башнях"
поотрываю, а там хоть трава не расти!
   ...  Поздней  ночью,  прикрыв  спящего  завуча  одеялом,  я  вышел  в
канцелярию, позвонил жене.
   - Ну что? - проговорила глухо она.
   - Ничего страшного. В смысле, воспитатель Сав-чук - обычная  женщина.
Причем неплохая.
   - Идиот! Опять за старое! - Жена бросила трубку Так  что  не  удалось
повторить путь Максима Горького -  если,  конечно,  это  был  его  путь.
Насчет Радищева пока не зарекаюсь, но  откуда  ж  знать  -  повезет,  не
повезет?

Стакан горя

   Под эти  воспоминания  я  снова  задремал,  но  тут  дунуло  холодом,
хлопнула дверь, и  ко  мне,  бодро  цокая,  приблизился  пес  -  свежий,
холодный после прогулки, с ярким веселым взглядом. Хоть кому-то везет!
   - Эта... не звонила? - вскользь поинтересовалась жена. Имелась в виду
дочь.
   - Нет, не звонила.
   - В такой-то хоть день могла бы позвонить!
   - Да она и не знает!
   - Ну что ж... поехали.
   И потянулся этот грустный маршрут.
   Когда-то мы  этим  маршрутом  отвозили-привозили  дочь,  на  выходные
забирая у деда с бабкой. В воскресенье отвозили - не до нее. Своя  жизнь
слишком радовала. Дорадовались! Вот - результат!
   Впрочем, надо добавить, что и к деду с бабкой,  вырастившим  ее,  она
тоже не прониклась особой нежностью: не в воспитании тут дело!
   Помню, как она, толстая, неуклюжая, сидела напротив меня на таком  же
толстом, надутом автобусном сиденье. Не могу сказать, что было  особенно
спокойно каждое воскресенье увозить ее: совесть в нас, видимо,  начинала
уже пробуждаться... но так, видимо, и не пробудилась. Помню,  как  рвало
сердце, когда она говорила серьезно и вдумчиво: "Нет, не буду  телевизор
смотреть: так время очень быстро летит!"  И  после  этого  -  все  равно
отвозили! Помню,  как  я  вложил  в  рот  сложенные  автобусные  билеты,
закрывал и раскрывал губы с листиками, пытаясь ее развеселить. "Уточка!"
- улыбнулась она. Помню, как вспыхнула радость: значит, мыслит  образно,
соображает, значит, все станет хорошо!.. Стало!
   Но, судя по последним мыслям, главное все-таки не воспитание? Все  не
главное - судя по последнему!
   Вот здесь мы как раз тогда и ехали...
   И в электричке в хмурый ноябрьский день оказалось битком! Неужто  все
на кладбище?!
   Пошли желтые вокзалы этой некогда царской линии - и  вернулись  снова
мучения тех наших поездок. Только закоптились эти славные домики за  это
десятилетие  до  неузнаваемости  -  особая  чернота  под  сводами,   под
архитектурными излишествами. Все движется  к  худшему!..  Или  это  день
такой? Не просто - день похорон, но вообще  тягостный.  Не  хотел  бы  я
хорониться в такой день! Впрочем - в какой бы хотел?
   Выйдя из готического вокзала, мы  втиснулись  в  автобус...  что  ли,
специально еще надо мучить - в день похорон одного мало, что ли?
   Мы ехали молча, глядя в разные стекла автобуса, но думая об одном.
   - Наверное... уж сразу в морг? - с трудом выговорила  жена.  -  Потом
уже домой?
   Я молча кивнул. Мы пошли через больничный двор. Хорошо, что  хотя  бы
морг старый, красивый... Хорошо?
   Думал ли он, въезжая в этот дом, что морг совсем рядом? Думал,  когда
вселялся: мол, морг совсем рядом? Думал, конечно, но исключительно как о
шутке, не веря, конечно, что будет лежать здесь... но где же еще?
