с кинет - все было туманно.
   Вероятно, плохо все кончится, как при заговорах и положено.
   Геныч, с виду булыжник, кирпич, мог, слегка  дунувши,  часами  Гомера
лудить! И многие из нас, "соколов", тоже Гомера  уважали  -  про  нашего
брата человек писал:

   Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одисеев;
   Платьев надев, изощренный свой меч на плечо он повесил...

   Уходя в увольнительную, часто шутили: "Изощренный меч свой взял?"

   После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши,
   Вышел из спальни, лицом лучезарному Богу подобный.

   Всю ночь Гомера читали, пока не

   Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос!

   - Все! - Геныч резко  поднялся,  скинул  махровый  халат.  Под  левым
соском у него открылась надпись, которую он сделал, когда во французский
иностранный легион заслан был: "Эль сон тут шосон софт  маман!"  -  "Все
суки, кроме маман!" Надо будет и себе сделать такую же,  если  будет  на
чем! - Все! - Геныч оделся в хаки. - Цезаря сегодня не станет! Внезапная
смерть на унитазе. Анализы соответствуют.  А  кто  захочет  вдруг  этому
помешать, - взгляд на меня, - отправится за ним!
   Вышел. Мы с Ромкой еще допивали.
   По белому известковому  серпантину  на  горе  ползли,  как  гусеницы,
длинные черные машины.
   - О! Похоронная процессия! - проговорил пьяный Ромка.

***

   И уже из темного окна аппаратной я вижу,  как  Зайчика  из  трапезной
бережно  под  руки  ведут  на  "электрический  стул".  Не  терпится!  На
мраморном крыльце, как богиня мщения, застыла Нелли.
   Верещит зуммер.
   - Дальнюю врубай! - хрипит в трубке Грунин.
   - Есть!
   Гудение изменилось - пошла дальняя!
   На горизонте полупрозрачные, как рыбы, рисуются  военные  суда.  И  в
других странах и континентах тоже загудело: застыли  в  ожидании  биржи,
министерства, подводные лодки.  Ждут  сигнала  с  нашего  унитаза!  Свои
делишки под наш грохот тоже хотят провернуть!
   Зайчик останавливается, тяжело дышит. Потом, улыбаясь, говорит что-то
Генычу - тот, укоризненно качая головой, протягивает ему  сигарету.  Дым
плывет в солнечном луче.  Последнее,  можно  сказать,  желание  -  перед
"электрическим стулом", сделанным мной!
   "Ты  помнишь?  В  нашей  бухте  сонной  спала  зеленая  вода,   когда
кильватерной колонной вошли военные суда". Любимое наше стихотворение  с
Ромкой. Сейчас Зайчика шлепнут "с чувством глубокого удовлетворения".
   Я вдруг выскакиваю из окна прямо на заросший  склон,  лезу,  цепляясь
окровянившимися руками за  острые  плети  ежевики,  долезаю  в  тени  до
Тронного Зала, карабкаюсь в  окно.  Солнечный  коридор  с  торжественной
дорожкой. Дверь с художественной резьбой - Маркел не удержался.  Солнце,
тишина. От крыльца - веселые голоса, летит дым.
   Распахиваю дверь, запахиваю. Расстегиваю бляху,  опускаюсь  на  Трон,
засовываю задвижку! Все-таки хорошие работники у нас - сделали задвижку,
как будто к Генеральному кто-то может рваться во время этого!
   Ну!.. Не получается! Робею! Ну, спокойно  же,  возьми  себя  в  руки!
Разнобоем приближаются шаги. Дверь дергается. Изумленная пауза...
   Ну же... не робей!
   Дверь дергается посильнее.
   - Занято! - сдавленным голосом кричу я.
   Долгое изумление в зале. Занято? Здесь?
   Ну же! Я поднимаю голову и не удерживаюсь от хохота - все-таки Маркел
намалевал пейзаж. Но где! На потолке!  Уходящие  в  синеву  пики  гор  и
парящий маленький сокол. Я хохочу, и  сотрясение  всего  организма  дает
результат: шипят подо мною "сверхчистые", засвистел компьютер  в  бачке!
Отбой! "Здоров! Практически здоров Генеральный! На весь мир  здоров!"  Я
гляжу на улетающего сокола и хохочу. Оказывается - мой аппарат и спасать
может, не только губить!
   Я гляжу, откинувшись, в небо, -  из  двери  вылетает  щепка,  и  пуля
чиркает мне по лбу.
   Я лечу все выше в небо. Маленький, в сущности,  этот  Тронный  Зал  -
закрыт фактически весь одним платаном! И платан - тоже маленький!
   И вся Земля - небольшая.

