он нарушил  принятую  мораль!  Другой
же, шофер такси, увидев на улице свою жену с каким-то  мужчиной,  въехал
на тротуар, расплющил их и еще изувечил немало  ни  в  чем  не  повинных
людей... Этот в тех местах считался, наоборот, героем - так  именно,  по
их законам, и следует вершить жизнь! Вот что самое жуткое там и вот  что
мне, уж точно, будет не выдержать!
   - Паспорт! - Милиционер скучающе протянул руку.
   Страшные галлюцинации, что снятся и  мерещатся  всем  нам,  просто  и
буднично превращались в реальность. Неужели  уже  никогда  больше  я  не
смогу идти в ту сторону, в какую  захочу,  и  столько  времени,  сколько
захочу?
   В теперешней жизни как-то все перепутано,  неясно,  где  черное,  где
белое, иногда делаешь вопреки и чувствуешь, что делаешь верно, и  иногда
вроде и правильно, а тошнит... Как тут разберешься, где верх,  где  низ,
где зло и откуда ждать помощи. Неоткуда, похоже, ее ждать!
   Я вспомнил вдруг давнее школьное утро, когда меня обвинили в  курении
и я должен был на следующее утро доказать, что это шел пар, а не дым.  Я
ведь был пионер, атеист - и в то же время как азартно я ждал, как верил,
что какая-то помощь должна прийти! Как горячо я этим дышал - и  выдышал,
кстати, горячую струю... Способен ли я на такое теперь?
   Дежурный вдруг оцепенел с ручкой на весу. Я тоже  застыл...  я  вдруг
почувствовал... происходит!
   Он вскинул на меня глаза... Ну что,  что  -  торопил  его  я.  Но  он
молчал. Потом вдруг  снял  жесткую  фуражку,  перерезавшую  лоб  красной
вмятиной, вытер пот... Потом перевернул протокол ко мне,  чтобы  я  смог
его прочитать. Чудо росло  на  моих  глазах,  легко  отменяя  привычное:
задержавший дает посмотреть протокол задержанному, как бы советуется!
   Я начал читать - и чуть не подпрыгнул:
   "Одиннадцатого сентября сего года  я,  патрульный  Вязовского  отдела
милиции   Попов   Валерий   Георгиевич,    задержал    Попова    Валерия
Георгиевича..."
   Мы захохотали. Да, чудо было немудреным, но зачем мудреные-то  чудеса
в таком месте?
   - Да-а... фокус! - Он тоже растрогался. Потом скомкал протокол. Потом
расправил, положил в стол. - Ребятам эту хохму покажу - обхохочутся!
   Не удержавшись, я подошел и чмокнул его -  все  же  не  часто  бывает
такое! В моей жизни в первый и, наверное, в последний раз.
   - Но-но! - испуганно отстраняясь, рявкнул он.  Действительно...  "при
исполнении"! Пока чудо не растаяло, надо "таять" самому.
   - Спасибо! - уже на пороге сказал я... Но - кому?!
   Потом, покидая эти места - увы, на поезде, а не на машине - и  слегка
уже приустав, я размышлял о  происшедшем:  а  было  ли  что-то?  Что  же
необыкновенного в том, что в этих местах, где  бродили  еще  наши  гены,
встретился мой "буквальный" близнец?.. Да - но в какой момент!
   Потом,  уже  ночью,  в  вагоне,  я  думал:  какой  все-таки   ехидный
старикашка - этот  Всевышний!  Зачем  ему  нужно  было  показывать  свой
светлый  лик  именно  в  кутузке,  неужто  не  мог  уж  подобрать  более
симпатичную ситуацию?
   ... Да нет, уже под утро понял я, все  правильно!  Чудеса  не  бывают
неточными  -  и  это  точное.  Я  бы  сам   морщился   от   пошлости   и
ненатуральности, если бы, скажем, умильные  пейзане  встречали  меня  на
границе области сочными дарами. Я бы узлом завязался от стыда! А так все
правильно -  получил  помощь  в  несколько  иронической,  издевательской
форме, - в духе моего теперешнего характера! Не целлулоидного  же  мишку
класть в изголовье моей постели?