   Надо сосредоточиться, собраться, слегка окаменеть. Мы уже видели  его
мертвым... Вызвала теща. Сидели молча. Потом раздался звонок. Вошли двое
"носильщиков" - один наглый, пьяный, как и  положено,  другой  почему-то
стеснительный, как бы суперинтеллигент...
   - Ой, боюсь, я вам тут наслежу! Теща посмотрела на него.
   - Ладно, хозяйка, давай две простыни! - просипел наглый.
   - Почему же две? - встрепенулась теща.
   - Сейчас увидишь.
   Интеллигент как бы смущался. Одну  простыню  они  постелили  на  пол,
свалили его с дивана, второй простыней накрыли, слегка  их  перекрутили,
затянули,  подняли.  Вот  и  вся  человеческая  жизнь  -   между   двумя
простынями.
   ... Все почему-то толпились на пороге морга, внутрь никто не хотел  -
уже нагляделись!
   - Почему же еще простыня? -  Теща  уже  начала  приходить  в  обычную
норму. - Я дала ведь уже две простыни!
   - Но надо же накрыть! - увещевала ее сестра.
   - А где же те простыни?
   Молча поздоровавшись, мы вошли внутрь. Он лежал,  всеми  оставленный,
абсолютно один. Почему в сандалетах-то - ведь ноябрь!
   Мы  стояли,  хотя  подмывало   выйти.   Мой   брат,   патологоанатом,
рассказывал мне, что, казалось бы, повидал  уже  все,  но  когда  ему  в
благодарность   за   быстрое   вскрытие   преподнесли   кремовый   торт,
почувствовал, что возможности рвоты  безграничны!  Сладковатый  запах...
Да... была жизнь. И начиналась ведь не хуже другой  и  даже  лучше  -  в
красивом дворянском доме. После... и после  ничего!  Вот  он,  красивый,
мускулистый,  щегольски   расчесанный,   сидит,   хохоча,   в   каком-то
декоративном  курортном  водопаде,  в  воротничке  на  голое  тело  и  в
галстуке, и среди этих же бурных  струй  красивые  друзья  и  подруги...
Молодой специалист! Видел ли он оттуда, тогда эти своды?
   Потом, конечно, работа, армия... тусклые воспоминания... "И  помню  -
были стрельбы на шестьсот метров... на шестьсот и на восемьсот... нет...
на шестьсот не было... только на восемьсот... Точно! Ну, не важно".
   Потом - в рваной шерстяной жилетке сшивает  картонный  абажур  вместо
разбившегося,  что-то  бормоча  под  нос.  Неужели  каждая   жизнь   так
печальна?
   На кладбище автобус  остановился  посередине  дороги  -  вокруг  была
непролазная  грязь.  Богатыри  лопаты  стояли  в  отдалении,  насмешливо
поглядывая: ну что - сами будете таранить  или  поговорим  конкретно?  К
водителю  всунулась   какая-то   старая   пигалица,   злобно   пискнула:
"Рапорточек будет!"
   Да, всюду жизнь... Но - какая?
   Дальше все было как-то просто...  потом  -  жена  присела,  приложила
ладошку к холмику, подержала... и все.
   - Эта так и не появилась! - возвращаясь ко мне, прошептала она.
   Да, жизнь продолжается... Но - какая?
   Обратно я ехал один, все еще оставались там,  но  я  больше  не  мог:
срочная работа, срочная работа!
   Впрочем, и дома ждет ад...  Единственная  радость  и  отдохновение  -
проезд по уже пустынному Невскому. Чисто, красиво, и почти  уже  никого!
Бело-зеленый магазин "Ив  роша",  величественный,  сдержанно  освещенный
подъезд  "Невского  паласа",  охраняемый  полицией   неизвестно   какого
государства в серо-мышиной форме. Да - теперь туда уже не  войдешь.  Как
же мы  проехали  мимо  ярмарки?  Ведь  все  начиналось  хорошо!  Талант!
