оочередно  радостно  кричали  мы  и  били  друг  друга
ладошками в лоб.
   И главное - ведь добрый был человек. Помню, как волновался: "Как  там
страшенные наши? К страшенным-то пойдем?"
   Я выскочил из сауны, плюхнулся в  туманную  речку,  и,  когда  вбежал
назад, в предбаннике за тесаным столом сидели двое  шейхов  в  бурнусах,
разливая водку.
   От возмущения я выскочил в уборную - там стоял унитаз, тот самый!
   Даже струей его противно касаться!
   Когда я вернулся и заметил, что  негоже  им  распивать,  младший,  не
поднимая балахона, сказал:
   - Но водка же прозрачная, и стаканы прозрачные. Никто  и  не  увидит,
что мы пьем.
   Глупо? Но чего можно ждать от людей столь  низкого  интеллектуального
уровня?!
   Лишь человек, совсем далекий от нас, не знает,  что  у  каждой  лодки
своя душа. Откуда слетает она? Неизвестно.  Но  появляется  раньше,  чем
хребет. И когда она вдруг оказывается легкая и прелестная (что случается
почему-то гораздо чаще, чем мы этого заслуживаем) - все идет легко,  все
любят  друг  друга,  комплектующие  приходят  вовремя  и  как  бы   сами
сплетаются между собой. И ты где-нибудь на бегу вдруг останавливаешься и
замираешь: Господи! За что такая милость?
   И вот - спуск! Отдаешь любимую  дочку!  Впервые  за  полмесяца  мы  с
Кошкиным бреемся. Каждый час звоним в гидрометеослужбу... Минус сорок...
Минус сорок пять! Имеется в виду - уровень воды в Неве  по  сравнению  с
ординаром. Вас бы, абсолютно беспомощного, с такой высоты! Директор, все
отлично понимая, тем не менее жмет: когда? Тут еще одна деталь:  мэр,  с
которым в другое время нас мало  что  связывает,  в  субботу  улетает  в
Италию. Италия нам тоже далека, но главное понятно: значит, в пятницу!
   В спусковой эллинг, продуваемый ледяным ветром насквозь (несмотря  на
клеенчатый  занавес),  набирается   народ.   Занавес   хлещет,   бьется,
завивается, будто не весит несколько пудов. За ним слышится стук: трутся
друг о друга ледяные осколки в темной  воде.  На  щитах,  положенных  на
козлы в конце эллинга, - мэр,  Высочанский  (крестный),  другие  крупные
"звезды" (не эстрады, разумеется). Хотел  прийти  священник,  но  Гурьич
отказал: "Хватит Высочанского".
   Толпа - на трехъярусной эстакаде вдоль стены. На наклонных  спусковых
полозьях - она, наша красавица.  Я  отвожу  взгляд  (глаза  слезятся)  в
сторону и наверх... О, надо же  -  на  самых  высоких  стеклах  у  почти
поднебесной крыши висят, как пауки, два мойщика со швабрами... не успели
кончить к приезду мэра?.. Или специально зависли: отличный вид!
   Невнятные речи, отдуваемые ветром, потом мэр берет привязанную  фалом
бутылку шампанского...  хлопок!  Оркестр  дует  марш.  Ураганный  ветер,
залетая под занавес, надутый почти горизонтально, ломает звук. И  вот  -
тишина.  Лучший  газорезчик  с  медлительностью  церемониймейстера  (или
палача?) подходит к задержнику - железному пруту, удерживающему лодку за
самый кончик.  Это  палач  опытный:  он  щегольски  режет  задержник  не
насквозь, оставляет струнку, которую лодка,  порываясь  в  море,  должна
порвать  сама!  Или?..  Затяжная  пауза...  Порвала!  Радостный   рев...
обрывается... Прыжок! Стук ледышек о корпус...
   Только что звонили в гидрометеослужбу - минус сорок пять!
   Я зажмуриваюсь... Мы  уже  ориентировочно  прикинули,  что  в  легком
корпусе сломается, как латать. Снова рев! Я открываю глаза: Кошкин,  уже
успевший обежать все внутри, пляшет на носу с двумя  поднятыми  большими
