Однажды: ветер два. Оторвало от якорной "бочки"
отжимной трос - и понесло лодку на пирс. Мы с Кошкиным на катере с двумя
матросиками - туда. Покувыркались изрядно, вымокли, но закрепили  конец,
дрейф остановили.
   Вызывает Гурьич: что хотите за это?
   Естественно, что. На берег.
   - Но чтобы в восемь ноль-ноль на вахте!
   - Есть!
   - Колоссальные бабы, колоссальные бабы! - Кошкин бубнил,  пока  мы  с
базы в Североморск добирались.
   Колоссальные!  Одна  еще  ничего:  нос-кнопка.  Зато  другая!  Просто
вылитая молодая ведьма: нос фактически загибается к подбородку  -  может
быть, пролезет тонкий бутерброд, но едва ли. Кошкин с порога говорит:
   - Эта - твоя!
   Или еще... Мы, как вчерашние студенты, проводники прогресса, пытались
поначалу и среди льдов за новое бороться.
   Один старшина, списанный по психической линии, модернистом-художником
себя объявил. Как же нам в стороне? Надо в политуправление  идти,  юному
дарованию  (неполных  пятидесяти  шести   лет)   дорогу   пробивать!   В
восемьдесят втором году! На флоте! Где в каюте, как в камере тюремной, и
только лишь в ленинской комнате чисто и светло!
   - Знаешь, -  Кошкин  говорит.  -  Пожалуй,  двоим  нет  смысла  собою
жертвовать! Давай на спичках.
   Вытянул, естественно, я! Кошкин коротал  время,  купаясь  в  проруби.
Возвращаюсь с набитой харей, Кошкин нежится  в  ледяной  воде,  и  рядом
лежит его спичка: тоже без головки, как и моя!
   Наконец-то немножко задремал сидя. Да,  никаких  радостных  сообщений
сегодня не светит - пошли спать. Посидел еще  немного.  Телефон  в  ночи
молчит. Зато комар зазудел, зазудел над ухом, пока я снайперским  ударом
не оглушил его (или себя).
   Развесил мокрую одежду перед террасой, пошел в комнату. Тепло.  Тихое
сопение жены и пса! Не реагируют!
   Но в результате всех этих дел Гурьич не  то  что  Кошкина  невзлюбил,
наоборот - как брата, приблизил. Однажды понял я, что уже  давно  они  в
общей связке химичат: командир соединения и придурок-лейтенант.  Хорошо,
что  и  я  вовремя  к  ним  присоседился:  оказались  втроем  в  военном
представительстве в Абу-Даби: вилла, бассейн - это из полярных-то льдов!
   Походил по террасе...
   Ну что ж - для убиенного я не так уж плохо  себя  чувствую!  Стукнула
дверь уборной во дворе: Сяся пошел по-крупному. Тоже  проблема.  Прежние
кадры  этой  промышленности  разбежались  -  новые  не  пришли.   Некому
выкачивать! Полным-полно.
   Помню, в прошлый приезд сюда Кошкина  с  Высочанским  Кошкин,  слегка
выпив,   предлагал   Высочанскому   гениальный   проект:    использовать
изобретенные мною с ним вакуумные балластные цистерны (которые  нынче  в
связи с конверсией никому не нужны) для выкачивания данного содержимого.
По прежней глупой нашей задумке они водою должны  были  заполняться,  но
кому это нужно? А тут ямы можно очищать -  любую  яму  высосет  за  один
всхлип!
   Помню, бешено преследовали Высочанского этой идеей - он  на  пляж  от
нас подался, потом в лес, а мы все за ним: раз конверсия пошла  -  давай
наши цистерны на колеса, говнобусы делать!
   Еле тогда ноги унес. Потом еще в Москву  звонили  ему:  как  с  идеей
говнобуса? Искренне переживали! Но он  же  ничего  не  разведал,  а  нас
винит!
   Что-то я тут разбушевался в ночи. Хватит! Глубокий освежающий сон!