Та-ла-лант!  Как  же   получилось   так,   что   единственное   денежное
поступление, на которое я конкретно  надеюсь,  -  крохотный  гонорар  за
составление сборника похабных частушек? Остальное  -  нэ  трэба!  Только
это. "Мою милую... только серьги брякают!"
   Вздрогнул, увидав у метро грязную толку этих хиппи... И  эта  дура  с
такими, смотрит сейчас на какое-нибудь раздувшееся, немытое ничтожество,
задыхаясь от восторга! О-хо-хо!
   Двор, как всегда, был забит бывшими "мерседесами",  переванивающимися
между собой... А в чем им, собственно, сомневаться? Их пора!
   И как тут прикажете пробираться? Боком? "Твои  дела!"  Хозяева  снуло
глядели из-за тонированных стекол... "Это еще кто?" Я их не  интересовал
- даже как субъект убийства. На лестнице  сунул  руку  в  ящик.  Вытащил
конверт... Не деньги, увы, и даже  -  не  напоминание  о  них!  Какой-то
текст... Я тупо смотрел... "Нравится - не нравится, спи, моя красавица!"
И все? Как  это  понимать?..  Корректура?  Да  нет!  Это  ответ  на  мои
отчаянные просьбы - выслать хоть какие-то  деньги!..  Ответ!  "Спи,  моя
красавица!" И ответ абсолютно в жанре -  не  сборник  же  трубадуров  ты
составлял, и вспоминать о  благородстве  тут  даже  глупо...  "Спи,  моя
красавица!" Я выбросил бумажку.
   Войдя, я  долго  сидел  в  кресле  в  прихожей.  Может,  хоть  сейчас
позвонит?.. Тихо! И пес как-то придавленно спит, и на него давит!
   И главное, чего я боюсь, - чтобы не позвонил мой лучший, единственный
друг! Удивительное, конечно, желание, но я уже  больше  не  могу  с  ним
разговаривать бодро, как будто бы  все  отлично  и  просто  у  меня  нет
времени вернуть ему сорок тысяч, и притом я будто  бы  легкомысленно  не
понимаю, что те сорок тысяч - это уже не теперешние сорок! Тишина. И  за
это спасибо ему.
   Звонок! Праздничный гул в трубке - и голос известной светской львицы:
   - Ну, где же ты?
   - А что?
   - Ты же обещал!.. День рождения!
   Ах, да!
   При разъезде гостей мне досталась одинокая  красавица  -  теперь  уже
одинокая! - о которой я когда-то мечтал... Теперь я вздрогнул,  провожая
ее, лишь тогда, когда почувствовал, что в кармане  всего  одна  перчатка
вместо двух! Так... этого еще не  хватало!  Ползти  обратно?  А  как  же
красавица? Ладно, так и быть,  благородно  доведу  ее  до  стоянки  -  и
помчусь обратно, искать перчатушку! А как же?
   "... Прости, ты не сердишься, что я  не  приглашаю  тебя  домой?"  Не
сержусь? Да я бы ее убил, если бы пригласила!
   Часа, наверное полтора я ползал по бульвару...  Ничего!  Ну,  почему,
почему так надо, чтобы все сразу?.. Сам все делаешь! Ослабел.
   Во дворе стоял единственный "мерседес", но зато самый омерзительный -
с темными стеклами, как  бы  глухой,  как  подводная  лодка,  с  тусклым
зеленоватым светом внутри. Газует прямо мне в нос! И не протиснуться!  И
не шелохнется!
   Я жахнул в  переднее  стекло  ключами.  Существо  подняло  голову.  Я
приподнял кепочку и прошел.
   Ну, что? Можно наконец ложиться - или подождем?
   Звонок.  Та-ак...  Я  огляделся,  взял  старую,  пятидесятых   годов,
настольную лампу... Недавно кинул ее в жену - с тех  пор  не  горит.  Не
жалко. Я выдернул ее из штепселя и вынес в прихожую.
   Гость темнел в темноте... вытянул руку.
   - Ну, ты...