пальцами: обошлось! Объятия, вопли! Все ликуют. Я поднимаю глаза  -  два
"паука" под крышей радостно трясут швабрами.
   И это все, что мы имеем... Но кто имеет больше?
   Снова рев - это Кошкин  уже  решил  добавить  от  себя  и  словно  бы
случайно сверзился в черную воду!
   Хохот, овации!
   У нас любят не тех, кто служит тихо, а тех, кто служит лихо!
   ... Когда больше месяца уже не сходишь с  лодки,  начинается  жуткое:
ничего  уже  не  хочется!  К  обеду  всегда   пол-литра   "каберне",   в
кают-компании всегда коньяк, но не хочется  ничего.  Кок  уже  буквально
стоит на голове - то подаст солененькую рыбку, то еще что-то остренькое,
чтобы хоть как-то разбудить организм. Но  не  хочется  ничего  -  второй
месяц ты почти без движения!
   Хлеб и булка хранятся в спирту - кладут в  печку,  спирт  испаряется,
хлеб и булка всегда как бы свежие, - но не хочется ничего.
   С момента выхода в  море  тебе  начисляется  валюта,  но  тут  как-то
перестаешь это воспринимать...  Зачем?  И  главное  -  перестает  играть
какую-либо роль время. Смотришь - четыре часа: утра или вечера,  -  тебе
безразлично. Знаешь, что через час - на вахту,  но  что  там  наверху  -
темно или светло, тебе наплевать. Снова засыпая, слышишь, как при  новом
заглублении трещат "варыши" - будто хрустят под землей твои ребра...  но
тебе все равно.
   Стук. Гурьич:
   -  Прошу  в  кают-компанию.  Задумчиво  скребешь  подбородок,  идешь.
Почему-то битком - все свободны от вахты.
   - Где этот Кошкин опять?
   Все, как всегда, ищут Кошкина.
   - А в рундучной смотрели?
   Гурьич, как фокусник, распахивает торт.
   - Ну... с днем рождения тебя!
   Появляется Кошкин и его менестрели - такие же бледные, пухлые, как  и
все мы. И тут, на страшной это глубине, дудит оркестр.
   У нас любят не тех, кто служит тихо, а кто служит лихо!
   Лицо Гурьича, похожее на терку, скребет по моей щеке.
   - Какой-то вы сегодня утомительно нежный, - бормочу я.
   Бычок барабанит по леске, словно телеграфирует. - Спим  на  вахте?  -
хрипит над моим ухом Гурьич.
   - Никак нет!..
   Рядом,  разбив  лазурь,  плюхается  Кошкин  -  видно,  все  же  решил
покончить с постылой жизнью!  Из  каюты  выполз  Высочанский,  огляделся
хмуро, словно перед ним и не Канны. Поднимает бинокль.
   Увы, все всегда немножко не так, как мечталось!  Он  -  автор  регаты
"Моря - яхтам", Главный Носитель Идеи. Его знают правительства, одобряют
мэрии. Пока идут официальные церемонии,  все  более-менее  ничего...  Но
только официальная тощища заканчивается  -  все  накидываются  абсолютно
случайно почему-то на нас. На него же смотрят  как-то  вскользь.  Видно,
всех по-прежнему интересуют не Великие  Идеи,  а  разные  мелкие  гадкие
подробности. Увы!
   И все  надеются,  напоив  нас,  выведать  их.  Ну  что  ж,  дерзайте.
Здоровье, скажу вам по секрету, уже не то. А  еще  по  большему  секрету
скажу: то.
   Ну, ничего. Хоть сами напьются. Тоже хорошо.
   - Кока, дай-ка бинокль! - вылезая из воды, говорит Кошкин.
   С тех пор как Высочанский окрестил нашу "Акулу" "Камбалой" и спас ее,
Кошкин его иначе как кокой (крестным) не  зовет.  Высочанский  почему-то
обиженно отдает бинокль. Чего обижаться-то? Кошкин обшаривает берег.
   - Ну, что? Есть там страшенные-то?
   - Е-есть!
   - Возьмем его к страшенным-то? - спрашиваю я Кошкина.
   Бычок, пользуясь моей мечтательностью, скушал  наживку  и  ушел.  Ну,
ничего. Это мы можем себе позволить.