***

   ... Я задыхаюсь. Чувствую, что на мое лицо натянута  горячая  влажная
маска.  Из  последних  сил  поворачиваю  голову,   маска   с   чмоканьем
отлипает... я втягиваю воздух. Пахучий, больничный! Открываю глаза. Надо
мной тяжелое, пористое, но умиленное лицо Зайчика. Из переполненных  его
глаз катятся слезы. Его большой влажный рот еще полуоткрыт после поцелуя
и прерывисто дышит. Да и я сам после поцелуя тяжело дышу. Надо же, какие
страсти в больнице! На лоб мне капает его горячая слеза и прожигает меня
насквозь, до самого сердца. Оценил все-таки!
   Чувствую, что и мои собственные слезы пробивают горячие,  извилистые,
щиплющие дорожки по моим щекам. Всхлипнув, я поднимаю голову, вижу белую
просторную палату, за окном  среди  упругих  зеленых  листьев  -  цветок
магнолии, похожий на разрезанное  крутое  яйцо.  Все-таки  не  пропадает
добро!
   Но, оказывается, не пропадает и зло! Всех, кто хотел упечь Зайчика на
"электрический унитаз", Зайчик сам упек!
   Сажать не стал, а тем более расстреливать - не те времена.
   Просто подарил всех  заговорщиков  Мбахву  во  время  его  дружеского
визита сюда: Геныча - в охрану, Ромку -  личным  хирургом...  Грунина  -
военным консультантом!
   Ну, просто царские подарки! От подарков не  принято  отказываться,  а
тем более - когда-либо их возвращать. Не уверен, правда, что подарки так
уж понравились самому царю. Особенно - Грунин, который  жить  не  может,
чтобы не затеять переворот!
   А где Нелли? От страха буквально холодею. Конечно, я и  не  надеялся,
что она меня посетит, но почему-то я даже и не чувствую, что она здесь.
   - А... где?..
   В царском гареме!
   Решив, что я окреп уже достаточно, раз выдерживаю подобные  известия,
мне передают и последние слова Геныча: обещал прислать  мне  весточку  в
виде пули!
   За что?
   Окончательно выздоровев,  я  понимаю,  за  что.  Карьера  моя  делает
бешеный скачок! Теперь я занимаю место Геныча на дне лимузина. Теперь  я
- Трон Генсека!