   Потом, уже перед рассветом,  наверное,  проплыла  вдруг  в  сознании,
словно стайка облаков, гирлянда фамилий:  Устенкин,  Ойтанепотопитытато,
Тымойродной, Куприянов, Ладневич, Голован, Жасний... Откуда? Куда? Даешь
мозгу отдохнуть, а он  вместо  того  какой-то  непонятной  деятельностью
занимается...
   ... Проснулся, резко сел  в  темноте,  отбросив  шерстяное  одеяло  с
зарницами. Встал, вышел на террасу и даже зажмурился: освещенная  низким
солнцем, жена с ведрами на коромысле плывет - ну прямо как лебедушка!
   - Ну, просто я залюбовался  тобой  -  надо  будет  новое  коромыслице
справить тебе, полированное!
   - А не боишься, что я коромыслицем этим - по башке тебя?  -  Пощупала
вещи мои, развешанные на веревке. - Вчера вплавь, что ли, добирался?
   Знала бы, насколько права!
   Тут телефон зазвонил. Голос смутно знакомый: "Ну,  как  дела?"  Хотел
было начать отвечать, что сложно все,  неоднозначно,  как  слышу  уже  -
голос мой: "Нормально все! Отлично!" "Что, - думаю, -  он  городит?  Что
отлично-то? А-а-а, - думаю потом, - ему видней!"
   Крякнув, облился из ведра, гикнув, выпил чашечку кофе.
   После отражением своим в зеркальце залюбовался: в лице кровь  борется
с молоком, уши чуть оттопырены  попутным  ветром,  в  быту  -  ровен,  в
выпивке - стремителен. Морально уклончив.
   - Ну, все! Подай мне те портки, зеленые. Сказочные. Я понесся.
   - Когда будешь-то?
   - Видимо, к вечеру...
   - Значит - видимо или невидимо, но к вечеру будешь?
   - Да!
   За дом заскочил. Горячая струя треплет  листья,  серебряными  узорами
поднимается пар, просвеченный солнцем.
   Все! Рванулся вперед - и тут еще пес на меня набросился,  вернувшийся
с  удачного  утреннего  рандеву.  Прыгал  на  грудь,  из   ноздрей   его
закручивались струйки пара. Насобачился.
   - Ну, все, все! Для вас я слишком элегантно одет! Отвалите!
   Ласково его отшвырнул. Помчался.
   - Э, э! - Жена вслед кричит. - Сегодня же выходной! Ты куда?!
   - Я знаю, знаю!
   К морю бежал  по  темной  наклонной  улице,  между  высокими  глухими
заборами. Раньше были партийные, теперь  не  знаю  чьи.  Вдруг  стукнула
дверца, вылетела позолоченная струйка пацанов. И снова тьма.
   Пляж был еще туманный, жемчужно-серый.
   Перепрыгнул бурый, как чайная заварка, ручей. Из спасалки по-прежнему
радостный  женский  визг   раздавался.   Рано   начинают!   Или   поздно
заканчивают? Мой рваный жилет - мой немой упрек - остался на крыльце без
движения.
   Пошел по  валунной  гряде  в  мой  катер,  сел  и,  не  оборачиваясь,
приветственно сжал-разжал кулак. Может, хоть кто-то в  щель  смотрит  за
тем, что делается в хозяйстве?
   Никакой реакции! Крутанул за веревку  мотор,  тот,  как  припадочный,
затрясся, зачихал. Потянул ручку газа по зубчикам назад  -  одновременно
реверс  плавно  вперед.   Шестеренки   ударились,   корпус   встряхнуло,
поволокло. Медленно набавляешь газ - и по широкой дуге в залив!
   Рыбаки, застывшие на резиновых  лодках,  выразительно  поглядывали  -
слегка их заколебал.
   Оставляем по борту Кронштадт с собором, форты.  А  вот  уже  и  город
вылезает из воды. На далекий  высокий  балкон  мужик  выскочил,  схватил
что-то быстро с веревки - и назад. Судя по торопливости - голый.