ОСЕНЬ, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ЛЕТО

Хроника

Утро в газовой камере

   Только успели заснуть - тут же, как и всегда, проснулись от воплей  и
молча лежали в темноте. Нет! Безнадежно!  Никогда  это  не  кончится.  И
людям-то ничего не объяснить - не то что этому!
   Мы долго прислушивались к переливам воя.
   - А наш-то... солист! - проговорила жена, и по  голосу  было  слышно,
что она улыбается.
   Да. Замечательно! Опера "Кэтс"!  Сколько  раз  я  тыкал  его  грязной
расцарапанной мордой в календарь: "Не март еще! Ноябрь! Рано вам  выть!"
Бесполезно.
   Я вышел на кухню, посмотрел на часы. Четыре! О Боже!  Хотя  бы  перед
таким днем, который нам предстоит, дали бы выспаться,  но  всем  на  все
наплевать, акромя собственной блажи! А  приблизительно  через  два  часа
начнется другая мука, более гнусная.
   В отчаянии я плюхнулся в жесткую кровать. "Ну, что за жизнь?!"  Дикие
голоса в гулком дворе тянулись,  переливались,  составляя  что-то  вроде
грузинского хора, и теперь я уже ясно различал речитативы  нашего  гада.
Действительно: солист!
   Одна наша подруга, поглаживая это чудовище,  вернувшееся  с  помойки,
ласково предложила нам его кастрировать, по дружбе за полцены: чик  -  и
готово, он даже ничего не поймет. Но мы хотя  бы  не  будем  чувствовать
моральных  мук  за  то,  что  творится  во  дворе,  и   сможем   наконец
возмущаться, как благородные люди!
   Но - пожалели. И как  правильно  говорят:  ни  одно  доброе  дело  не
остается безнаказанным. Вкушаем плоды.
   В промежутках между двумя ужасами  -  вдруг  прервавшимся  и  другим,
надвигающимся - я вроде бы успел задремать в  начавшей  слегка  светлеть
комнате, но спал я весьма условно: все видя, все помня, все слыша  и  за
все переживая.
   Где-то в половине шестого залаял пес, и мне показалось, что я  слышу,
как пришла дочь... второй уже месяц, однако, это кажется.
   Та-ак. Пошло!.. Завывание первого душегуба. Потом второго. И  все  их
отдельные голоса я тоже уже  различаю  -  сделался  ценителем.  Накупают
своим "тойоты" на помойках, и  каждое  утро  мы  доплачиваем  за  это  -
совершенно  невинные.  Сипенье,  надсадные  хрип  полусдохшего   мотора.
Часовая порция газа. Громкое захлопывание форточки на них не  действует.
И вот под окнами уже хрипит и дышит целое стадо - на этот раз не  только
рваное, но и ржавое!
   Некоторые, оставшиеся  почему-то  веселыми  друзья  нынче  спрашивают
меня: "Что случилось? Ведь ты же был самым светлым из нас  -  почему  же
так потемнел?" Тут потемнеешь!
   "Утро в газовой камере". Записки оптимиста.
   Когда-то в квартире под нами жил милиционер с двумя  пацанами,  потом
его убили бандиты. И (надо же, какое благородство!) самый главный бандит
женился на вдове, усыновил пацанов и теперь любовно ерошит  их  короткие
бандитские стрижки. И весь двор теперь,  естественно,  их  -  бандитская
стоянка. Правда, и их окна тоже выходят сюда. Слабое утешение!
   Снова проснулся я от собачьего лая - жена, как-то сохраняющая в таких
условиях остатки бодрости, выходила с псом.
   Еще пару минут полупрозрачного, призрачного сна...