***

   Может - для теперешней моей головы это самое то: удерживать  его  зад
на крутых поворотах? После контузии не шибко стал соображать!
   Порой сквозь пуговичную дырочку в его  плаще  вижу  Колизей  или  там
Нотр-Дам... Ни фига особенного!
   Геныч на этом месте взбунтовался.  Но  я  терплю:  следующий  "седок"
может быть потяжелее!
   И все было бы терпимо. Если бы не!..
   Не мелькнул знакомый  пыльный  пейзаж!  Холмы,  баобабы.  Вот  уж  не
представлял раньше, что эта картина будет так душу рвать!
   На ступени дворца выходит Мбахву. Как-то он раздался, потяжелел.  Его
ноша тоже нелегкая - взять тот же поцелуй с Зайчиком!
   Душно. Окна в офицерской столовой затянуты металлической сеткой - как
бы от мух. На самом деле от людей: местное  население  стоит  у  окон  и
жадно смотрит, как мы едим.
   Все время озираюсь: где же мои друзья? Не встретили!
   Подходит щеголь вестовой:
   - Не могли бы вы встретиться с Романом Юрьичем? Он ждет вас у себя  в
кабинете.
   Наконец-то!
   Идем по больничным коридорам. Много лежит местных, но есть и наши: за
границей, в пяти километрах отсюда, идет война.
   Входим в кабинет с витражами: бывшая  комната  настоятеля  монастыря.
Навстречу  поднимается  Ромка  -  гладкий,   вальяжный.   Снисходительно
обнимает меня, хлопает по спине - словно Пушкин в  ссылке  какого-нибудь
заезжего Кюхельбекера. Смотрим друг на друга.
   - Вот - бровь вчера сжег:  электропилой  кость  пилил!  -  усмехается
Ромка. Да... жизнь!
   - Тебя тут один клиент хочет видеть.
   Геныч! Наконец-то!
   Идем по коридорам, проходим стеклянную солнечную  галерею,  дальше  -
просторные залы, больных нет. Во Геныч устроился!
   - ... Что с ним?
   - Да - обычная местная штука: слоновье яйцо!
   - ... Слоновье?
   - Ну, да. Крохотная местная мошка, даже  без  крыльев,  забирается  в
мошонку по струе и вьет в яйце гнездо. Предпочитает правое.
   Геныч! Прости меня! Это ж я тебя сюда упек!
   У высоких стеклянных ворот - охранники:  в  темных  масках  с  узкими
прорезями, не поймешь даже, местные или наши.
   Ромка произносит гортанную фразу - и они отстраняются.
   Геныч!..
   С кресла тяжело поднимается Мбахву. Мы обнимаемся.
   - А помнишь, как в общагу ходили, -  улыбается  он  с  натугой.  -  И
ничего! А тут!.. Хочешь, покажу яйцо?
   Выражаю нетерпеливое желание...
   Да, курсантская дружба не ржавеет. Вспоминаем, кстати, одно посещение
общаги "с вытекающими последствиями". Было дело!
   Оба понимаем, что от общаги разговор пойдет  к  самому  главному,  но
Мбахву начинает издалека:
   - Ты знаешь, кто я?
   - А хули не знать? Ты - царь!
   - Нет, я не царь. Я блад.
   - Кто?
   - Блад!
   Не совсем понял его, но больного царя переспрашивать неудобно.
   - Почему? - вежливо спрашиваю.
   - Потому что я поступил как блад! Знал, что ты Нелли любишь, но  взял
ее сюда! Политика, блад!.. Теперь она  убежала  от  меня.  Я  знаю,  где
она... но не трогаю. Бладом работает!
   - Слушай. Ты все говоришь: блад. Это что, английское слово?
   - Нет. Это русское слово!
   - Хочешь увидеть ее? Поехали!
   Мы выходим через низкую дверку в грязный  хозяйственный  двор.  Здесь
стоит два тарантаса, таких, как возят туристов - сплошь  в  кисточках  и
бубенчиках. Лошадки, светлеющие от коричневого хребта  к  желтому  паху,
хватают из кучи длинную ярко-зеленую  траву.  На  козлах  сидят  грязные
темнокожие мальчишки.
   И это все! Тарантас, скрипнув, скособочивается  под  Мбахву  -  мы  с
Ромкой кое-как уравновешиваем его. Мбахву  опускает  бурнус  на  лицо  -
неофициальный выезд.
   Задребезжав, трогаемся. На втором тарантасе - единственный охранник с
узкой прорезью для глаз.
   Мы враскачку катимся по узкой  глинобитной  улочке,  и  взгляд  сзади
прожигает мне спину - столько ненависти в нем!
   Кто здесь может так ненавидеть меня? За что?..
   Геныч!!
   Я вскакиваю. Ромка мгновенно усаживает меня.
   - Тихо ты! Он шуток не понимает!
   Мы проваливаемся в яму и с трудом выползаем из нее.
   Геныч! Я оборачиваюсь, но с опаской. Он сидит, как изваяние, поставив
автомат на колено.
   Мы выезжаем на набережную. Серое слепящее море. У всех причалов стоят
огромные  наши  рудовозы,  высотою  до  неба.   Удивительная   советская
ханжеская  привычка  -  называть  огромные  океанские  корабли   именами
городков и поселков, никогда не видевших моря,  с  населением  наверняка
меньше, чем на этих кораблях! Воробьевск, Кратовск,  Устюжна,  Соть!  Но
сердце все равно сжимается.
   Огромные краны гребут из вагонов руду, уносят в небо.
   - Я блад! - снова с отчаянием произносит Мбахву, но сейчас он имеет в
виду другое.
   Едем. Гляжу по сторонам. За портом начинаются  совсем  жуткие  улицы.
Глинобитные мазанки. Дети в язвах кидаются с криками к повозке,  хватают
за обитые медью спицы, ямщик радостно бьет их кнутом.
   На грязной площади останавливаемся.
   - Все! Дальше не могу! - произносит Мбахву. - Давайте пешком!
   Колесницы,  звеня,  разворачиваются  и  уезжают.  Геныч  с   поднятым
автоматом остается на улице, но не приближается ни  на  шаг.  Безвольно,
безуспешно машу ему рукой - и следуем дальше.
   - Понял, где она живет? - говорит Ромка. - Я, конечно, пользую  ее...
по старой дружбе.
   Я останавливаюсь... Что значит - пользую?.. Как врач или?..
   - Здесь! - показывает Ромка.
   Маленькая глинобитная хатка с отбитым углом: солома торчит из  стены,
сделанной из засохшего навоза. Двери нет! Только темный проем, прикрытый
оборванной занавеской!
   Я зажмуриваюсь. Вот и собралась опять наша команда! Но как!!
   Я резко оборачиваюсь. Ненависть бьет из глаз Ге-ныча - даже, кажется,
расширяя прорезь!
   - Геныч! - Я кидаюсь к нему.
   - Стой! - кричит Ромка, но тормознуть я не успеваю.
   Автомат начинает дергаться. Горячие спицы прожигают меня.
   Геныч!
   Я падаю на него... и вижу, что кожа возле глаз - черная!
   Это не Геныч! Вот так! Не удалось  Артему  устроить  своего  брата  в
депо!
   Душа моя с ликованием взлетает.
   Свет без конца и без края, далекое, но приближающееся пение флейты...
Неужели увидимся?