   ... А вот это уже ближе к делу! Качается  понтон,  по  жестяному  его
борту играет золотая, отраженная от воды сеть, и два стройных ныряльщика
с аквалангами, красиво выгнувшись, мечут себя в  воду  спиной  вперед...
Неужто меня ищут? Зачем? Хотел было тормознуть, крикнуть: да вот  он  я,
но скромность не позволила. Добрые порывы нельзя опошлять.
   Да... далеко вчера меня шлепнул этот Кошкин, гад, - моего берега и не
видать!
   Даже разволновался слегка, чуть поворот не пролетел. Тут надо держать
ухо востро: Нева нанесла в устье песка, и слева в  двух  шагах  от  тебя
стоят рыбаки в воде по  чресла,  а  справа  впритирку  идет  трехэтажный
сухогруз!
   Дальше - к в глухом коридоре среди огромных, до неба,  темных  доков.
Сворачиваешь - и уже как в надоевшей коммуналке среди привычного ржавого
хлама - к плоскому мусорному мысу. Он слегка поднимается к завалившемуся
светло-серому забору, и за ним -  самое  мое  любимое  место  на  земле:
заросли, лопухи, словно на  заднем  дворе  сумасшедшего  дома.  Островок
свободы за двумя  кордонами  ВОХРа.  Безветренно.  Жара.  После  долгого
давления  на  уши  слух  раскупоривается  и  входят  треск  пересыхающих
стеблей, стрекот насекомых (как и все тут вокруг, строго засекреченных).
Под старой кривой грушей стоит голая кровать со ржавым  матрасом,  рядом
длинная ванна с дождевой водой. Сколько раз я безмятежно вытягивался  на
этом матрасе и, накалившись  на  солнце,  скатывался  в  холодную  воду.
Удастся ли еще?
   Высочанский кинулся ко мне в пустом коридоре.
   - Вы?!
   Он явно был переполнен впечатлениями...
   После выстрела в меня яхта прошла минуты две безо всякого управления,
заскребла килем о камни. Тут Кошкин вдруг  приставил  пистолет  к  своей
груди и выстрелил. Покачнувшись, он упал, ударился  головой  о  бакен  и
исчез.  Гурьич  бросил  плавучий  якорь,  включил  ревун,  стал   шарить
прожектором, но в разыгравшихся к ночи волнах ничего не было видно. Их с
Гурьичем там кидало почти всю ночь!
   - Могу я что-то сделать? - спросил Высочанский, когда  уже  на  свету
они причалили.
   - Исчезните! - рявкнул Гурьич. Теперь у Высочанского от волнения  зуб
на зуб не попадал, называется, прокатились!
   - Да-а-а! - произнес Высочанский, получив от меня новый удар, на этот
раз полностью неожиданный.
   Мы стояли с ним в пивной "Трюм", где все дышало морем, особенно пиво.
   Я открыл ему тайну унитаза. После того как  благодаря  блистательному
красноречию Высочанского нас  перестало  финансировать  государство,  на
территории нашей верфи, построенной еще при Петре, пошли чудеса.
   Сначала  все  поросло  лопухом  и  стало  тихо,  потом  вдруг  возник
отвратительный  АОЯПП,   полностью   соответствующий   своему   мерзкому
звучанию; взяв  все,  что  его  интересовало,  он  якобы  лопнул,  потом
появился какой-то  загадочный  финско-японский  Ексель-Моксель,  который
тоже  взял  все  лучшее  и  исчез.  И,  наконец,  появился  таинственный
заказчик, которому очень нравятся наши  лодки,  акромя  унитазов  -  это
исчадие дьявола они не хотят видеть вообще. В припадке  откровенности  я
признался Высочанскому, что мы уже кормились некоторое время,  искореняя
унитазы и продавая лодки без них, но  то  все  было  старье,  с  которым
расстаться было -  одно  удовольствие...  А  тут  они  потребовали  нашу
любимую "Акулу" - ее "очищением" мы и занимались вчера!