Народные мстители

   Печально понимать осенью,  что  лета  фактически  и  не  было!  Чтобы
увидеть лето, надо было поехать на дачу, а чтобы в этом году снять дачу,
нужно было сдать кому-то  свою  квартиру.  А  кому  сдать?  Естественно,
иностранцу - кому еще?
   Еще в апреле я начал звонить. Обидно, конечно, будет - проходить мимо
своего дома, приезжая в город... но что делать?
   Ничего! Хлебнут горя! Они и не догадываются еще ни о чем! "Наш  ответ
Чемберлену"...  Комары!  Они  и  не  догадываются  еще,  насколько   это
серьезно...
   Пока что мы проверяли это оружие  на  себе.  И  наш  неугомонный  кот
помогал. Марля, натянутая на форточки, слегка спасала, и даже  удавалось
иногда заснуть... но он был начеку!  Тут  же  с  диким  воем  его  морда
вдавливалась в марлю снаружи -  ему  непременно  нужно  было  проникнуть
домой, видимо, чтобы  сообщить  о  своих  победах  и  поражениях.  После
пятиминутного   воя   марля   освобождалась   от   кнопок,    угол    ее
приподнимался... и вместе с котом врывались комары!
   Но этого десанта было мало - через минуту он начинал рваться обратно,
и снова отстегивалась марля - и навстречу коту снова летели комары!
   Мы лежали в отчаянии... вроде бы тишина... и - нарастающий звон:  вот
и авиация!
   И тут же в марлю вдавливалась  морда  кота:  ему  нужно  было  домой,
попить водички и заодно впустить новую стаю кровопийц!
   Бледные, в желваках, сидели мы по утрам на кухне.
   - Ничего! Скоро эти тут будут жить!  Тогда  посмотрим!  Только  марлю
надо пока снять, чтобы не догадались.
   - Боюсь, что по нам догадаются, - говорила жена.
   Но беда пришла с другой стороны.
   Замок  в  нашем  подъезде  был  разбит,  что  многие   принимали   за
приглашение, а когда замок чинили  -  его  снова  разбивали.  Интересная
шкала человеческих слабостей предстала перед нами!  Как  раз  под  нашей
кухней была ниша с мусорными баками, и, казалось бы,  проще  всего  было
облегчиться там, но некоторые оказывались настолько стеснительными,  что
входили для этого на нашу лестницу, а некоторые,  наиболее  застенчивые,
поднимались до второго этажа, до наших дверей.
   - Опять застенчивый пришел! - говорила жена, как только внизу стукала
дверь. Неудобно прерывать! Но - к приходу иностранцев...
   Уже перед приходом агента жена вымыла лестницу, и все сияло.
   - Нам нравится, что вы интеллигенты! - сказала агент.
   - А он, надеемся, тоже приличный? - поинтересовались мы.
   - Он англичанин! - сказала она. - И, конечно, интеллигент.
   - Профессор?
   - Почему? Бригадир грузчиков. Он приезжает сюда,  чтобы  учить  наших
грузчиков работать.
   - Великолепно. Действительно, замечательно. А когда он придет?
   Она посмотрела на изящный циферблат.
   - Через час.
   Только бы эти  народные  мстители  не  устроили  засаду,  не  возвели
баррикады! Пятьдесят минут я дежурил на площадке... Все спокойно! Но  не
бывает же такой прухи, чтоб именно сейчас!  Обнаглев,  я  даже  поставил
чай.
   Жена глядела во двор, под арку, расплющив о стекло половину лица.
   - Идут! - воскликнула она.
   - Где? - Я подошел к ней.
   О! Она не сказала, что он негр! Впрочем - замечательно!
   Агентша плавно обводила рукой наш двор,  памятник  архитектуры.  Негр
одобрительно кивал.
   Вот - счастье!
   Стукнула дверь... они вошли на лестницу... сердце  заколотилось...  и
тут же они вышли. Не оборачиваясь, они  пошли  со  двора...  Что  такое?
Впрочем, я уже понял  -  что!  Я  выглянул  на  лестницу.  Эти  народные
мстители, борющиеся против иностранного нашествия, возвели баррикады  из
самого доступного материала - напрудили  пруды!  Как  они  оказались  на
лестнице, ведь никто не входил! Сидели в засаде? Проникли через  чердак?
Какая разница! И бессмысленно с ними бороться! Комары будут кушать  нас,
а не классовых врагов!
   Временно исчерпав свои ресурсы,  мстители  исчезли  -  мы  ходили  по
лестнице почти свободно, но больше гостей не приглашали...
   Грустное лето - под лозунгом:  но  зато  хоть  посмотрим  наш  город.
Одинокие блуждания. Город и  вправду  красивый,  но  запущенный.  Ржавые
баржи, бомжи... им мы, наверное, и обязаны тем, что в это лето сохранили
свободу.
   Волнующие, но давно знакомые  истины:  Фонтанка  по-прежнему  впадает
туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же.
   Наполненный светлой грустью, я вернулся после одной из этих  прогулок
и обомлел... Снова изобилие! Но сейчас-то зачем? Ведь ясно  же,  что  мы
навеки порвали с иностранцами - теперь-то зачем?.. Нет ответа. Это  было
уже просто буйство красок, излишества гения, искусство ради искусства.
   Говорят, видеть много дерьма во мне - к богатству, но наяву  -  вовсе
не обязательно.
   Звонок  на  двери  зачем-то  искорежен  мощным   ударом...   тоже   -
излишество: кто же может  добраться  теперь  до  нашей  двери  и  нажать
звонок? Эх, не бережете вы своих талантов!.. Здравствуй, лето.