   - Я! Я! - Я дважды жахнул его лампой, потом захлопнул перед его носом
дверь. Тишина... видимо, думает. Я включил  лампу  -  и  неожиданно  она
загорелась... Вот и чудо!
   Я решил лечь спать и, почти заснув, услышал, как уезжает машина.

Осень, переходящая в лето

   Но друг все-таки позвонил!
   "Ах так! - услышав наконец его голос, взбеленился я. - Мало ему?  Ну,
что же! Попрошу у него сейчас в долг еще  полторы  сотни  тысяч  рублей,
чтобы он понял, что такое настоящая дружба!"
   Но он сказал:
   - Слышал, организуется круиз по Эгейскому морю?
   - Слышал. И что?
   - Тебя нет в списке.
   - Так я и думал. И что?
   - Ну и что думаешь делать?
   ... А что? Раньше надо было думать, когда давали  места!  Каких  мест
только не было! "Смелый писатель"! "Смелый писатель - этот тот,  который
смело говорит то, что и так всем уже известно".
   Вот и дошутился!
   ... Писатель-прогрессист, верящий в будущее, - тем  более  считалось,
оно  наступило...  ведь  ясно  было  указано:  "Прикоснуться  к  мечте!"
Прикоснулся?.. Побрезговал? Ну, о чем же жалеть теперь? Отдыхай, любимец
валидола! Спи, на радость людям!
   ... Правда, когда приезжал организатор круиза, Урман, он заходил, и я
даже, напившись, подарил ему мне не нужный баян,  тоже  мне  подаренный.
Повеселились! Но помню и свой холодный расчет.  "Сыграй,  мой  баян!"...
Но, похоже, - не сыграл!
   - Перезвоню! - не дождавшись вразумительной моей  речи,  рявкнул  мой
друг и повесил трубку.
   Не то что поверить - я даже представить не  мог,  что  где-то  сейчас
существует лето и имеет какое-то отношение  ко  мне.  Сидя  в  валенках,
душегрейке, я тупо смотрел в заледенелый двор. Снова задребезжал звонок.
Я медленно поднял трубку.
   - Собирайся! - рявкнул мой друг.

***

   Новые, незнакомые города, о которых столько слышал  и  мечтал,  любят
появляться неожиданно, как бы  ни  с  того  ни  с  сего  выскакивать  из
холодной  мглы,  причем  в  неожиданном  ракурсе,  как  бы  раскинувшись
домиками по вертикальной стене, - самолет заходил на посадку, ложился на
крыло.
   У москвича, сидящего передо мной, вдруг пронзило  лучом  солнца  ухо,
оно стало рубиновым и прозрачным.
   - Афины! - выдохнул обладатель уха, прилипнув  лбом  к  иллюминатору.
Афины!

***

   Как всегда после приземления, все казалось  фильмом  без  звука:  уши
после посадки еще не откупорились.
   Утыканный мачтами яхт берег от Афин до Пирея. Плоские,  как  ступени,
крыши, поднимающиеся на холмы. Серое небо и -  вдоль  шоссе  -  сплошные
деревца с темно-зелеными глянцевыми листьями и ярко-желтыми  мандаринами
- их едва ли не больше, чем листьев.
   Наш теплоход - "Мир ренессанса". Греческая команда и  писатели  более
чем из ста стран вылезают  из  автобусов,  поднимаются  вдоль  борта  по
наклонному трапу, выкрашенному в сине-желтые греческие  цвета.  Маршрут:
из Афин по Эгейскому морю, через Дарданеллы, Босфор в Черное, в  Одессу,
обратно в Стамбул, потом в Измир, в Салоники,  в  Афины,  из  Афин  -  в
Дельфы.