   - Начинаю понимать, - пробормотал Высочанский. - Но я же встречался с
официальными представителями этих стран... Мы поселили  их  в  номера  с
унитазами... и ничего!
   - Дипломатическое коварство! - воскликнул  я.  -  На  самом  деле  их
религия запрещает прикасаться плотью к общему унитазу. Коварство  их  не
поддается описанию!
   - Значит, у них есть деньги? - вздохнул Высочанский.
   - А у вас?.. Думаете, нам легко отдавать им в гарем "любимую  дочку"?
А что делать? Теперь вы, может, понимаете срыв Кошкина?!
   - Срыв? - проговорил Высочанский. - Вы, едва не  погибший,  называете
это срывом? По-моему, слишком мягкое слово!
   - Всем этим мы обязаны вам, поэтому слово  выбирайте  вы,  какое  вам
нравится! - любезно сказал я.
   Мы умолкли. За открытой дверью  тянулась  улица  Зольная,  засыпанная
золой, от нее отходило два крытых пролета, еще в прошлом веке  названные
Малый  Сквозняк  и  Большой  Сквозняк,   сейчас   своему   названию   не
соответствующие: такая неподвижная там стоит жара!
   Конечно, Высочанский тоже не виноват - ему  еще  в  ранней  молодости
больше удавалась борьба, нежели созидание, и каждый выбирает то, что ему
удается. И все мы помогали ему. У нас  в  России  уважают  борцов.  И  я
всегда уважал. И остальные. Ну, раскидал студент  на  территории  верфи,
где практику проходил, листовки, призывающие не праздновать день Великой
Октябрьской революции. Ну, раскидал и раскидал. Так нет -  сам  директор
завода лично занялся им, на суде обвинителем выступал! Главное, директор
завода, крупный, талантливый кораблестроитель - и на  суд  пошел,  время
выкроил, тайно  мечтая  на  один  уровень  значительности  встать:  ему,
известному человеку, - со студентом-недоучкой,  который  сразу  же  выше
нашего директора взлетел, заслуженного строителя, члена-корреспондента и
т.д. Зачем это было нужно ему? Чтобы со студентом сравняться!  Абсурд  -
только в России возможный! Сколько бы  Высочанскому  кряхтеть  пришлось,
чтобы все баллы набрать, как наш Ефименко? А так - бац - и он даже выше!
Все революции от этого и проистекают:  кому  охота  шестнадцать  классов
чиновничьих поочередно проходить, а так - бац - и ты губернатор! Ну,  не
праздновал бы годовщину Октябрьской - и все. ан нет!
   И главное - должен был Ефименко сообразить: у нас  в  России  он  эту
борьбу  проиграет  стопроцентно!  Директором,  может,  и  останется   (и
остался!), но борец с ним все равно выше его взлетит,  у  нас  в  России
иначе  не  бывает,  так  зачем  надо  было  свое   высокое   плечо   ему
подставлять?! И вот результат -  приезжает  закрывать  нашу  контору,  с
директорской плеши взлетев!
   Вся  беда  нашей  жизни  в  том,  что  не  хватает  в  России   умных
консерваторов. Не модно это. Борцом - моднее.  Демократам  легче  -  они
вестники  будущего,  они  обещают  только  "завтра"  (а  "завтра",   как
известно, не существует - только "сегодня"). А умному человеку, да еще о
своей репутации заботящемуся, - вдруг консерватором стать, говорить, что
"сегодня" можно что-то сделать? Зачем? Позорно даже. Ясное дело  -  кому
может  нынешняя  реальная  жизнь  понравиться?  Фи!   Лучше   немедленно
отмежеваться от нее! В "завтра" звать!
   - ... Вы когда уезжаете?
   - Сегодня на "стреле"!