Конец интеллигента

   Но и осень, увы, не принесла никакого оживления в мою  жизнь.  Обычно
каждый сентябрь начинались суета в клубе, толкотня  в  издательствах.  А
теперь - словно этого и не было  никогда  -  клуб  сгорел,  издательства
исчезли. И именно мы все это смели заодно с ненавистным строем - так что
жаловаться не на кого, увы!
   Писатель Грушин пригласил меня  на  свой  юбилей,  но  проходило  это
далеко уже не в ресторане, а почему-то в Доме санитарного просвещения.
   - А вот и наш классик! - воскликнул Грушин, только я появился в конце
практически  пустого  зала...  Делать  нечего,  радостно   улыбаясь,   я
направился к сцене, и вдруг Грушин сказал:
   - Он болен, очень болен. И приехал издалека! Он болен, но  нашел-таки
силы прийти! Поприветствуем его!
   Я так и застыл с ногой - поднятой, чтобы войти на сцену... Почему это
я "очень болен", черт возьми?! И почему это я  "приехал  издалека"?  Так
надо Грушину, чтобы показать, что  даже  очень  больные  люди  буквально
приползают на его юбилей! Черт знает что нынче делается для того,  чтобы
удержаться на поверхности, - и  все,  зная  мое  слабоволие,  пользуются
этим. Ну, ладно уж.  Я  болезненно  закашлялся,  лишь  бы  Грушину  было
хорошо.  Даже  когда  приезжал  с  друзьями  на  юг,  и  там  чувствовал
неловкость, что горы не такие уж высокие, а море не  такое  уж  синее  -
словно я в этом виноват!
   - К сожалению, ему надо идти! - вдруг объявил Грушин, только я взялся
за скромный бутерброд.
   Куда это мне "надо идти"? Видимо, в могилу.  И,  судя  по  окружающей
меня жизни, - верный адрес. Словно исчезло все,  что  я  за  жизнь  свою
сделал. Хочешь - начинай все сначала!.. Но хотел ли этого я?