***

   ... Я поднимаюсь с подушки. За окном - широкий серо-гранитный простор
Невы.
   Покашливание. У  постели,  почему-то  наклонной  (я  почти  стою),  -
звездопад на погонах: они настолько крупные,  что  сияют  сквозь  тонкий
больничный халат.
   Грунин! Алехин!
   - Ну, наконец-то! - произносит, улыбаясь, Алехин,  и  в  богатом  его
голосе слышно многое: и наконец-то я открыл глаза,  и  наконец-то  есть,
что увидеть: новое время!
   Портрет Зайчика еще висит на стенке, но уже запыленный, забытый.
   - Ну,  все!  -  хрипит  Грунин.  -  Хватит  тебе  под  задом  сидеть!
Освободитель!
   - Он прав! -  улыбается  Алехин.  -  Ваша  голова  занимала  явно  не
соответствующее ей  место.  Такими  людьми,  как  вы,  теперь  никто  не
позволит нам разбрасываться!
   Чуть было не разбросались! Слезы умиления душат меня,  но  я  все  же
трезво пытаюсь понять: по какому случаю такой парад? Неужто только  ради
меня? Ну, соображал вроде  что-то...  называли  меня  то  "цифроед",  то
"шифроед"... дураков на ту технику и не брали!
   - Поправляйтесь! - улыбается Алехин, и они уходят.
   Потом так же торжественно, с целым консилиумом появляется  Ромка.  На
петлицах у них, медицинские значки - змея над чашей,  а  не  колесики  с
крылышками, как у нас.
   - Ну, что, пузырь? - Ромка светится самодовольством.
   Везет мне: выстрел  в  меня  послужил  сигналом  к  перевороту.  И  в
больнице, уже под обстрелом, когда рушился последний  Оплот  Социализма,
Ромка  сделал  мне  уникальную  операцию,  извлекая   пули,   и   теперь
рассказывает коллегам о ней.
   - ... Повернись! Нашел куклу!
   - Все!
   Консилиум удаляется с прохладным ветром.
   ... Больше желающих нет?
   Неожиданно приходит Маркел. Под халатом у  него  -  уже  не  тело,  а
словно бы мощи. Но по-прежнему полон злобы!
   - ... Ну, как там наша установка? Фурычит? - спрашиваю я.
   - "Наша"! Наша - тюрьма да параша!  -  злобно  говорит  Маркел,  и  я
внутренне соглашаюсь с ним.