   - Сегодня? Странно! А я почему-то думал - завтра. - Вы  думаете...  с
Кошкиным... самое плохое? - наконец выговорил он.
   - Да!
   ... Больше всего в этой истории мне не понравилось  то,  что  Кошкин,
падая, ударился о бакен головой. Случайность - самое опасное, что  есть.
Именно через случайности и прокрадывается все чуждое тебе, именно  через
случайности и смерть прокладывает свой путь, презрительно отвергая и как
бы даже не замечая пути нашего. Плевать ей на наши сюжеты.  Она  сама  -
сюжет!
   Наивно думать, что можно использовать ее в своих  целях,  командовать
ею и даже сказать с ее помощью что-то свое! Никогда! Играться  -  можно,
пока ее нет, но, когда она есть, ты - в ее сценарии, как правило, никому
не понятном! И все непонятные, неожиданные случайности на самом  деле  -
ее твердая поступь!
   Все телефоны Кошкина, включая самые конспиративные,  не  отвечали.  В
связи с этим все больше как-то меня настораживало, что Гурьич на яхте до
рассвета искал. Если бы думал, что Кошкин  выплыл,  -  поиск  только  бы
изобразил.
   Вообще не так давно  было  дело  -  Кошкин  из-за  одной  несусветной
красавицы стрелял в себя. Работала она в какой-то иностранной конторе...
Керолайн! Трудно тут  не  потерять  голову,  вот  Кошкин  и  потерял.  И
однажды, уходя от нее, забыл у нее кейс с тактико-техническими  данными!
Прибегает через час. Керолайн, нагло покуривая, говорит, что  все  листы
уже по факсу передала куда надо. Кошкин тут же  вышел  в  сквер  под  ее
окнами и застрелился! И надо сказать, что наша "Пиранья"  здорово  после
этого на международном рынке пошла. Из-за ерунды человек  стреляться  не
станет! Потом, к сожалению, "Пиранья" не такая уж мощная оказалась,  как
написано было в тех бумагах. В каких, впрочем, тех?
   Через месяц мы  с  Керолайн  случайно  в  "Клуб-дипломатик"  зашли  и
буквально  обомлели:   Кошкин   с   какими-то   мулатками   отплясывает!
Элементарная операция, называется "Ванька-встанька", - обычно все  четко
по плану шло. А сейчас?
   Неужели  вопреки  известной  пословице   сначала   было   фарсом,   а
повторилось - трагедией?
   Уж сколько раз доказывали ему: все кончено! Послушно ложится, а через
секунду - стоит, покачиваясь: "Забыл - что кончено-то?"
   - Не бегите по эскалатору, не задерживайте отправления поезда!
   Выскочил на метро "Пионерская". Где-то тут чугунные  пионеры  стояли.
Убрали?
   Если кто и мог его по-настоящему погубить - то только  ОНА,  чугунная
пионерка!
   Помню период страстной его любви: мы стояли на базе Гаджиево, а она в
Североморске библиотекаршей была.  Отсюда  и  не  понять  вам,  как  это
далеко. Но это и разжигало. Нашему человеку только  и  подай  что-нибудь
недоступное. Тут рядом - нормальные были. Так нет: "Иду к ней!" - "Как?"
- "Вот так!" Надевает обычный армейский полушубок.  "Первый  же  патруль
заберет!" - "Мне сказали - вездеходный!" - Кошкин с гонором говорит... И
потом рассказывал, как шел. Полярная  ночь.  Северное  сияние.  Вдруг  -
патруль, озверевший от мороза.  "С-стой!"  Кошкин  протягивает  им  свое
скромное удостоверение. Те даже повеселели от такой наглости:  "И  все?"
Вдруг  начальник  патруля  лезет   в   карман   кошкинского   полушубка,
выворачивает его - там какой-то черный штемпель. Цифры какие-то,  буквы,
к тому  же  размазанные.  Начальник  патруля  вгляделся  -  и  буквально
оцепенел. Потом откозырял. "Ради Бога, простите!" И так  Кошкин  и  шел.
