уступку, сказала она.
   - Ну хорошо... тогда я завтра пойду!
   - Завтра  сложнее,  -  озабоченно  заговорила  она.  -  Завтра  Марфа
Даниловна обещала зайти.
   И вот так всегда! Вместо кометы имеем  уже  Марфу  Даниловну.  И  так
любая резкая идея обволакивается, усыпляется, подменивается!
   - А что тебя конкретно там интересует? - поглядев на  меня,  спросила
жена.
   - Комета.
   - Какая комета? - строго вдруг  спросила  она  (словно  некоторые  из
комет известны ей своей легкомысленностью).
   - Когоутека.
   - Кого-кого?
   - Когоутека!
   - Ах, Когоутека! - с облегчением сказала жена, как будто это в  корне
меняло все дело. - Так вот же она!
   Она бросила мне журнал. Но никакой кометы там, естественно, не  было.
Была клякса, вернее, отсутствие кляксы - типографской краски  на  темном
фоне.
   Нет, в этот раз я на эту подмену не  соглашусь.  Я  уже  имел  вместо
вихря  -  одноименный  пылесос,  а  вместо   галактики   -   одноименную
соковыжималку.
   - Все! - сказал я себе. - Сейчас или никогда!
   - Тебе бы лишь из дому уйти! - зло проговорила мне вслед жена.
   Я  выскочил  на  улицу,  впрыгнул  в  автобус.  Я  доехал  до  конца,
посмотрел: никакой бездны наверху не было,  все  забивал  свет  согнутых
фонарей.
   Я сел в загородный автобус и вышел возле одинокой будки, стоявшей  на
краю огромного темного поля.
   Я долго хлюпал по грязи и воде и,  только  войдя  в  полную  темноту,
поднял голову.
   О-о-о-о! Вот это другое дело!
   ... Но где ж комета? Я долго искал ее среди бесчисленных звездочек  и
вдруг увидел ее в самом низу, у горизонта, - тусклая звездочка с летящим
от нее маленьким лучиком... Во-от! Я пристально смотрел на  нее,  и  мне
показалось, что она движется -  лучик  чуть-чуть  развернулся.  Потом  я
заметил, что лучик еще вырос. Что  такое?  Об  этом  ничего  не  писали!
Сердце вдруг запрыгало, как пойманная рыба... Точно! Приближается!  Знал
бы я, что это так страшно!
   И тут, словно вспомнив обо мне, лучик повернулся и стал светить в мою
сторону!
   Это уже не мерцание - свет! За кочками на пустыре протянулись длинные
подвижные тени.
   Слепящий шар приближался все быстрее - и  вот  весь  мокрый  пустырь,
всегда темный по ночам, осветился ярким мертвенным светом!
   Быстро стал нарастать страшный грохот. Я почувствовал, что земля подо
мной дрогнула. Я сделал шаг, поскользнулся,  упал.  Земля  прыгала  подо
мною, как живая.
   Потом я поднялся и  увидел,  как  по  насыпи,  сотрясая  все  вокруг,
промчался тяжелый товарный поезд...
   То хохоча,  то  снова  испытывая  возвращающиеся  приступы  ужаса,  я
приехал домой и лег.
   Проснулся я на какой-то длинной веранде.  Солнце  освещало  ее  через
крайнее  оранжевое  стеклышко.  Я   долго   лежал   неподвижно.   Солнце
передвинулось, светило через следующее стеклышко - красное, потом  через
следующее - зеленое... и, быстро миновав все стекла террасы, скрылось за
дощатой стеной. И почти сразу же  показалось  в  начале,  снова  светило
сквозь оранжевое стеклышко, потом  через  красное...  Прошло  через  все
стеклышки еще быстрее и почти сразу же засверкало через первое... Третий
круг... Четвертый! Я закричал.
   Я  заболел.  Официально  считается,  что  я  простудился,  шастая  по
пустырю. Но на самом-то деле - меня продуло из бездны.
   Прошло некоторое время, прежде чем  я  стал  выздоравливать.  Ко  мне
постепенно возвращались слух, зрение, нюх, причем  свежие,  обостренные,
словно бы отдохнувшие  и  встряхнувшиеся,  и  сопровождалось  это  давно
забытым блаженством.
   Как рыхло, кусками,  с  клейким  прохладным  ветерком  отпадают  кипы
страниц в перелистываемой книге.
   На дне чистой, вымытой, блестящей чашки свет лежал контуром яблочка.
   Я  поднялся,  вышел  в  прихожую.  В   плоском   луче   солнца   пыль
закручивалась галактиками. Вот сверкнула муха, как комета. Я  закашлялся
и увидел, как в пыли проплыло три волны кашля.