Лестница мертвых

   И когда я выхожу из больницы, оказывается, что "тюрьма да параша" еще
не самое страшное.
   Сонькина  Губа.  База  Стратегических  Вооружений.  Черная   вода   с
торчащими мертвыми деревьями. Кто по своей воле  попрется  сюда?  Думаю,
даже шпиону, крепко получающему в валюте, и то надо  всю  волю  собрать,
чтобы продержаться здесь!
   Скромную подводную лодку лепят на Адмиралтейской верфи,  оттуда  она,
поскольку Балтийское море торжественно объявлено  безъядерным,  медленно
плывет через Неву, Ладогу, Свирь - за обычным буксиром,  замаскированная
под сарай, скользит среди лугов и стогов. Так мы и плыли.
   И, наконец, скрылись в темной Сонькиной Губе.  Здесь  мне  предстояло
ставить на лодку новую связь - какую, я даже сам еще не  знал...  У  нас
это принято: о том, что делаешь, узнавать в конце.
   Алехин только намекал, что такого еще не было... Это уж точно!

***

   Пока мы плыли, Грунин только говорил мне,  что  я  законспирироваться
должен - якобы поругаться с начальством, запить, загулять.
   Запросто!
   Для конспирации мне даже и жилья не дали, чтобы не заподозрил  никто,
как меня ценит начальство.
   Ночевал в каюте на лодке, а в свободное время  с  моим  новым  другом
Колей-Толей ездили на моем ржавом "москвиче", у него же и купленном,  по
пыльным проселкам, искали жилье.
   Много повидал я развалюх, да и почти целых домов, но, в  основном,  в
деревнях,  где  жизнь  была  убогая,  но  сердитая...  еще  и  тут   мне
справедливость наводить?
   Коля-Толя куражился:
   - Ты шале, что ли, хочешь найти?
   Ехали из одной деревни в другую - и вдруг за кустами мелькнул длинный
деревянный дом с заколоченными ржавым железом окнами.
   Сердце екнуло: то! Не скажу, чтобы радостное было чувство,  скорее  -
наоборот... Тишина. Зной. Мухи бубнят. Паутина светится на кладбищенских
крестах.
   - Выходим.
   Бывший дом попа, как Коля-Толя объяснил. Поп сбежал отсюда лет десять
назад - и не по политическим там мотивам, а  просто  семья  не  захотела
здесь жить...  И  епархия  почему-то  отказалась  от  этой  церкви.  Уже
полуразрушенная - в глубине, в зарослях, краснеет кирпичом. Вокруг нее -
витые чугунные кресты в крапиве. Ближе к дому сменяются  современными  -
деревянными, простыми, обходят дом с флангов. Тишина. Зной.
   Здесь!
   Что - здесь?
   ... С сельсоветом по поводу дома не возникло проблем...
   Однако часто не приходилось там  бывать:  проклятая  работа  -  заказ
Щ-427,  "Нырок".  Замаскированная  под   обычный   шельфоразведчик.   Но
обладающая одним  неожиданным  свойством:  умением  нырять  на  шестьсот
метров. И "рогом", которым берет пробы грунта, нечаянно  зацепляться  за
трансатлантический корабль. Любопытно все же: о чем они там говорят?
   Все просто вроде бы, если не считать, что прошлая, Щ-426,  зацепилась
"рогом" за кабель, да так и не отцепилась. А вклиниваться в разговоры по
кабелю, просить помощи - нет такого приказа.
   Обычной лодке проще:  выкинул  на  кабеле  радиобуй,  и  пошел  через
спутник на гигагерцах! А с шестисот метров не выкинешь!
   Так и задохнулись!
   Какую же связь им поставить? Нет такой связи!
   Ночью, вернувшись,  сидел  на  крыльце,  смотрел  на  темную  долину,
волнами спускающуюся к далекому поселку Плодовому. Вдруг оттуда замаячил
зеленый огонек и, то  исчезая,  то  появляясь,  стал  вроде  бы  ко  мне
приближаться.
   Печень екнула... Кто бы это ко мне?
   Она?
   Кто-то  круто  едет  -  таксисту  велел  не  мелочиться,  счетчик  не
включать, и видно - из города едет: у нас тут нет такси...
   Она?
   Вывернув из-за последнего бугра, такси осветило фарами дом...
   Геныч!
   Геныч пожаловал!
   После крушения Последнего Оплота Социализма - все сюда! Ромка тут уже
давно, хирургом.
   Обнялись с Генычем.
   - Ты, говорят, шале купил? - Геныч хмуро спрашивает.
   - Смотри!
   - Рухнуть есть где?
   - Найдем!
   Таксист, недовольный, уехал. А Геныч действительно рухнул.