Навстречу новому патрулю прямо заранее выворачивал  карман:  "Смир-рна!"
Потом даже самосвал карманом остановил.
   Такой был человек!.. Неужто  -  "был"?  Так.  Улица  Степана  Уткина.
Тормози!
   Я подошел к дому, поднялся по лестнице, позвонил.
   Валя, бывшая первая красавица гарнизона, стояла в дверях.
   Помню, как все возвышенно было у них. Может - излишне возвышенно? Дом
их поначалу задуман был, как островок свободы,  как  место  без  вранья.
Страшный эксперимент!
   - Свобода приходит нагая! - с упоением Кошкин декламировал.
   Д-а-а... "Свобода приходит нагая". Но уходит - одетая!
   "Давай поглядим друг другу в глаза!"
   Долго с ним пытались это сделать, но не смогли.
   После Севера и Абу-Даби мы вместе три года на Ладоге служили, жили  в
одной деревянной избе, в двух больших, почти без мебели комнатах, топили
печь...
   Почему-то осталась в памяти картинка: низкое красное солнце светит  в
большую кухню. Их  маленькая  дочка,  нажимая  ручонкой,  топит  в  тазу
обрывки газеты. Почему-то любимое ее занятие было тогда. Где  теперь  та
кухня и где дочь?
   Странная была тогда жизнь, вроде бы переходная откуда-то куда-то,  но
теперь вдруг вспоминается как самая счастливая.
   Ладога! Пора надежд! В июле - снег. Вьюга помыла окна.
   Первая фраза их дочки: "Какое снежное лето!"
   А  сколько  друзей  было  там!  Больше   так   не   было   никогда...
Друзья-коллеги,  агрономы-луководы,  колхоз   "Легкий   путь",   великий
селекционер Клыхнин: "Я на пороге открытия! Мои ученые бараны (с  мешком
под хвостом) срут больше, чем жрут!"
   Наша секретная  база,  на  которую  то  и  дело  забредали  ягодники,
грибники.
   Скромные трибунки в глухом лесу,  с  которых  партийные  руководители
уговаривали лосей, кабанов и прочную живность сдаться им...
   Дело мы имели, в основном, с металлом, но неожиданно из нашей суровой
повседневной работы явилась вдруг абсолютно неучтенная белоснежная  яхта
"Венера" из стеклопластика!
   Кошкин на партийном собрании:
   - ... Как я мог? Как я мог?!
   По тайной нашей договоренности  с  ним  я  против  него  общественным
обвинителем выступал. Голос  общественности  всегда  для  меня  был  как
родной.
   - Как ты мог?! Кошкин:
   - Как я мог? Как я мог?!
   В конце концов даже наш главный коммунист Се-роштан не сдюжил.
   - Ладно, - гаркнул, - значит, мог, коли сделал!
   В это время уже гуманизм начинался, всяческая перестройка,  разрядка.
Американские  врачи  приглашали  к  себе  в  центр   по   излечению   от
алкоголизма: вся  разнарядка  почему-то,  минуя  штатских,  к  нам  была
спущена. Сероштан Кошкина вызвал (универсальный кандидат):
   - Эт-та... ты за месяц от пьянки сможешь излечиться?
   - А за сколько надо?
   - Я т-тя спрашиваю: не за скока надо, а за скока можешь?
   - За скока нада, за стока и смогу! Тут даже Сероштан вспылил:
   - Есть у тебя вообще что-то святое? Кошкин резонно ответил:
   - Ну, не пьянка же?
   - Отвечай - алкоголик  аль  нет?  -  Сероштан,  потерявший  терпение,
по-партийному кулаком грохнул.
   - Как потребуется! - четко Кошкин отвечал.
   В таких вот задушевных беседах годы и шли.  Кошкин  подрабатывал  еще
подпаском, на звероферме шкуры сдирал. Однажды в пьяном угаре  на