   А так ясно, - он меня видит, причем именно меня, а не кого-то вообще!
   ... Но до этих  благостных  размышлений  в  поезде  произошло  немало
мытарств.
   Транзистора для моего электронного зажигания Платон, конечно  же,  не
достал (да и мог ли и, главное, пытался ли достать? Большой вопрос!).  И
вообще все оставшееся время  он  был  со  мной  крайне  суров,  даже  не
поблагодарил за гнилые помидоры, которые я добыл с таким  трудом.  Ну  и
правильно, наверное... А что бы я хотел? Чтобы он носил меня в сортир на
руках? Я бы и сам не согласился!
   Зато  он  охотно  отбуксировал  на  своей  "ниве"  мою  колымагу   до
железнодорожной станции - это я, думаю, важнее сладких слов и  слезливых
объятий.
   В товарном тупике по наклонным рельсам мы вкатили  мой  драндулет  на
открытую платформу. Распорядителем  почему-то  был  заика,  от  которого
невозможно  было  даже  добиться:  точно  ли  в  Ленинград  пойдет   эта
платформа?
   - В Л-Ленинград, а к-куда же ее? - несколько неуверенно говорил он.
   Как будто бы мало у нас городов
   Безуспешными были и мои попытки хоть как-то прикрыть машину  каким-то
брезентом - такие речи всеми встречались просто с изумлением: что значит
это слово - брезент?
   - А они нарошно так сделали, шоб нихде ничего не було!  -  усмехнулся
Платон. После чего, крепко пожав мне руку, он убыл.
   Осталось ли у меня о нем плохое  впечатление?  Да  я  бы  не  сказал.
Все-таки какой-то блеск разума в общем море хаоса его украшал.
   Полоса безумия и бесчеловечности началась позже.  Когда  должна  была
поехать моя машина (на платформе), никто не знал. Да и двинется  ли  она
отсюда вообще? Какая-то квитанция, размером с трамвайный билет,  которую
мне выдали вместо машины и уплаченных денег, беспокоила меня. Выдадут ли
мне по ней машину? Не очень что-то похоже!
   Билет для себя я достал лишь на послезавтра... Не возвращаться же  на
это время к Платону! Придется ночевать на вокзале. Но оказалось,  что  и
эта фраза, как бы проникнутая унылым пессимизмом, на  самом  деле  полна
необыкновенной бодрости...  Ночевать  на  вокзале?  Ишь,  чего  захотел!
Вечером, когда я пытался задремать на скамейке, я вдруг увидел, что  под
напором женщины в горделивой железнодорожной форме целые ряды пассажиров
снимаются и уходят из зала.  Может,  наивно  подумал  я,  она  заботливо
провожает их на поезд? Но такого уже не будет в нашей жизни никогда! Чем
ближе она подходила, тем ясней по ее лицу  я  понимал,  что  она  просто
гонит людей!
   - Но почему же?! - воскликнул я, когда она "срезала" наш ряд.
   - Позвольте не вступать с вами в полемику, - проговорила она.  -  Это
вокзал! Учреждение, а не ночлежный дом! У себя же  в  учреждении  вы  не
остаетесь ночевать?
   Одна не особенно крупная женщина выгнала в ночь, на  холод  несколько
сот человек!
   Новый, элегантный, стеклянный и, главное, абсолютно пустой  и  чистый
вокзал сверкал перед нами, как хрустальная люстра. С дорожной свалки, из
зарослей полыни мы смотрели на это сияние, как волки на костер, и  почти
что выли. От холода, от комаров и,  главное,  от  отчаяния!  Неужели  же
теперь всегда будет только так?!