***

   На  следующий  день  была  пыльная,  скучная  суббота.   Покидали   в
автоприцеп  гулкие  бидоны,  поехали  на  реку  за  водой.  Геныч  долго
удивлялся моей жизни, потом сказал:
   - Ну ты, Санчо, даешь!  Пыль!  Слепни!  Глухомань!  Кладбище!  Только
такой толстокожий, как ты, здесь может жить!
   Всегда бесчувственным меня считал. Он - чувственный!
   Привезли, естественно, не только воду. Тут и пошел душевный разговор.
   Про то, как в Африке на пули напоролся, я рассказал.
   - И ты мог подумать, что это я?! - Геныч вспылил. - Что я могу своего
друга... - Вскочил, забегал по избе.  -  Видеть  тебя  действительно  не
хотел. Специально в горы уехал! Но чтобы...
   - Ну, извини.
   - Надо же - с нефом перепутал! - все повторял.
   Чтобы Геныча успокоить, раз пять  гонял  машину  в  лабаз  за  новыми
порциями. Все казалось, этого-то хватит?! Но не хватало!
   - Ты  мог  подумать,  что  я  могу?!  -  Снова  поехало.  -  В  друга
стрелять!..
   - Ну... один-то раз было... вроде бы... - не выдержал я.
   - Когда?! - Геныч взвился.
   - Ну... на Троне Генсека...
   - ... Ты мог подумать?! Эта сука бешеная в  тебя  палила!  Еле  потом
обезоружил ее! Как гремучая змея - всех ненавидит!.. Кстати,  тут  видел
ее!
   - Где?
   - На станции - где же еще? На поезд садилась! Вся расфуфыренная -  не
узнает! Спросил, как к тебе проехать, и не ответила!
   - Так она ж и не знает! - радостно вскричал я.
   - Да... - Геныч презрительно на  меня  поглядел.  -  Она  тебя  таких
подлянок накидала...
   - Когда?!
   - А ты все к ней неровно дышишь!
   - Погоди.
   Выскочил в темные сени и там бешеный танец сплясал: все-таки никто на
этом свете так ее не чувствует, как я!
   Потом снова на станцию помчался... видимо, за выпивкой? Или зачем?
   Душа как-то летела впереди машины, мысли все были о Ней...  опомнился
вдруг над