   Я спустился на улицу. По стене высокого  дома  медленно  ползла  тень
строительного крана и вдруг, дойдя до конца, быстро скользнула за угол.
   Потом я посмотрел вверх - солнце было на месте.

9. Уход

   Мы сидели на кухне с женой и дочкой.
   - Так ты, значит, Барбосом была? - Жена засмеялась.
   - Да, - усмехаясь, ответила дочь.
   - А ты в шапке была?
   - Конечно!
   - А этой... Жужу кто был? - спросил я.
   - Светка Ловицкая, - небрежно ответила Даша.
   - Ловицкая?
   - Ну да. Она полька.
   - А она в чем была? - спросила жена.
   - Она ни в чем. Только с бантом на шее,  и  лапы,  то  есть  руки,  -
усмехнулась дочка, - держала на такой  красивой  пуховой  подушечке.  Ей
папа такие подушечки из Польши привозит.
   - А что он, в Польшу часто  ездит?  -  сразу  встрепенулась  жена,  с
упреком поглядев на меня: "Вот видишь!"
   - Да нет, - объяснила Даша. - Он вообще в Польше живет.  А  Светка  с
мамой здесь. Мы с женой поглядели друг на друга.
   - Может, и мне тоже в Польшу за подушечками? - усмехнулся я.
   - Пожалуйста!  -  обиженно  сказала  жена.  -  Можем  хоть  и  вообще
развестись! Выменяю я себе комнатку в центре и буду жить припеваючи. Еще
умолять меня будешь, чтобы зайти ко мне на чашечку кофе с коньяком.
   - В таком разе, я думаю, придется приносить с собой не только коньяк,
но и чашечку кофе!
   Усмехаясь, мы глядели друг на  друга,  и  вдруг  резкая  боль,  почти
забытая, скрючила меня.
   - Чего это ты? - недовольным тоном спросила жена.
   Я не ответил. Продолжая  улыбаться,  выпрямился.  Но  сам-то  за  эту
секунду оказался совсем, можно сказать, в  другой  опере.  Все  понятно.
Опять! Рецидив болезни! Какой-то я получаюсь рецидивист...
   После  завтрака,  сказав,  что  помчался  на  работу,   я   пошел   в
поликлинику. И вот снова - выветрившийся почти из  сознания  медицинский
запах, длинные унылые очереди с разговорами о болезнях.  Что  делать?  В
молодости мы все кажемся себе вечными и гениальными...
   Нормальный ход человека: юность - семья - больница.  Еще,  кому  дико
повезет, - творчество. И мне повезло. Все-таки, положа руку  на  сердце,
сделал кое-что - и в работе, и  в  жизни.  О  чем  же,  собственно,  еще
мечтать? Все нормально. Нормальный ход.
   - У кого двенадцатый номерок?
   - У меня! - ответил рыхлый мужчина.
   Подсел я к нему, и тут же он с  больничной  непосредственностью  стал
рассказывать:
   - Сейчас хирурги через какую-то трубу прямую кишку у меня смотрели...
Говорят, какие-то полипы у меня там.
   - Да?
   - Я что думаю? Не рак ли это? Может, направление в  онкологию  у  них
попросить?
   - Но маленькие, говорят, полипы. Ноль два  на  ноль  два.  А  у  вас,
извиняюсь, что?
   - Рак пальто!
   Да-а. Веселая у меня теперь компания! Другой мужчина, интеллигентный,
элегантно одетый, к нам подсел.
   - Я, собственно, не по своим  делам  сюда,  -  виновато  улыбнувшись,
говорит. - Насчет сына узнал.
   - Ну и как?
   - Считают, не больше трех месяцев жить ему осталось. Да сын и сам уже
об этом догадывается!
   - Ну... и как?
   - Просит все, чтобы мы брюки ему шили с раструбами внизу,  как  модно
сейчас. Мы шьем.
   Было тихо, потом  появилась  маленькая  красноносая  уборщица,  стала
мести, стуча шваброю по ножкам кресел. Особенно  она  не  усердствовала,
половину оставляла - видно, процесс этот не особенно ее увлекал...
   Двенадцатый номер,  сидевший  передо  мной,  вдруг  стал  изгибаться,
сползать с кресла, болезненно гримасничать. Я хотел  уже  спросить  его:
"Что с вами?" - но тут он дотянулся до бумажки,  оставленной  возле  его
кресла, и щелчком подбросил ее в общую кучу...
   Наконец я вошел в кабинет.
   Врачиха спросила мою фамилию, достала из папки мою карточку  и  стала
читать. Долго, не шевелясь, она читала мою карточку, потом стала писать.
Писала минут пятнадцать, не меньше, потом закрыла карточку, положила  ее
и захлопнула папку.