   Часов в семь утра, потеряв  все  человеческое,  мы,  отталкивая  друг
друга, ломились в милостиво открытые двери.  Главное  было  -  захватить
кресло, "не  заметив"  или  оттолкнув  устремившуюся  на  это  же  место
старушку.  Когда  наконец  все,  кто  сумел,  расселись  по  сиденьям  и
попытались погрузиться в  сладкую  дремоту,  из  кабинета  вышла  та  же
неумолимая  женщина  и  начала,  методично   обходя   ряды,   поочередно
встряхивать задремавших:
   - Просыпайтесь! Спать на вокзале не полагается!  Сидите,  пожалуйста,
прямо!
   Я, не отрываясь, смотрел на нее: может, я все же заснул и это ужасный
сон? Да нет... уж больно это похоже на нынешнюю реальность! Ну, а где же
хотя бы дуновение  разума,  доброты?  Неужели  это  исчезло  навсегда  и
Всевышний навсегда прекратил свою деятельность? Видимо, так!
   Все же, не выдержав, я вскочил  (безнадежно,  конечно,  потеряв  свое
место!) и пошел куда-то по длинным служебным коридорам...  Вот  дверь  с
табличкой "Начальник вокзала". Может,  он  поймет  или  хотя  бы  что-то
почувствует?!
   - Ну, подумайте сами, вы же интеллигентный человек, - что будет, если
оставлять ночевать? Тут же будут жить неделями!
   - А выгонять в ночь на холод?!
   - Таковы инструкции.
   "Зачем все они? По-моему, достаточно лишь одной инструкции - не  быть
сволочью и идиотом!"
   ... Это я лишь подумал, глядя в его оловянные глаза, но, конечно  же,
не сказал!
   - А не скажете, как ваша фамилия? - вместо этого проговорил я.
   - Она написана на дверях кабинета, - холодно (вопрос  был  характерен
для неинтеллигентного посетителя!) произнес он и склонился над бумагами,
в которых, видимо, было сказано, как окончательно довести  все  дело  до
ручки.
   Я вышел и стал таращиться на дверь - никакой  фамилии  там  не  было!
Было лишь написано "Начальник вокзала" - и все, больше ни буквы! Кто  из
нас сумасшедший - я или он?! Или это  был  способ  избавиться  от  меня?
Какое это имеет значение?.. Авдеев? Пучков? Какое это имеет значение?
   Я брел по бесконечным служебным коридорам - вон, оказывается, сколько
их  тут!  И  вдруг  за  полуоткрытой  казенной  дверью  я  увидел   рай,
блаженство, мечту: в синеватом дрожащем свете  дневных  ламп  там  всюду
были сложены матрасы - белые, с ржавыми потеками и синими полосами,  они
лежали кипами,  поднимаясь  до  потолка,  словно  специальное  ложе  для
изнеженной принцессы на горошине. Войти бы, взобраться на  них,  смежить
веки и погрузиться в теплое блаженство... Нет?.. Ну, разумеется  -  нет!
Плотная женщина  в  синем  халате  увидела  голодный  мой  взгляд  и  не
поленилась пройти через всю комнату и хлопнуть дверью перед моим носом!
   Все, понял я. Это конец! Эти люди победили Его и не просто указали на
недопустимость, но и тщательно выкурили из мельчайших щелей  всякий  дух
разума и добра!
   Я снова брел мимо двери начальника. Безумная идея - зайти?.. Вдруг...
опять он окажется однофамильцем?! Ну и что? Да и снова надеяться на  это
- уже наглость, о таком и мечтать-то некрасиво!
   Я вышел в зал... Мое место,  как,  впрочем,  и  все  остальные,  было
занято. Единственное, к чему можно было как-то прислониться, это  слегка
отъехавший на  подвижной  консоли  шершавый  пожарный  шланг,  свернутый
спиралью... Я направился к этой консоли, хотя, наверное, и это  святыня,
к которой простым смертным приближаться нельзя? Я все же  приблизился  -
хотя бы мысленно подержаться...