   Нам с другом досталась шикарная каюта наверху, с  огромным  окном  на
палубу... "Досталась"! Ему - досталась! Мой друг честно завоевал высокое
свое   нынешнее   положение:   он   был   и    смелым    писателем,    и
писателем-победителем, торжествующим победу... моих циничных сомнений он
не  признавал  и  лавры  свои  выстрадал  честно.  А  я,   как   всегда,
подсуетился,  оказался  в  лучшем   месте   в   лучшее   время   -   это
приспособленчество  еще  скажется  на  моем  даровании,  скажется...  но
значительно позже.
   - Давай. Быстро! - проговорил мой друг, чувствуя  себя,  естественно,
главным.
   - Счас. - Я расстегнул свой чемоданчик. Чемоданчик-то был  крохотный,
но в нем удалось создать давление около десяти  атмосфер.  Вещи  как  бы
взрывом раскидало по всей каюте.
   - На полюс, что ли, собрался? - пробурчал мой друг.
   Он честно заслужил свои лавры. Он верил, что будет жара!

***

   Главный салон оказался, естественно, возле  нас.  Под  его  уходящими
вдаль зеркальными сводами  уже  бурлила  толпа.  Заграница  узнается  по
запахам, и я  с  наслаждением  погрузился  в  них:  сладковатая  пахучая
жвачка, медовейший табак, тонкие,  словно  серебряные,  пряди  дыма  уже
струились по салону. Я рухнул в огромнейшее кресло. Порядок!
   Я благожелательно осматривал толпу... Иностранцы и  есть  иностранцы.
Постоянное радостное возбуждение, красивая громкая речь, уверенные жесты
(лучше всего с дымящейся трубкой в руке), высокий, лысеющий лоб, очки  в
тонкой оправе. Как бы небрежная, но дорогая одежда... Думаю, заплатки на
локтях этого пиджака стоят дороже всего моего гардероба... Ну  что  ж!..
Зато у нас -  самобытность!  Я,  конечно  же,  взял,  что  положено  для
самобытности: складень, сбитень, - но пока что не вынимал. Погодь!
   Тем временем определилось  неторопливое  движение  к  длинному  столу
поперек салона - вносили еду. Небольшая элегантная очередуха. Еду  несут
и несут! Хрустящие  на  жаровне  тонкие  листики  грудинки...  скользкие
шестеренки ананаса...  покрытые  сверху  дымкой  небывалые  сыры...  Кто
последний?
   Прослушивалась всюду и русская речь, но я  деликатно  не  встревал  в
нее, понимая: это по-русски они общаются между собой, и разоблачать  их,
встревая в разговор, не совсем будет ловко. Русский язык - это у них для
отдыха: на официальных встречах они будут говорить с  нами  по-эстонски,
по-грузински, по-белорусски...  А  как  же?!  Для  этого  и  приехали  -
преодолевать рознь, но, чтобы преодолевать, надо эту рознь обозначить...
Для того и круиз. Кто бы  вкладывал  деньги,  если  бы  розни  не  было?
Придется поработать. Где мои сбитень и складень? А пока что - "шерше  ля
харч"!
   Все   явственнее   обозначалась   дрожь   -    машины    разгонялись.
Завибрировали, звеня, бокалы. Между огромным стеклом  салона  и  берегом
стал расширяться треугольник: мы отходили кормой вперед.
   Все  высыпали  на  верхнюю  палубу...  Берег  отходил...   Вот   она,
знаменитая "пятерня Пелопоннеса" - неожиданно суровая, каменистая!
   Радостные восклицания, хохот, плоские фляжки в  руках...  Путешествие
началось. Один грузин (или абхазец, или  грек?  В  этом  еще  предстояло
разобраться) отстегнул сетку,  закрывающую  пустой  бассейн,  и  прыгнул
туда,  и  стал  изображать,  что  он   купается.   Всеобщее   оживление,
аплодисменты!.. Отличное начало!
   Тем временем берег скрывался  в  дымке,  солнце  вопреки  уверенности
моего друга в лучшем так  и  не  появлялось.  Все  спускались  в  салон.