   - Все, - сказала она.
   - Как все?! - Я был потрясен.
   - А что вы еще хотели бы?
   - Я?.. Да, собственно, ничего. Может, мне к хирургу на всякий  случай
зайти?
   - Зайдите. - Она пожала плечами.
   Хирург, крупный лысый мужчина, размашисто ходил по широкому  светлому
кабинету.
   - Видели? - Он обвел рукою свой кабинет. Как  надо  отвечать?  Видел?
Или - нет?
   - А вы думаете, это они?  Я  все  отделал  своими  силами!  Благодаря
старым связям с  генеральными  директорами  предприятий.  Вы  видите,  -
постучал он ногтем по стене, - бак-фанера. Вы строитель, кажется?  -  Он
мельком поглядел на мою карточку.
   - Да.
   - Вы представляете, что это значит - достать бак-фанеру?
   - Представляю.
   - И я благодаря своим связям достал бак-фанеру на всю поликлинику.  Я
говорю им: "Пожалуйста, берите!" И знаете что они мне отвечают?
   - ... Что?
   - У нас нет для этого транспорта!
   Он сардонически захохотал, потом, обессиленный,  брякнулся  рядом  со
мною  в  кресло,  посмотрел  мне  в  глаза  умно  и  проницательно,  как
единомышленнику. Мы мило побеседовали с ним о бак-фанере, и я пошел.

***

   Дома меня не ждало особенно сильное сочувствие. Жена,  как  я  понял,
отнеслась к болезни моей, как к  мелкому  недоразумению.  Поведение  мое
вызывало у нее лишь недоумение и презрение: в  то  время  как  настоящие
люди зарабатывают бешеные деньги  и  одевают  своих  жен,  этот  выдумал
какую-то глупость, никому больше не интересную, кроме него!
   Но поругаться мы в этот раз не успели: пришел Леха.
   - Вот что, старик, хватит дурака валять! - сурово  проговорил  он.  -
Один раз ты проэкспериментировал со своим организмом, теперь тебе надо к
хорошему  хирургу.  Хватит!  Дийка  вот  сговорилась  тут  через   своих
знакомых.  Тут  вот  написано,  к  кому  и  куда.  Скажешь,  от  Телефон
Иваныча...
   Я посмотрел.
   - Ядрошников... Интересно. И первый мой хирург Ядрошников  был...  Ну
тот, который практиковался на мне.
   - Однофамилец! - сурово Леха говорит. - Этот классный специалист, все
рвутся к нему. По полтора года в очереди стоят,  чтоб  под  нож  к  нему
лечь. Благодари Бога, что у Дийки знакомые такие!
   - Благодарю.
   Пошел по указанному адресу. Больница та самая, в которой я  и  раньше
лежал! Говорю вахтерше:
   - Мне к Ядрошникову.
   - К Федору Ляксандрычу?
   Тут только и понял я: это же Федя, который первую свою и одновременно
первую мою  операцию  делал!  Когда-то  просил,  чтобы  оперировать  его
допустили, а теперь, наоборот,  рвутся  к  нему.  Надо  же,  какой  путь
проделал! И с моего живота восхождение его началось. Просто  счастлив  я
был это узнать.
   - Счас он выйти должен, - говорит вахтерша.
   И появляется гигант Федя! Но выглядит потрясающе:  бархатный  костюм,
сверху замшевая куртка, кожаное пальто переброшено через руку.
   - О, - тоже обрадовался, увидев меня. - Снова к нам?
   - Ну как? - Я на него внимательно посмотрел. - Жизнь удалась?
   - Да, - говорит. - Пошли дела с твоей легкий руки. Сели мы  с  ним  в
машину. Федя выжал на своем "жигуленке" под девяносто, потом говорит:
   - Домой надо срочно, дома меня ждут. Так что извини, около метро тебя
выброшу.
   - Девушка, что ли? - улыбаясь, спрашиваю. Федю даже перекорежило.
   - Да ну! - возмущенно говорит. - Вот еще! Придумал  тоже,  девушка...
Клиенты! Клиенты меня ждут. Рентгенограммы смотрю  их,  анализы.  Решаем
мирком да ладком, кто башляет мне за  операцию,  кто  нет.  Знаешь,  как
говорят: "Кто лечится даром - даром лечится!" Тебя на какое записать?
   Вылез я у метро, совершенно убитый. Знал бы я, что таким он окажется,
не помогал бы ему карьеру начать. А он  разогнался,  гляжу,  и  вот  как
теперь использует свой талант! А где я возьму деньги (сто рублей)?  Я  и
семье-то, уходя, семьдесят пять всего оставляю (все  рассчитано).  Да-а.
Жизнь не удалась.