   Рядом с консолью на  стене  была  присобачена  маленькая  табличка  с
ржаво-красной схемой пользования шлангом в случае чего, а под  ней  была
надпись: "Ответственный за пожарную  безопасность  -  начальник  вокзала
Каюкин Х. Ф.".
   Вот, собственно, и все. Но и этого было  достаточно.  Я  почуял,  что
Всевышний,  который  не  в  силах  уже  ничего  сделать  против  грубой,
бессмысленной  силы,  захватившей  мир,  тихо  стоит  рядом  со  мной  и
усмехается.
   ... Я вдруг ясно представил себе свой последний час. Не дай Бог знать
этот год и месяц - нет ничего страшней этого знания... Но - час?  Думаю,
что в нынешней нашей жизни и он не принесет нам ничего необычного!
   ... Я выныриваю из океана боли - хоть за что-то,  как  за  ветку  над
пропастью, зацепиться!.. Вот  -  за  дребезжание  тележки  со  шприцами,
которую пожилая неуклюжая сестра ввозит в палату. Я слежу за ее долгими,
но бесполезными  приготовлениями  и  вдруг  с  надеждой  -  наверное,  с
последней надеждой! - выговариваю:
   - Скажите... а как ваша фамилия? Она с недоумением смотрит на меня: и
этот - еще жаловаться?
   - Пантелеюшкина... А что? - произносит она. И я улыбаюсь.

ВАНЬКА-ВСТАНЬКА

   Ноу-хау
   Лучшее время вахты - с ночи на рассвет, потому как в эти часы,  чтобы
не заснуть, разрешается ловить рыбу. Свесив с борта  голову,  я  смотрю,
как на прозрачной глубине тычется в наживку бычок, развевая бурые перья,
- абсолютно знакомый, словно приплывший сюда за нами.
   Заглядевшись на него, я даже на минуту забываю, что яхта  наша  стоит
на рейде Канн. Вот город, о котором мечтают, наверное, все - в эти  часы
еще тихий, пустой. Ряды яхт вдоль набережной,  знаменитые  белые  отели,
зеленые пальмы.
   Я счастливо вздыхаю. И вспоминаю, как это плавание началось.
   ... Мы выплыли из Ковша, вышли на Галерный фарватер. Будто  весь  дым
из труб уселся  на  воду,  даже  Кронштадтский  купол,  сияющий  всегда,
растворился.
   Мы высадились в форте, разложили снедь на бетонном круге,  оставшемся
от поворотной платформы пушки.
   Высочанский, наш любимый гость,  нежно  радовался  тому,  что  все  -
тьфу-тьфу-тьфу - по-человечески. Он бодро вскарабкался  на  крепость  и,
оглядывая оттуда простор, всячески вдыхал полной грудью, внушая  и  нам:
вот это жизнь! Вот это красота! Может, хватит вам  уродоваться  в  ваших
железных душегубках, пора зажить по-настоящему!
   Спустился он вовсе умиротворенный. Ласково выпил...
   - Ладно уж! - Он с веселым отчаянием махнул рукой.  -  Пока  не  имею
права вам говорить, но по старой дружбе: на октябрь утверждена регата, и
ваша "Венера" - в реестре!
   Он эффектно откинулся, огляделся.  Все  тихо  молчали.  Конечно,  нам
полагалось ошалеть, но только я вяло выкрикнул: "Неужели?"  -  остальные
не реагировали.
   - Ладно уж! - окончательно расщедрившись, добавил гость.  -  От  вас,
старых пьяниц, не скроешь: регату эту организуют крупнейшие винные фирмы
Европы. Как это вам?
   Все молчали еще более тупо.
   - Только сомневаюсь, - вдруг Гурьич прохрипел, - что нам хоть  стакан
нальют, если у нас не будет самых свежих военных тайн. Какой смысл?
   - Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский.
   Уже укупоренная подводная лодка, стоящая на кильблоках,  -  не  самое
лучшее место на свете. Нагнешься к слабо  сипящему  под  ногами  шлангу,
всосешь чего-то теплого, пахнущего резиной, - и живи!
   Но особенно тяжко, если лето и жара, и стоит едкий дым от  сварки,  а
еще лучше  -  от  резки  металла,  желательно  -  покрашенного!  Стоишь,
размазывая грязные слезы, и что-то пытаешься еще понять в едком дыму.
   Высочанский,  приехавший,  чтобы  устроить  красивое  отпевание,  был
поражен - что тут, напротив, кипит  такая  жизнь!  Работяги,  теснясь  в
гальюне, прожигая искрами собственные штаны, вырезали из железного  пола
литой унитаз. Зачем? В  знак  протеста?  В  подарок  гостю?  Высочанский
плакал вместе со всеми, но явно не понимал, почему.
   ... Унитаз - вообще один из самых коварных агрегатов на  лодке.  Чуть
задумаешься, недосмотришь за шкалами, не довыровняешь давление - и  даст
золотой фонтан, и ты выйдешь из места уединения весь, с ног до головы, в
говне. И, что греха таить, такие казусы с нашим гостем  происходили.  Но
сейчас назревало что-то другое.
   Дышать  становилось  невозможно,  концентрированные  слезы  буквально
прожигали кожу. Высочанский не хотел  выглядеть  дураком,  но  и  понять
что-либо не мог... И тут наши пролетарии  поднапряглись  и  низвергли  с
грохотом  трон,  как  в  семнадцатом,   прямо   к   ногам   отскочившего
Высочанского. Зазубренный край железа хрипел и  сипел,  огненные  пузыри
медленно угасали, синели, слепли, словно глаза повергнутого дракона. Все
повернулись и,  едко  кашляя,  потянулись  на  выход.  Никто  ничего  не
объяснял.
   И  только  я,  сжалившись  над  гостем,  и  предложил  эту  прогулку,
оказавшуюся роковой.
   - Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский. А что
ж еще он, посвятивший сближению с Западом всю жизнь, отсидевший  сначала
в кочегарке, потом за решеткой, мог восклицать?
   - Напротив - о них-то я думаю хорошо! - презрительно обрубил Гурьич и
ушел на яхту, показывая, что не видит смысла в продолжении  всего  этого
блаженства!
   Обратно мы ползли еще медленнее. Лопотал лишь движок -  все  молчали.
Находила тьма.
   - Я все-таки хочу сказать!.. - проговорил я в глухую темноту.
   - Что ты хочешь сказать? - напрягся Кошкин.
   - Все! - с отчаянием выкрикнул я.
   - Ты не скажешь ничего! - Он выдернул руку из кармана.
   Ослепило пламя - и я упал в темноту.
   Когда я пришел  в  себя,  вокруг  по-прежнему  была  тьма,  из  левой
половины  жилета  с  бульканьем  выходил  воздух.  Я  не  стал  зажигать
лампочку, верещать в свисток, а быстро и тихо погреб в сторону  -  снова
оказываться с Кошкиным мне вовсе не хотелось!
   Лишь через некоторое время и оглянулся. На яхте горели те же  огни  -
ходовые. Даже не остановились! Спасибо, друзья!
   Я не знал, сколько мне плыть, и на поверхности меня, покуда  я  плыл,
поддерживали огни: я читал их и потому не впал в отчаяние:  вот  зеленый
на невидимой мачте, и тихой стук оттуда - подводные работы. Дальше - два
зеленых на мачте, один  под  другим,  -  водолазные  работы;  целый  ряд
красных вдоль воды - дноуглубительные по  краю  фарватера.  Длинный  ряд
красных с белыми, высоко - целый невидимый состав судов с нефтью.
   Мачта с тремя белыми друг над другом - буксир с  длиной  троса  более
200 метров.