***

   Я зашел к критику Ширшовичу - пусть объяснит.
   - Читал "Флаги на башнях"? - вдруг спросил Ширшович, выслушав жалобы.
   - "Флаги на башнях"? - Видимо, он тоже считает, что мне надо начинать
образование сначала. - Конечно, читал. Но только в детстве. А что такое?
   -  Критик  Примаренков  блистательно  доказал,  что  колония  трудных
подростков, о которой пишет Макаренко, якобы педагог, на самом деле была
притоном гомосексуалистов для высших правителей страны!
   - Как? - Я даже подскочил. - Но Макаренко же их перевоспитывал!..
   - В правильном ключе!
   Вот как развивается сейчас литературоведение - семимильными шагами!
   - М-да... И кто же... гомосексуалист... туда приезжал?
   - Буквально все! Калинин! Бухарин! Без сомнения - Ежов.  Конечно  же,
Максим Горький, ну, это подтверждается даже документально. Вот так.
   - И... что?
   - И то! Поэтому книги Макаренко выходили миллионным тиражом!
   - М-да. А мы-то здесь при чем?
   - При том же! Те же самые флаги на тех же башнях!
   - То есть - что?
   - То есть - то. Вся мировая политика,  ну,  и,  разумеется,  культура
контролируются ими!
   - Давно?
   - Всегда.
   - Но как же раньше было? Я и не знал!
   - Только не надо считать меня за идиота! - вскричал Ширшович.  -  Все
было - только тайно. И ты прекрасно это знаешь!
   - Я?..
   - Сколько ты выпустил книг? И помалкивай! Не  надо  строить  из  себя
наивного идиота!
   - ...каким я, видимо, и являюсь.
   То-то последнее время у меня на глазах происходили непонятные  взлеты
непонятных людей, вчерашние приготовишки объявлялись гениями,  объезжали
мир, а ты как числился, скромным середнячком, так и  остался...  Спасибо
Ширшовичу - открыл глаза!
   - Но ведь Горький - известный бабник!
   - Сам ты бабник, - презрительно проговорил он. - А, надеюсь, известно
тебе, что Радищев был сифилитиком?
   - Примаренков установил?
   - Да нет! В книге написано.  "Путешествие  из  Петербурга  в  Москву"
называется.
   - Мда-а...
   Словно ошпаренный, я вышел от него.

***

   Делиться больше не с кем - рассказал все жене.
   - Ну что ж... раз так надо... - безжалостно произнесла она.
   - И... как Радищев - тоже?
   - До Радищева тебе далеко!
   Да, человеку обычному в наши дни  ничего  не  светит!  И  никогда  не
светило!
   -  Но  ты  уверена,  что  если  бы...  удалось,  я,  точно  бы,  стал
преуспевающим автором?
   - С тобой - ни в чем нельзя быть уверенным! - вскричала жена.
   Через два дня, когда  я  вернулся  с  прогулки,  она  встретила  меня
радостно:
   - Тебе звонили... из этой самой... колонии подростков!
   - Как?! И что?
   - Просили выступить.
   - В качестве кого?
   - Сказали, что ты сам все знаешь. Ты что, никогда не выступал?
   - В колонии - нет. А кто звонил?
   - Воспитатель Савчук. Голос молодой, ломкий. Сказал, что заплатят.
   - Да? И когда?
   - Завтра. В семь выступление, потом - танцы.
   - Замечательно!
   Утром перелистал "Флаги на башнях". Врет все  Примаренков.  Не  может
быть! И что я - Максим Горький? Зачем я им?
   К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.
   - Ладно уж, не ходи, - вздохнула жена.
   За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им  их  "флаги  на