   Прихожу домой. Жена спрашивает:
   - Ну что?
   - Договорился, в принципе.
   - Ну, а как тебе твой хирург?
   - Потрясающе! - говорю. - В твоем вкусе.
   - Вот это здорово, повезло тебе! - радостно говорит. - А  где  будешь
оперироваться?
   - Да в той же самой больнице. На Обводном.
   - Ну-у, как неэлегантно! - разочарованно жена говорит.
   - Ну, ясно, - говорю. - Ты бы, конечно, мечтала, чтоб я  в  "Астории"
оперировался или, в крайнем случае, в "Европейской".
   Кивнула. Смотрели, улыбаясь, друг на друга.
   Потом она в магазин отправилась, я на кухне сел, тупо в окно  смотрел
и по новой вдруг загрустил.
   Возвращается она, видит меня, говорит:
   - А когда тебе уходить-то?
   - Девятого, - встрепенулся.
   - Ну, - легкомысленно говорит, - это еще черт знает когда!
   Конечно, черт знает когда, но и я  тоже  знаю  -  через  четырнадцать
дней.
   Стал в кабинете бумаги свои раскладывать: это -  сюда,  это  -  туда.
Стихи свои прочитал. Странные какие-то! Откуда взялись  они,  непонятно,
куда зовут - тоже неясно. Какая перспектива их ждет?  Никакой!  Прочитал
еще раз - и безжалостно сжег! Но по одному экземпляру на  всякий  случай
оставил.
   Потом Дзыня приехал на немыслимом  "шевроле",  целый  веер  вариантов
передо мной развернул:  одна  больница,  другая,  при  этом  одна  лучше
другой!
   - Ну, прямо глаза разбегаются! - ему говорю. - И это все, чего  ты  в
жизни добился?
   Обиделся, ушел.
   Оставшиеся дни отдыхал я, читал, чего за  свою  жизнь  не  успел  еще
прочесть, с дочкою разговаривал, театры посещал...  Но  настал  все-таки
последний день. У всех когда-нибудь последний день настанет!

***

   Встал рано я, по квартире побродил. Жена с дочкою  спали  еще.  Дочь,
как специально, накануне тоже заболела, ангиной.  Посмотрел  я  на  нее:
температура, видно, губы обметанные, потрескавшиеся, спит неспокойно.
   Перешла недавно в новую школу. Как радовалась вначале, но  потом  все
так же сложилось, как и в прежней. Человека-то не изменишь!
   Я вспомнил, как в один из первых школьных дней она вбежала ко  мне  в
кабинет, торопливо натягивая  халатик,  радостно  закричала:  "А  у  нас
гости!"
   И вот все расклеилось. Заболела - никто из "гостей" ее не навестил...
   Почувствовав, что я смотрю на нее, дочка открыла глаза, улыбнулась.
   ... В этот день температура поднялась у нее  до  тридцати  девяти.  У
меня все, что я ни съедал, тем же путем выходило наружу. И  даже  песик,
желая, наверно, внести свою лепту, старательно наблевал посреди ковра.
   Только  одна  жена  со  свойственным  ей  легкомыслием  не   унывала:
приплясывала по квартире, подтирала за песиком, тормошила нас.
   - Ничего, продержимся! -  говорила  она.  Потом  я  делал  прощальные
визиты. Дзыня на этот раз не  хвастался  своими  вариантами,  поговорили
нормально.
   - Как ты думаешь, жизнь удалась? - Дзыня спросил.
   - Конечно! - ответил я. - Была ведь она? Была! Любовь... тоже. Работа
была! Друзья есть. Самое глупое, что можно сделать, -  это  не  полюбить
единственную свою жизнь!
   Потом я к Лехе зашел,  но  Леха  после  ссоры  с  женой  принял  меня
довольно сурово.
   - Ну, все, старик, ухожу в небытие! - сказал я.
   - Надо говорить: "В небытиё"! -  сварливо  проговорил  он,  и  больше
никаких эмоций с его стороны не последовало.
   Дома меня ждал  необыкновенно  изысканный  ужин,  жена  подавала  все
торжественно, гордясь.
   - Балда! - сказал я. - Ведь мне ж всего этого нельзя!
   Она обиделась. Бодро простившись с дочкой, я погасил свет,  лежал  на
диване, рассматривал полки с книгами, любимые картинки на  стенах.  Ночь
была светлая - возле самого окна  светила  луна.  Потом  раздался  тихий
стук, дверь отъехала, и в щель просунулась кудрявая головка жены.
   - Можно к тебе, а то мне страшно, - сказала она.
   - Входи, - приподнявшись на подушке, ответил я.
   - ... Ой, ну ты где? - услышал я потом ее  голос.  О