   Читая огни, я и доплыл.
   Тяжело дыша, я выполз на мокрые блестящие камни недалеко от спасалки.
   Оттуда доносился радостный  женский  визг,  видно,  в  основном,  там
занимаются спасением души!
   Я встал, пошатываясь, подошел.  Стянул  дырявый  прожженный  жилет  и
кинул им на крыльцо, как тяжкий немой укор:  может,  хоть  утром  что-то
поймут! Я вломился в  пыльные  кусты,  сохраняющие  дневную  духоту,  не
разбирая дороги, прорвался через них и вышел к даче.
   Темнота! Жена мирно спала, и пес с ней (в смысле наша собака).
   Я пошел на террасу, поставил чайник на плитку, обессиленно сел.
   Да - Кошкин всегда был сволочью... и однажды в меня  уже  стрелял.  В
тот раз, к счастью, неудачно. Не знаю, как ему покажется в этот раз!
   Да - Кошкин всегда был наглецом, еще когда я только узнал его,  когда
мы с ним из параллельных  групп  оба  оказались  на  подводном  Северном
флоте, отчасти по горячему нашему желанию, отчасти вопреки ему.
   Я долго неподвижно сидел на террасе, тупо надеясь, что,  может,  хоть
по телефону он позвонит, поинтересуется, извинится... Как же!
   Стояла абсолютная тишина. Интересно  -  даже  у  соседей  сегодня  не
бузят.  Обычно  каждый   вечер   у   них   гульба,   огромное   стечение
родственников,  заканчивающееся,  как  правило,  дикой  дракой.  Все   в
каких-то сложных родственных отношениях и все называют друг друга Сясей.
"Сясь! Ну, скажи! Ну, что ж ты ляжишь?" Странный вопрос! Если он  жахнул
ему по башке - так что же он  хочет?  "Сясь!  Ну,  что  ж  ты  молчишь!"
Старший Сяся, владелец дома, иногда строго заходит ко мне: "Когда ж  вы,
демократы, порядок наведете?" Почему-то ярым демократом меня считает, но
для него демократы все, кто когда-либо  чему-либо  учился.  "Как  же,  -
думаю, - с вами наведешь!" Но сейчас и там тишина.
   Оказавшись на флоте, Кошкин примерно полгода тупо тянул лейтенантскую
лямку, потом вдруг дерзко явился  к  комбригу,  капитану  первого  ранга
Гурьеву, и заявил, что хочет создать духовой оркестр - на том основании,
что в институте играл в джазе на трубе.
   Гурьич, конечно, прекрасно понял, что молодой офицер  явно  хочет  из
грязи  в  князи:  руководить  оркестром  на  северной  базе  лодок,  где
развлечений нуль, все равно что быть модным тенором в Неаполе.
   - Кру-гом!
   Музыки, как считалось тут, и так вполне достаточно:  утро,  в  тумане
темнеют туши подводных лодок и  разносится  -  та-та,  та-та-та-та!  Что
еще?
   Но Кошкин все-таки добил это дело! Как-то выпросился в Мурманск,  где
сводный  оркестр,  собранный,  в   основном,   из   штатских,   встречал
новобранцев, и, радостно надудевшись, исчез.  Явившись  через  три  дня,
прямо с такси явился к Гурьичу: так, мол, и так,  испытываю  невыносимые
муки совести! Позвольте, чтобы загладить  свою  вину,  создать  в  нашем
соединении духовой оркестр! Ну, если загладить - то как можно отказать?
   И с той поры нашу лодку на причале встречал  не  только  традиционный
жареный поросенок, но и непременно машина с директором ДОФа (дома отдыха
офицеров): куда прикажете отвезти? На  какое  назначить  танцы?  Сколько
пригласительных вам потребуется? Какие вообще пожелания? И обращались со
всем этим не к командиру лодки, а к Кошкину!
   Еще одна история его.