Продолжились объятия, поцелуи - все почти оказались знакомы, может быть,
не так уж глубоко... но хорошим тоном, как я уловил, считалось уж  лучше
расцеловаться лишний раз с незнакомым, чем кого-то обидеть. Для поцелуев
и плывем!
   Я тоже наметил одного: вот этого финна я, точно, знаю! И он  раскинул
объятия. Тут палубу накренило крутой волной - он  помчался  ко  мне,  но
неожиданно промчался мимо и впился поцелуем совсем в другого! Да, не все
так однозначно... Поэтому и плывем!
   Уже довольно четко обозначились главные проблемы:  грузины  и  абхазы
летели с нами вместе, но здесь, в салоне, сидели  подчеркнуто  отдельно.
Проблема! Для этого и плывем. Правда, каждые по  отдельности  вели  себя
мило - оживленно  переговаривались,  смеялись,  веселили  своих  дам,  -
всячески показывая, что они-то как раз нормальные, дело не  в  них...  И
темные курды пока еще держались отдельно от русых шведов, хотя и жили на
одной территории... Для этого и плывем!
   Но главное, честно говоря, расстройство - это полная  изолированность
наших. На грузин и абхазов хотя бы все смотрят, а на нас - ноль.  И  как
вошли мы сюда, так и держимся настороженной стайкой - и никто к  нам  не
стремится. Увы! Все как-то притерлись уже, а  мы  отдельно,  стоим,  как
гордые глыбы, и нас не видят. Ведь не пустое же мы  место,  ведь  каждый
сделал  кое-что  -  с  десяток  книг...  Но  все  сугубо  наше,  свое...
Неконвертиру-е-мое!
   Стеклянные стены уже сделались темными. Качало все круче. Ленч плавно
перетек в "капитанский коктейль", но то один, то  другой  из  пассажиров
вдруг посреди речи озадаченно замолкал, прислушивался.
   - Однако! Как сильно раскачивает! Все нормально?
   Я пошел было в каюту, но коридор мой поднялся передо  мной,  на  меня
налетел толстый эстонец, стриженный ежиком, пробормотал:
   - Там ужасноват-то!
   И мы вернулись.
   В толпе у бара я заметил знакомую по имени Хелена: однажды на книжной
ярмарке мы сплясали, с ней быстрый танец. Но сейчас  я  лишь  приветливо
пошевелил пальчиками и промчался мимо... Знаю себя: истратишь всю валюту
в первый же день!.. Обождем! Рано еще! Побережем силы для финиша...
   Все понемножку задремывали в салоне. Залезать при такой волне в  свои
узкие гробики никому не хотелось...
   Тусклый рассвет... и лупит сплошной дождь!
   - Пошли. - Друг растолкал меня. Мы надели куртки и вышли.
   Слева  за  пеленой  дождя  из  наклонного  берега  торчал  целый  лес
минаретов.
   - Турция?
   - Стамбул!
   Дождь  аж  отпрыгивал  от  палубы.  Однако  внизу,  прямо  под  нами,
раскачивались на изогнутых фелюгах рыбаки, время от  времени  вытаскивая
гирлянды серебристых рыбок. Да, тут сурово, как и везде!
   Берега с обеих сторон сходились.  Плоскими  ступнями  поднимались  по
склонам крыши, припадая к мечетям с круглыми приплюснутыми куполами.  По
бокам торчали минареты. Качка на время прошла, все стояли на воздухе.
   - Это Айя-София?
   - Нет. Айя-София отсюда не видна.
   - Почему это?
   Мы уворачивали от Стамбула вправо.
   - Гляди!
   Высоко в сером небе тянулась  черная  нитка  птиц  -  она  надувалась
ветром, как парус, потом порвалась.
   - Гляди - еще!
   Вторая нитка... третья... четвертая... Как высоко! Куда это они?
   Мы прошли под высокими, натянутыми  в  небе  мостами  -  один,  потом
второй... берега расходились. Плоские домики на склонах становились  все
мельче.
   Все стали собираться у рубки. Там сейчас стоял сам капитан,